Светлейший князь А.Д. Меншиков

  В августе 1702 года, при взятии  Шереметевым Мариенбурга, в числе пленных досталась ему с семейством пробста Глюка молодая Екатерина, бедная сирота, находившаяся в услужении у пробста. Через некоторое время Меншиков, увидев Катерину в доме Шереметева, выпросил ее для себя, но и у него красивая молодая пленница оставалась недолго. В марте 1704 года Петр, недавно разошедшийся с Анной Монс, обедая у Меншикова, увидел прислуживавшую за столом Катерину. Она произвела на него сильное впечатление, и он увез ее к себе. Такова завязка романа, сыгравшего громадную роль в истории России. Простая прихоть властелина превратилась скоро в прочную серьезную привязанность. Дочь простого лифляндского обывателя Самуила Скавронского, бедная безграмотная сирота, оказалась таким же баловнем счастья, как и бывший пирожник Меншиков. Живая, веселая, с большим природным тактом, она сумела так сильно привязать к себе Петра, что в 1711 году, отправляясь в Прутский поход, он решился тайно повенчаться с ней, хотя официально Екатерина была объявлена его супругой лишь в 1712 году, по возвращении из похода.

Связь Петра с Екатериной, закрепившаяся  впоследствии браком, имела громадное  значение и для Меншикова. В лице Екатерины, помнившей, чем она обязана  ему, он приобрел себе всегдашнюю неизменную заступницу перед царем. Но еще более чем память о прошлом их связывала очевидная солидарность интересов. Обязанные своим необыкновенным возвышением личному расположению царя, окруженные со всех сторон врагами и завистниками, они естественно должны были стать союзниками и действительно всю жизнь взаимно поддерживали друг друга.

В 1706 году отношения Меншикова с  Дарьей Михайловной Арсеньевой были узаконены, наконец, браком, что отчасти было делом самого Петра. Петр очень хлопотал о женитьбе своего друга. 27 июня он вызывает его для этого в Киев: «Еще же зело прошу вас нужно необходимо к Успеньеву дню быть сюда, чтобы определить то, о чем довольно говорено с вами, и мой отъезд». Меншиков приехал в Киев, и 18 августа Петр обвенчал его с Дарьей Михайловной. Меншиков не имел повода раскаиваться в этом браке. В лице Дарьи Михайловны он приобрел верную подругу жизни. Подобно Екатерине, она переносила все трудности походной жизни, подвергаясь иногда личной опасности, и при случае даже совершала походы верхом. Меншиков со своей стороны также искренне любил ее и, когда частые передвижения войск заставляли их разлучаться, писал ей с каждого перехода.

В 1709 году у княгини в походе родился  сын, Петр сам окрестил его, дал ему  двойное имя Лука-Петр, произвел в поручики Преображенского полка  и, уезжая, оставил записку Меншикову: «Новорожденному Луке-Петру дарую, яко крестнику своему, сто дворов на крест».

1710 год был, по всей вероятности,  самым счастливым в жизни Меншикова.  Отпраздновав Полтавскую победу триумфальным въездом в Москву и целым рядом торжеств, в которых Меншиков всегда являлся народу по правую руку царя (Петр без него не хотел даже вступать в Москву и с неделю дожидался его прибытия в подмосковном селе Коломенском), последний в конце февраля уехал в Петербург, чтобы порадоваться на быстрый рост своего «парадиза».

Петербург успел за это время сильно вырасти  и выйти из тесных пределов Петербургского острова, но еще более изменился и вырос его губернатор. Пребывание за границей, сношения с польскими магнатами, частые встречи и беседы с коронованными особами, как Август или король прусский, которых он  запросто угощал в своей палатке, все это не прошло бесследно для восприимчивого Меншикова. Никто из приближенных царя не усвоил в такой степени внешний лоск западной  цивилизации, никто не походил в такой степени на европейца, как этот бывший уличный  торговец. И дом у него поставлен на европейскую ногу, и изящная обстановка, и прекрасный стол. Когда нужно принять иностранца, угостить его на славу, блеснуть умением жить, Петр поручает это своему неоценимому Данилычу.

Покончив на время с бивуачной жизнью, Меншиков выписал жену и зажил в своем новом великолепном доме на Васильевском острове с невиданной дотоле роскошью. Богатства, приобретенные им благодаря щедрым пожалованиям царя, подаркам Августа, а еще более благодаря бесцеремонному «гощению» в неприятельской земле, достигали огромных размеров, так, что он мог позволять себе и огромные расходы. У него свой парикмахер, камердинер-француз, берейтор, трубачи, бандуристы, шталмейстер, кучера, ковали, слесари, кухмейстеры, часовник, садовый мастер, огородники - все из иностранцев. Из русских были только сапожники и псари. Весь 1710 год был почти нескончаемым праздником. Сначала праздновались старые победы, а потом подоспели и новые - взятие Ревеля и Кексгольма.

