Революционная Россия перед судом царизма с 60-х до 90-х годов 19 века.

      Посмотрим теперь, какова была динамика освободительного движения на пути от первой революционной  ситуации ко второй. Спад движения с 1864 до 1868 г. не означал полного его затишья. «Оно только въелось глубже и дальше пустило корни», - писал о нем в 1866 г. Герцен. Реформы 60-х г. лишь затронули, но далеко не завершили буржуазного преобразования в России. Поэтому сохранились коренные противоречия феодализма, обусловившие первую революционную ситуацию. Главным из них был конфликт между помещиками и крестьянами. Суть конфликта заключалась в том, что 22827000 крестьян Европейской России, по данным за 70-е г., владели 120,6 млн. десятин земли, тогда как 15000 помещиков имели 70 млн. десятин, т.е. по 4666 десятин на каждого. Извечная социальная война между крестьянами и помещиками продолжалась.

      К старым противоречиям добавились новые противоречия растущего капитализма. После 1861г.  началась и постепенно стала выдвигаться на первый план новая социальная война – рабочих против капиталистов. Между тем над рабочими, как и над крестьянами довлели нетерпимые пережитки феодализма: политическое бесправие, отсутствие трудового законодательства, самоуправства хозяев, повседневные издевательства (вплоть до телесных наказаний) и пр. Достаточно сказать, что рабочий день на промышленных предприятиях в 60-70-е г. не регламентировался законом и тянулся обычно не меньше 12-14 часов, а чаще достигал 16-18 часов. Трудящиеся России страдали тогда, говоря словами К. Маркса, «не только от развития капиталистического производство, но и от недостатка его развития». Таким образом, новый революционный подъем был неизбежен, причем на расширенной социально-экономической базе. Его питал собой неистребимый стихийный протест эксплуатируемых «низов». Началом подъёма явились студенческие волнения зимой 1868-1869 гг., а далее он неуклонно из года в год нарастал, пока к 1879 г. в стране не сложилась вторая революционная ситуация.

      Итак, революционное движение в России после временного спада 1864-1868 гг. на всем протяжении следующего десятилетия развивалось по восходящей линии. Под знаменем народничества неуклонно возрастала мощь освободительной борьбы от разрозненных студенческих волнений 1869 г. через «хождения в народ» к революционной ситуации 1879-1881 гг. Отсюда следует, что «ход идей» революционного народничества тогда отвечал «ходу вещей», т.е. объективным потребностям страны. До тех пор пока в России не созрели условия для распространения марксизма, именно народнические программы служили обоснованием самых насущных, общероссийских задач (свержение царизма, искоренения крепостничества и др.). К. Маркс и Ф. Энгельс единодушно подчеркивали, что Россия именно в 70-е г. выдвигалась на первый план мирового революционного процесса, поскольку в ней созревала и близилась «грандиозная социальная революция», которая должна была не только разрушить царизм и в конечном счете привести «к созданию российской Коммуны», но и сыграть роль катализатора новых революций на Западе («…Россия первая пустится в пляс», «революция начнется на этот раз на Востоке…»), а тем самым изменить «облик всей Европы» и стать «поворотным пунктом во всемирной истории». В знаменитом предисловии ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» (январь 1882 г.) Маркс и Энгельс прямо заявили: «…Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе».  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Соотношение административной и  судебной расправы в карательной политике царизма. 

      Итак, царизм использовал в борьбе против освободительного движения средства всех разновидностей и масштабов от полицейского надзора за такими «отличительными признаками нигилизма», как длинные волосы у мужчин и короткие у женщин, до дипломатических трактатов с иностранными государствами о выдаче политических преступников. Каждое из этих средств в отдельности и все они в совокупности, хотя и представляли разные задачи, имели одно общее для них и главное назначение: выслеживать и вылавливать деятелей освободительного движения, его революционные кадры. Когда же уличенный или только заподозренный в «крамоле» попадался карателям, его ждала жестокая расправа. Вершилась она и  в судебном, и в административном порядке.

      Административным  (без привлечения к суду) наказаниям  подвергались те из арестованных,  против кого недоставало (а то и вовсе не было) улик. Такими наказаниями в 60-70-е г. служили, как правило, либо отдача под гласный полицейский надзор, либо ссылка «на родину», в северные губернии и Сибирь, от мест «не столь отдаленных» до «отдаленнейших». Отправить кого-либо в административную ссылку при царизме всегда было просто. Правда, судебные уставы 1864 г. создавали для карателей неудобства, поскольку специально об административной ссылке для государственных преступников в уставах не говорилось, а из контекстов их следовало, что все политические дела должны разрешаться только по суду. Но уже в 1871 г. это неудобство было устранено. Закон 19 мая дал право министру юстиций по соглашению с шефом жандармов в тех случаях, когда арестованные оказывались неподсудными, испрашивать «высочайшее соизволение» или о прекращении дела, или же «о разрешении оного в административном порядке».

