Миф как культурно-исторический феномен

    В обыденном сознании слово «миф» ассоциируется с рассказами (почти что сказками) о богах и героях. При этом предполагается, что миф принадлежит далёкому, навсегда покинутому нами прошлому. Однако ни то ни другое – неверно. Во-первых, миф не есть рассказ или повествование, миф есть форма культуры, способ человеческого бытия. Отождествить миф с изложенным кем-то мифологическим сюжетом – это то же самое, что спутать страстную любовь с её описанием, данным к тому же посторонним и бесстрастным наблюдателем. А во-вторых, миф есть не только исторически первая форма культуры. В некотором смысле миф вечен, ибо мифологическое измерение присутствует в каждой культуре, а мифологические образы и переживания укорены в бессознательных основах человеческой души. Поэтому современное изучение мифа продиктовано не только интересами чистого разума, но и жгучей потребностью человека разобраться в смысловых основах собственного бытия.

    Исследование  мифа как формы культуры и измерения  человеческой души занимает важное место  в культурологии. Основополагающий вклад в понимание мифа внесли Г. В. Ф. Гегель, З. Фрейд, К. Г. Юнг, Дж. Дж. Фрэзер, Л. Леви-Брюль, К. Леви-Стросс, проблемами много занимался выдающийся русский философ А. Ф. Лосев. Идеи этих авторов и положены в основу нашего изложения.

    Можно просто зафиксировать то факт, что  миф стоит в начале человеческой истории, но гораздо плодотворнее будет  объяснить этот факт, исходя из основных смысловых потребностей человека, без которых немыслимо его существование. К числу таких потребностей относится стремление к переживанию своего смыслового единства с миром.

    Есть  два крайних полюса, два ценностных отношения к миру – как к  «чужому» и как к «своему». Современный человек уже не боится «чужого», объективного, внечеловеческого, он научился покорять его. Поэтому ощущение внутреннего родства с миром сегодня воспринимается как одно лишь из возможных отношений к бытию. Но для первобытного человека это отношение было единственно возможным. Иное мироощущение повергло бы первобытного человека в состояние непреходящей тоски и отчаяния перед противостоящими ему бездушными и всемогущими силами.

    Способом  выживания первобытного человека стало  чувство его породнённости с  грозными природными стихиями. Он чувствовал их родственными себе, одушевлёнными  существами, которых можно как-то умилостивить, заговорить, а иногда даже напугать. Об этом блестяще писал Фрейд: «Самым первым шагом достигается уже очень многое. И тот первый шаг – очеловечивание природы. С безличными силами и судьбой не вступишь в контакт, они остаются вечно чужды нам. Но… если повсюду в природе тебя окружают существа, известные тебе из опыта твоего собственного общества, то ты облегчённо вздыхаешь, чувствуешь себя как дома среди жути, можешь психически обрабатывать свой безрассудный страх. …А может быть ты даже и не беззащитен, ведь почему бы не ввести в действие против… сил внешней природы, те же средства, к которым мы прибегаем в своём обществе; почему бы не попытаться заклясть их, умилостивить, подкупить…». Такое мироощущение и составляет первооснову мифа.

    Чувство одушевлённости природы не есть исключительное достояние мифологической эпохи. И  современный человек вкладывает в природу свои смыслы, свои переживания:

    И сады, и пруды и  ограды,

    И кипящее белыми воплями

    Мирозданье  – лишь страсти  разряды,

    Человеческим  сердцем накоплённой.

    (Пастернак  Б. Стихотворения  и поэмы. М., 1988. с.77)

    Однако  современный человек разделяет  природные и смысловые (ассоциативные) характеристики вещей, тогда как в мифе они отождествлены безо всякой возможности различения. Собственно говоря, слово «отождествление» здесь не совсем уместно, ибо в мифе смысловые свойства изначально воспринимаются как природные, а ассоциативные связи между явлениями – как причинно-следственные. Французский этнограф Леви-Брюль приводит рассказ одного миссионера о том, как он показывал индейцам фигурки животных, изобразив их на стене с помощью теней от пальцев. На следующий день племя наловило больше рыбы, чем обычно, и все приняли упрашивать миссионера вновь показать те же фигурки: «спектакль теней» был воспринят ими как подлинная причина богатого улова. Леви-Брюль называет подобного рода связи, устанавливаемые мифом, мистическими связями, или мистической сопричастностью вещей и явлений. Мистическая причастность есть основное отношение мифологического мира; мистическая сопричастность – это ассоциативно-психологическая, смысловая связь, воспринимаемая и переживаемая как способ реальной взаимной обусловленности вещей и явлений.

    Определение мифа: миф это способ человеческого  бытия и мироощущения, целиком основанный на смысловом породнении человека с миром; человек здесь воспринимает психологические смыслы в качестве изначальных свойств вещей и рассматривает и переживает явления природы как одушевлённые существа.