Но  Меншиков недолго мог почивать на лаврах. В 1711 году, по внезапной кончине герцога Курляндского, ему пришлось вступить с войском в Курляндию. В 1712 году - Меншиков главный начальник русских войск в Померании, куда теперь перешла война со шведами. В 1713 году он находится с войском в Гольштинии под командой датского короля, участвует во взятии крепости Тенингена и в победе, одержанной союзниками над шведским генералом Стенбоком; берет Штеттин, который тут же отдает в секвестр королю прусскому и двору голштинскому. Потом, проведя русскую армию через польскую границу до Данцига, возвращается в Петербург в феврале 1714 года. С этих пор Меншиков уже не участвует более ни в одном походе.

Хотя  война со шведами еще продолжалась, но самый острый период ее миновал; новых крупных предприятий не предвиделось - оставалось, главным образом, только удерживать приобретенные уже провинции до окончательного закрепления их за собой миром. Но с этим могли справиться и другие генералы, тогда как в делах внутреннего управления, в заботах о дальнейшем преуспевании Петербурга, который Петру приходилось так часто покидать для своих разъездов по России и путешествий за границу, Меншиков был решительно незаменим.

Меншиков  продолжал по-прежнему заведовать вверенным  ему краем, но этим не ограничивался  круг деятельности князя. Он принимал участие во   всех делах и заботах государя; в его руках сосредоточивалось такое множество канцелярий, учреждений всякого рода, что определить с точностью сферу его влияния, указать, что именно сделано им за указанный период времени, по всей вероятности невозможно. Этим именно и отличается Меншиков от других соратников Петра. У каждого из них было свое дело, свой определенный круг обязанностей, Меншиков же благодаря доверию царя и разносторонности своей богато одаренной натуры имел большое влияние на все внутренние дела государства.

Фельдмаршал, светлейший князь, друг и советник великого государя, за которым наперебой ухаживали  иностранные правительства, осыпавшие  его знаками внимания и уважения, Меншиков был теперь первым лицом  в государстве после самого царя. С пожалованием ему в течение этого периода всего Петербургского края, малороссийских мазепинских имений и польских староств, он сделался первым богачом в России. Но это богатство, приобретенное так легко и скоро, разожгло его аппетиты. Могущество князя давало ему возможность удовлетворять свою алчность любыми, хотя бы и противозаконными средствами. Он и фабрики заводит, и заграничной торговлей занимается; он - глава всевозможных компаний, получивших монополии на ту или другую выгодную статью торговли, на тот или другой доходный промысел - все это с ведома и разрешения Петра, очень довольного тем, что его полководец и министр содействует личным почином отечественной промышленности. Но и этого ему мало, он берет на имя подставных лиц казенные подряды и сам же принимает доставляемые ими продукты по более высоким против существующих ценам; он притесняет других купцов, берет, где только может, взятки, присваивает себе казенные деньги. Во время пребывания в Польше он не постеснялся отнять у пани Огинской все ее драгоценности, несмотря на то, что она была теткой одного из главных приверженцев Петра. Все это сходило ему с рук, так как никто не осмеливался жаловаться на царского любимца, и Петр долгое время и не подозревал о его проделках.

3.Разоблачение и меры Петра на проделки Данилыча.

Первое  разоблачение произошло в 1711 году. Отправляясь  в Прутский поход и проезжая через Польшу, Петр узнал о некоторых самоуправных поступках своего любимца. Последовал выговор, но в очень мягкой форме: «Зело прошу вас, - писал он ему из похода, - чтобы вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредита». Возвратившись из похода, Петр узнал о новых незаконных проделках князя; он стал осторожнее, внимательнее, приглядывался к его поведению, и в начале 1712 года, отправляя его в Померанию против шведов, уже более резко напоминает ему о том, чтобы он вел себя честно: «Ты мне представляешь плутов честными людьми, арестных людей плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию - не мечтай, что ты там будешь вести себя, как в Польше. Ты мне отвечаешь головой при малейшей жалобе на тебя».

Этой  первой серьезной размолвкой между  друзьями не замедлили воспользоваться  многочисленные враги надменного временщика, давно уже подстерегавшие случай, чтобы погубить его. Со всех сторон посыпались жалобы на вымогательства, хищения и злоупотребления Меншикова. Петр узнал, что в вверенном его управлению крае, в самом «парадизе», его Данилыч позволяет себе злоупотреблять царским доверием. В первый раз за все это время Меншиков почувствовал со всей силой, как шатко его положение. Прежние непринужденные отношения с царем прекратились, исчез шутливый товарищеский тон в письмах. Холодность Петра, плохо скрываемое злорадство придворных, все эти зловещие симптомы близкой опалы действовали подавляющим образом. Его здоровье, и без того расстроенное невоздержанной жизнью, не выдержало. Уже 3 года, как он харкал кровью; в мае 1714 года с ним сделался такой припадок, что врачи потеряли было всякую надежду. Однако железная натура князя обманула врачей - он поправился. Враги продолжали подкапываться под него, и его злоупотребления все более всплывали наружу. В конце 1714 года Петр, приехав к нему на семейный праздник, осыпал его, в присутствии многих гостей, резкими упреками за его поведение и поведение его креатур, говоря, что все они обогатились в короткое время от грабежей, тогда как казенные доходы все уменьшаются. Все были убеждены, что господству ненавистного временщика наступил конец.