      Министр и шеф жандармов  предпочитали административно «разрешать» дело, нежели прекращать его, а «высочайшее соизволение» об этом штамповалось практически безотказно. Не мудрено, что в условиях такого вопиющего произвола административная ссылка «стала чумой, опустошавшей русскую землю». Вакханалия административной ссылки беспокоила даже царских министров. «Эта система административной высылки, доведенная в последние годы до крайности, - записывал 27 апреля 1880 г. в дневнике Д.А. Милютин, - всегда казалась мне какою-то несообразностью».

      М.Т. Лорис-Меликов на первом же заседании  Верховной  распорядительной комиссии 4 марта 1880 г. признал: «Нельзя не отметить, что случаи административной высылки столь часты, что вскоре устройство быта и положения выселенных может сделаться вопросом государственным». 

Революционная Россия перед судом  царизма. Царский суд и политические процессы. 

      Судебные  уставы 1864г. предписывали рассматривать  государственные преступления в  общем порядке уголовного судопроизводства – либо  судебными палатами, либо Верховным уголовным судом. Дознание и предварительное следствие возлагались на членов судебных палат и специально назначаемых следователей под присмотром лиц прокурорского надзора. Уставы вносили состязательное начало как в уголовную, так и в политические процессы, декларировали, что все политические дела, кроме «оскорбления величества», рассматриваются судами публично и что «дозволяется печатать обо всем, происходившем в публичном заседании при рассмотрении дел».

      Однако, провозгласив реформу суда, царизм не спешил внедрить её в практику судопроизводства, особенно по делам о «политике». Высочайше подписанная 20 ноября 1864 г. уставы вступили в силу лишь 17 апреля 1866 г., когда торжественно были объявлены новые суды, но политические процессы и после этого почти 5 лет вершились способом, более похожим на дореформенный. Первое после судебной реформы политическое дело – об ишутинцах – сочетало в себе дореформенные и пореформенные черты. С одной стороны, в нем были признаки состязательности (подсудимые лично участвовали в судоговорении, впервые в России выступала на политическом процессе защита, фигурировали и свидетели). С другой стороны, дело слушалось в исключительной инстанции, судившей ранее декабристов, при закрытых дверях (в Петропавловской крепости) и с запрещением печатной огласки. Следствия по делу ишутинцев вела чрезвычайная комиссия Муравьева-вешателя, которая была создана и действовала вне всякой зависимости от судебных уставов, по аналогии с дореформенными комиссиями такого рода.

      «Верхи» сразу насытили процесс ишутинцев  мстительным пристрастием, тон которому задавал сам царь. Он склонялся даже к военно-полевой расправе с обвиняемыми и дал санкцию на Верховный уголовный суд только после заверения министра юстиции Д.Н. Замятина в том, что «наказание, полагаемое за государственные преступления, по строгости своей совершенно одинаковы, ибо как по полевым уголовным законам, так и по Уложению о наказаниях определяются за них самые тяжкие уголовные кары и смертная казнь». Муравьев в угождение царю вел следствие так, чтобы подвести под смертную казнь возможно большее число обвиняемых. Солидарный с ним шеф жандармов В.А. Долгоруков перед первым допросом Каракозова пообещал царю: «все средства будут употреблены, дабы раскрыть истину». Так и было. В ход шли лжесвидетельства, уговора, разные приёмы застращивания и даже пытки. Каракозов, естественно, был их главной жертвой. Ходившие тогда слухи о том, что его секли, едва ли достоверны. Но тот факт, что Каракозова пытали такой пыткой, как лишение сна, подтверждает верный оруженосец самого Муравьева П.А. Черевин: «Допросы продолжались безостановочно по 12-15 часов. В течение этого времени допрашиваемому не позволялось не то, чтобы сесть, но даже прислонятся к стене. Ночь не была покоем, ибо в течение оной его будили раза 3 в час…».

      Истязали  допросами и других обвиняемых: сажали их на хлеб и воду (как Н.А. Ишутина, Ф.А. Никифирова), угрожали им (как И.А. Худякову) от имени Муравьева «объявить вне закона, пытать и расстрелять через 6 дней военным судом», разили таким лжедоводом: «Ваши товарищи уже всё показали». Характерные для муравьевской комиссии ухищрения разоблачил перед судом 19-летний обвиняемый Ф.П. Лапкин.