    Иными словами, миф есть не что иное, как проекция человеческой души вовне, в космическое целое. Слово «космос» здесь используется не в том значении, какое оно приобрело в наши дни. Космос – это древний образ мироздания, в котором человек не «царь природы», а всего лишь её часть. И чтобы выжить в этом мифологическом космосе, человек должен найти себе могучих покровителей среди населяющих его существ. Эти покровители становятся его богами, которым он приносит жертвы и перед которыми испытывает одновременно и страх и надежду. Ясно, что в роли таких богов оказываются наиболее значимые для конкретного племени силы и явления природы, одушевлённые мифологическим воображением.

    У каждого племени возникают свои боги, свои почитаемые мифологические существа. Каждое племя имеет своих священных предков, которые чаще всего отождествляются с некоторым животным. Такая система верований получила название тотемизма. Тотем – это не просто животное, а божественное животное, нечто среднее между демоном, человеком и животным. Реальные животные вовсе не есть боги, однако в них мистически присутствует тотем, точно также, как тотем мыслится в виде конкретного животного. И мифологическое мышление ничуть не смущается очевидной логической несовместимостью этих характеристик. В ответ на вопрос, действительно ли он верит в то, что предком его племени была выдра, индеец «объяснил, что они… вовсе не думают, будто это была такая же выдра, какие существуют сейчас. Выдры, от которых они произошли, были людьми-выдрами, а не животными: они обладали способностью менять облик мужчины или женщины на облик выдры».

    Другим  характерным для мифа верованием является фетишизм. Фетишизм есть обожествление  особого предмета, который воспринимается, как носитель демонических сил и который мистически связан с судьбой данного племени. Предмет, к которому относятся подобным образом, и есть фетиш.

    Человек видел в себе лишь продолжение  жизни природы и готов был  обрекать на смерть тех, кто уже не мог воплощать в себя расцвет  обожествляемых природных сил. Это  особенно ярко проявляется в описанной  Фрэзером типичной судьбе царей-жрецов примитивных сообществ. Царь-жрец – это особый человек, который воплощал в себе мистическую связь коллектива с обожествлённой жизнью природы. Но мистическая связь – это двустороннее отношение, и по поверью нормальная жизнь природы сама зависела от физической крепости царя-жреца. Его одряхления и смерть грозят обществу немыслимыми бедами. Поэтому «существует единственный способ предотварить эту опасность. При появлении первых признаков упадка сил богочеловека следует предать смерти…(…)…Убивая человекобога в расцвете сил передовая его дух могучему преемнику, первобытный человек предупреждал все опасности»(Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь.). Конечно, это относится, прежде всего, к самым ранним стадиям развития мифа, но отголоски подобного отношения к человеческой жизни сохраняются и на более поздних этапах языческой культуры.

    В мифе не только человек зависит от мироздания, но и мироздание зависит  от человека. Мистическая сопричастность носит двусторонний характер, и если две вещи или два существа мистически причастны друг другу, то судьба каждого из них действенным образом связана с судьбой другого. Если смысловая связь неотличима от причинной, то можно влиять на вещи, обращаясь не к ним самим, а к их смысловым двойникам, к их символам. В этом и состоит сущность и основная идея магии. Каждый, кто читал роман А. Дюма «Королева Марго», помнит, как героиня пыталась навредить своему врагу, втыкая иглу в куклу, наречённую именем врага. В данном случае королева исходила из древнего, идущего от мифа представления: между человеком и его изображением (или его вещью, клочком волос и т.д.) существует мистическая связь, а потому можно подействовать на человека (убить или внушить любовь), действуя на изображение (или на прядь его волос и т.д.).

    Отсюда  можно сформулировать определение магии. Магия – это способ воздействия на вещи через использование не их объективных свойств, а их мистической сопричастности друг другу. В магии мистическая связь выступает как орудие человеческой воли. Отсюда понятно, почему в мифе (а миф, напомним, не рассказ, а сама жизнь) такое значение приобретает жест, ритуал, слово. Ведь и жест, и ритуал, и слово магически связаны с миром грозных божественных сил, они могут вызвать их гнев, а могут и усмирить их. Да и само слово не есть просто слово в нашем понимании. Слово всегда мистически связано с обозначаемым предметом или явлением, это слово – магический символ, слово-заклинание и неосторожное обращение со словом может грозить мировыми катастрофами. Древний человек особенно опасался, что не только его вещи, но и его имя может быть магически использовано против него. Ведь имя мистически причастно своему владельцу; зная настоящее имя бога или колдуна, можно обрести над ними магическую власть. Отсюда – скрывание героями древних сказаний своего подлинного имени. Но простому человеку надо опасаться произнести имя священных существ и демонов, ибо само произнесение имени может вызвать их. Поэтому, как подметил кто-то из учёных, нам не осталось от древнеславянского языка подлинного (а потому и непроизносимого вслух) имени медведя – грозного тотема; осталось лишь намекающее на вкусовые пристрастия иносказательное прозвище «медведь».