Но  к общему изумлению, гроза, готовая  разразиться над головами главных  виновных, пронеслась мимо. Вскоре после  этого можно опять видеть его в милости у царя. Петр, находясь за границей, ласково осведомляется о его здоровье, присылает ему из Данцига фунт табаку. Да и как Петру не ласкать своего Данилыча, когда тот, при всем своем корыстолюбии, все-таки садами ревностный исполнитель его воли, самый надежный человек, на которого он может при отъезде оставить дела, будучи уверенным, что тот при непредвиденных обстоятельствах не растеряется, не потеряет времени в пустых разговорах и бесплодных сетованиях, а примет своевременно все нужные меры.

В этом отношении особенно интересно  столкновение Меншикова с сенатом  в 1716 году. В июле 1716 года адмирал  Апраксин, находясь в Финляндии, прислал  отчаянное письмо в Петербург, донося сенату, что войско его погибает от голода, и что если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится назад. Меншиков явился в сенат и стал упрекать его в нерадении; сенаторы оправдывались тем, что в казне нет денег, что все источники доходов истощены, и государь не может требовать от них невозможного. Тогда Меншиков вышел из сената и немедленно собственной властью велел взять припасов из купеческих магазинов на 200 тысяч рублей и нагрузить их на суда для отправки в Або. Спору нет, образ действий Меншикова в данном случае был насильственный, противозаконный, но мог ли Петр осудить его после того, как выяснилось, что этим самоуправством князь действительно спас войско. Об этом же свидетельствовал адмирал Апраксин, который, по возвращении в Петербург, доносил царю, что «если б здесь не было светлейшего князя, то в делах могли бы быть великие помешательства». И Петр взглянул сквозь пальцы на проступок Данилыча, и хотя последний не смел уже более писать царю в прежнем товарищеском тоне, но по отношению к окружающим он остался все тем же надменным и несокрушимо-могущественным фаворитом.

В пользу князя говорили и чисто  практические соображения. Петр отлично  знал, что мало кто из его подчиненных  сочувствует его преобразованиям, что при другом правителе они  не менее усердно будут разрушать  то, что при нем воздвигали. Одни только новые люди, выдвинувшиеся  благодаря новым порядкам и вместе с ними долженствовавшие сойти со сцены, были вполне надежными приверженцами, а из них, конечно, на первом плане Меншиков. В лице князя, несмотря на все его недостатки, Петр имел действительно преданного слугу, преданного не только из чувства благодарности, но и по расчету, так как гибель благодетеля неминуемо повлекла бы за собой его собственную гибель. Задумываясь о том, какая участь ждет его начинания после его смерти, ввиду неспособности и приверженности к старине царевича Алексея, Петр естественно должен был прийти к мысли о необходимости щадить человека, в такой степени усвоившего его идеи, как Меншиков. Эти соображения получили еще большую силу, когда на место несчастного Алексея наследником престола объявлен был маленький Петр Петрович, и в особенности, когда со смертью последнего вопрос о преемнике Петра остался совершенно открытым.

В 1703 году Меншиков был назначен обер-гофмейстером царевича, а наставником его - барон Гюйсен, весьма образованный немец. Алексею в то время шел 12-й год. Воспитание его было уже довольно запущено. Первые его учителя и воспитатели из русских были люди малообразованные, не расположенные к новым порядкам; немец Нейгебауэр, приставленный к нему в 1701 году, также оказался плохим руководителем: будучи неуживчивого нрава, он вечно ссорился с русскими учителями, и вследствие этого был удален. Царевич под влиянием родственников матери успел уже проникнуться нелюбовью к иноземцам и всему новому. Но все это, при юности Алексея, было еще поправимо. Барон Гюйсен слыл человеком высокого образования; программа воспитания царевича, представленная им на одобрение Петра, была составлена прекрасно; Алексей, по-видимому, стал делать большие успехи. Но, к несчастью для последнего, в начале 1705 года Гюйсен был вдруг отправлен за границу с разными дипломатическими поручениями и вернулся только через 4 года. Царевич долгое время жил в Преображенском, почти ничего не делал и окончательно попал под прежние неблагоприятные влияния. Напиваться при всякой возможности без меры, до полного бесчувствия, тогда вовсе не считалось предосудительным. Это было обычное развлечение того времени, обычный отдых после трудов. Ни Петру, ни его сподвижникам частые и грандиозные попойки ничуть не мешали заниматься делом. И юный царевич, собрав около себя кружок друзей, с которыми предавался пьянству, подражал примеру своего отца с его всепьянейшим собором.