      Всего по делу Каракозова были арестованы 197 человек, но большую часть их пришлось-таки за недостатком улик карать в административном порядке (преимущественно ссылкой под надзор  полиции). Зато отданные под суд 36 человек «уличались» в тяжких преступлениях: 11 из них, выделенных в первую группу, Муравьев, по выражению председателя суда кн. П.П. Гагарина, «всех обвинил на смерть». Суд в большинстве своем готов был идти за Муравьевым. Из 6 членов суда по крайней мере 4 были настроены палачески. 90-летний сенатор М.М. Корниолин-Пинский, едва увидел 11 подсудимых первой группы, сказал секретарю суда: «Все это – добыча виселицы». Граф В.Н. Панин следовал правилу: «Конечно, 2 казнить лучше чем одного, а трех – лучше, нежели двух». Только твердая позиция князя П.А. Гагарина и Д.Н. Замятина несколько сдерживала суд от беззакония и чрезмерной жестокости. Царь со своей стороны был недоволен карательной умеренностью суда, и особенно малым числом смертных приговоров (только Каракозову и Ишутину). Судя по рассказу П.А. Валуева, бывшего тогда министром внутренних дел, Александр II, как и Муравьев, хотел бы и ожидал смертных приговоров всем обвиняемым первой группы без исключения. Суд не решился на первом же политическом процессе по новым уставам выдвигать частокол из смертных приговоров, но определил подсудимым максимальные наказания: наряду с 2-мя виселицами еще для 7 человек – каторгу на 8, 12, 20 лет и без срока, для одного – ссылку в отдаленнейшие места Сибири. Оправдан был лишь А.П. Кобылин, поскольку сам прокурор отказался от его обвинения за полным отсутствием улик.

      В тех же случаях, когда царь прямо  высказывал свою волю, суд, конечно, не смел ослушаться. Торопясь осудить  Каракозова до приезда принцессы Догмары невесты цесаревича, как этого потребовал царь, суд стал комкать главное дело всего процесса, вынес Каракозову смертный приговор 31 августа, дал возможность казнить его 3 сентября, а сопроцессников его по первой группе (Ишутина, Худякова и др.) продолжал допрашивать до первого октября, когда наконец и они услышали приговор по тому же обвинению.

      Примерно  так же, как дело ишутинцев, т.е. с  элементами состязательности, при участии  защиты, но в закрытом порядке и  с грубыми нарушениями процессуальных прав подсудимых, прошли до начала 70-х г. еще 6 мелких политических процессов.

      По  новым судебным уставам дознание и следствие впервые были предприняты с ноября 1869 г., о «нечаевцах». Царизм устраивал суд над «нечаевцами» с видимым расчетом опорочить своих противников перед общественным мнением. Владея такими козырями, как юридически доказанный факт злодейского убийства С.Г. Нечаевым студента И.И. Иванова, одиозный текст нечаевского «Катехизма революционера», нечаевский (фальшивый) мандат члена Интернационала, каратели надеялись обесславить как русскую революцию, так и международное революционное движение, в особенности Интернационал, именем которого прикрывался Нечаев. Еще до начала суда над «нечаевцами», 19 мая 1871 г., вышел закон, по которому производство дознаний о политических делах отныне передавалось жандармам. Дело даже не в том, что жандармы намерено попирали и законность, и процессуальный регламент, и элементарный такт, важно и другое: квалифицировано исследовать признаки, и тем более мотивы государственных преступлений они, как правило, не могли ни по разумению своему, ни по образованию.

      Закон 19 мая стал первым шагом судебной контрреформы. Второй шаг был  сделан в 1872 г. при утверждении проекта Полена. Уже к 1873 г. политические дела большей частью были изъяты из общего порядка судопроизводства.

      О судьях же  В.И. Ленин как-то сказал: «Как известно, эти сословные представители, слитые в одну коллегию с судьями-чиновниками, представляют из себя безгласных статистов, играющих жалкую роль понятых, рукоприкладствующих то, что угодно будет постановить чиновникам судебного ведомства». Таковы были судьи. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Русские революционеры на политических процессах 1866-1878 гг. 

      На  процессе ишутинцев  обвиняемые вели себя большей частью еще по старинке: из 19 выступавших с последним словом 13 заявили о раскаянии и просили милосердия. Сам Н.А. Ишутин еще до суда в письме на имя князя А.П. Гагарина открещивался от причастности к выстрелу Каракозова. На суде же он не только оправдывался, но и оговаривал товарищей, преимущественно тех (О.А. Моткова, Н.П. Страндема и др.), кто показывал против него, по принципу «кто выдает, того выдавать». Особенно же грешили раскаянием и оговаривали О.А. Мотков, К.Ф. Кигин, О.В. Малинин. Однако, с достоинством держались на процессе ишутинские лидеры. Исключительную стойкость проявил рядовой член «Организации» Маевский. Вообще, к чести ишутинцев, надо отметить, что они в большинстве своем искусно сбивали карателей со следа, отрицая существование террористической группы «Ад», а наличие «Организации» хотя и признавали, но лишь с целью «перемены экономического быта», как объясняли Ишутин и Юрасов. Главное же, они сумели утаить от следствия петербургское революционное подполье, которое было, как доказывают историки, весьма многолюдным. Из его участников, арестованных по делу Каракозова, улик для придания суду хватило только против 3-х: Худякова, Кобылина, Никольского, причем последние 2 были оправданы.