    Итак, магическое управление природой подменяло  собой реальное, практическое овладение  её силами. Однако этот факт вовсе не свидетельствует о никчёмности первобытной магии, как это может показаться высокомерному рассудку современного человека. Конечно же, мы не имеем в виду, что надо согласиться с основами магии и объявить её полноправной конкуренткой науки, как это иногда делают современные сторонники оккультизма. Речь идёт о другом. Магия не могла влиять на объективные свойства вещей, но она в полной мере владела психикой первобытного человека. Магические слова и обряды воздействовали на человека – и не на его разум, который был ещё, слишком слаб и неразвит, а на его бессознательное. Магия не могла физически вызвать дождь или обеспечить урожай, но она внушала людям сплочённость, оптимизм, «программировала» их бессознательное на успех в трудном и опасном деле. «Функция магии, - отмечает известный западный антрополог Б. Малиновский, - заключается в … поддержании веры в победу надежды над отчаянием».

    В мифе человек магически овладевал  миром, но не следует думать, будто  это приносило ему свободу. Ведь магическая связь сама делает своим пленником того, кто к ней обращается. В мифе и магии человек выступает не как самоценное существо, а как часть целого, вписанная в его незыблемый порядок. Даже в глазах своих последователей магия не всесильна, ибо она основана на мистических связях мирового целого, космоса, в котором Судьба одинаково всесильна и над людьми и над богами. «…Нет сильнее силы, чем всевластный рок», «Умение любое – пред судьбой ничто. (…) И Зевс от предрешённой не уйдёт судьбы» - говорит миф устами величайшего бунтаря древности – Прометея (Эсхил. Прометей Прикованный // Античная драма. М., 1970. С. 83, 96). Но древний человек и не стремился к свободе. Миф и магия выражают стремление не к свободе, а к выживанию, но выживание здесь осуществляется за счёт подавления любых проявлений свободы.

    Как уже отмечалось выше, надо различать, во-первых, свободу как неотъемлемую духовную потенцию человека и, во-вторых, осознание, и осознанную социальную реализацию свободы. Миф есть исторически первое и потому очень ограниченное осуществление творческого человеческого духа, когда этот дух ещё не развит и не готов совладать с собственной свободой.

    И даже в более позднюю эпоху, когда  человек уже вышел из первобытного состояния и стал понемногу овладевать силами своей души, он воспринимал свой самоконтроль как результат помощи богов мудрости – против богов гнева и ярости. Классическим примером может служить ситуация, описанная в Илиаде. Разъярённый Ахилл хватается за меч, чтобы поразить оскорбившего его предводителя войска Агамемнона. Однако его останавливает слетевшая с неба богиня Афина. И дело здесь вовсе не в поэтическом преувеличении Гомера. Ахилл действительно воспринимает сдерживающее начало своей души как физически удерживающую его внешнюю божественную силу. Аналогично объясняет своё поведение Агамемнон: «Что ж бы я сделал? Богиня могучая всё совершила, / Дочь громовержца, Обида, которая всех ослепляет…».

    В этих условиях психическая жизнь  первобытного человека могла быть упорядочена  лишь с помощью магических обрядов и ритуалов, программирующих его бессознательное и направляющих течение душевной жизни по социально приемлемому пути. «Власть нравственного закона и его запреты первоначально были магической властью». Мифологические ритуалы сплачивали общину и образовывали магический мост, оживляющий в душах связь между миром обыденного и миром священного. Социальные правила и запреты, освящённые именем богов, внедрялись не только в сознание, но и в бессознательные глубины души.

    Выше  мы охарактеризовали миф как способ смысловой консолидации человека с природой. Но точно также миф есть способ смысловой консолидации индивида с общиной, которая воспринималась как часть обожествлённой природы. Каждый человек целиком отождествлял себя с обществом, порядок которого был не менее священен, чем порядок природы. Миф упорядочивал человеческую жизнь, но делал это за счёт тотального подчинения человека коллективу. Не было отдельного «Я» - каждый воспринимал себя как частицу общего «Мы», - только так можно было обеспечить сплочённость примитивного коллектива в условиях негарантированного выживания. Законы коллектива не были записаны на бумаге. Они были неотделимы от самой коллективной жизни, рассматриваемой как продолжение священного космического порядка. Внутри самого мифа его истина никогда не становится предметом для обсуждения, она просто принимается как священная данность, как выраженная в церемониях и ритуалах мистическая связь бытия. «В мифе… истина есть… мистерия…, а не проблема, требующая разрешения».