Причины холодной войны

Надконфликтная  позиция Баттерфилда в отношении  противостояния Советского Союза и  Запада вызвала неприятные ощущения у некоторых историков того времени (включая автора этой работы). Но его  лекция дала весьма точное предсказание в отношении историографии «холодной  войны». Картина «холодной войны» как мелодрамы, господствовавшая среди  историков целого поколения, начала уступать место более аналитическим  и трагическим взглядам . Фактически совсем ранние труды — в особенности  отличная работа «Америка, Великобритания и Россия», написанная У.Х. Макнейлом  в 1953 г. для издательства «Чэтэм-Хауз», — содержали высокую степень  объективности 

Существуют противоречивые толкования происхождения «холодной  войны» и, не удивительно, что большая  «холодная война» — между коммунизмом  и демократией — породила малую  «холодную войну» — между историками 2 сверхдержав. Холодная война в своей первоначальной форме отражала смертельный антагонизм, возникший по окончании второй мировой войны между двумя непримиримо враждебными блоками: один блок во главе с Советским Союзом, другой — во главе с Соединёнными Штатами.

В течение первых двух мрачных и опасных послевоенных десятилетий этот антагонизм особенно держал в страхе всё человечество, а в некоторых ситуациях даже ставил мир на грань катастрофы. Однако, в середине 60-х, с началом разрядки, некогда яростная борьба потеряла свою привычную схематическую ясность. Хотя некоторые попытки переоценки ситуации просто развивали ортодоксальные установки, выдвигавшиеся и в Вашингтоне и в Москве в годы начала холодной войны, и, если в случае с СССР повсеместно господствовала официальная, ортодоксальная, историография холодной войны и другого в принципе и быть не могло, то в случае с США дело обстояло совсем иначе. Оценивая всю американскую историю, не стоит удивляться существованию такого феномена, как «ревизионизм», т. е. совершенно отличная версия американской истории, всегда готовой бросить вызов официальной доктрине. Каждая война в США со временем подвергалась скептическим переоценкам. Пересматривалось то, что было принято считать священными аксиомами, начиная от мексиканской войны и кончая двумя мировыми воинами. Не стоило предполагать, что холодная война будет исключением. Обобщая вышесказанное, можно сказать, что настрой американских историков по поводу холодной войны принял две формы: ортодоксальную в 40 — 50 гг., когда «плохими парнями» изображались русские и ревизионистскую 60-х гг., когда «плохими парнями» были уже американцы.

Ортодоксальная  американская точка зрения в той  или иной степени при всех президентах  США была официальной доктриной, выдвинутой американским правительством, и вполне естественно, что она  переживала свой пик в годы накала холодной — особенно в 40 — 50 гг. и в конце — начале 70 — 80 при президенте Рейгане, с его пресловутой речью о СССР, как о «империи зла». Эта теория, как она до последнего времени воспринималась большинством американских учёных, состоит в том, что холодная война была смелым* и необходимым ответом свободных людей на коммунистическую агрессию. Некоторые учёные обращались к событиям задолго до второй мировой войны, чтобы вскрыть источники русского экспансионизма. Геополитики проследили истоки холодной войны вплоть до стратегических амбиций Российской империи, которые в 19 веке привели Россию к Крымской войне, проанализировали русское проникновение на Балканы и Ближний Восток и давление России на «линию жизни», связывавшую Великобританию с Индией. Идеологи ищут её истоки в «Коммунистическом манифесте» 1848 года, утверждавшем, что «пролетариат основывает своё господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии». Многие ортодоксальные историки пришли к заключению, что классический русский империализм и панславинизм, объединившиеся после 1917 года на почве ленинского мессианства, в своём неудержимом стремлении к мировому господству, пришли в конце второй мировой войны к конфронтации с Западом.

Прежде всего, ревизионизм  холодной войны является исключительно американским явлением, т. е. наличие этого феномена для британской, французской и западногерманской историографии этого периода не характерно. Следует сразу заметить, что факт того, что во многом ревизионистский тезис сходен с советской точкой зрения, не является подтверждением того, что ревизионизм в США являлся как бы рупором советской официальной доктрины и грубо и образно говоря «пятой колонной»* советской пропаганды на территории самих Штатов. К ревизионистам себя относили не только историки с убеждёнными левыми взглядами, но многие самостоятельно мыслящие учёные, не поддавшиеся чрезмерному патриотическому угару, а понимавшие всю глубину эпохи, чьи работы содержали высокую степень объективности. Ревизионизм гласит, что после смерти Франклина Рузвельта и окончания второй мировой войны США умышленно отказались от политики сотрудничества военного времени, и ободрённые обладанием атомной бомбы, сами вступили на путь агрессии, чтобы исключить всякое русское влияние в Восточной Европе и образовать демократические капиталистические государства на самой границе с СССР. Как считают ревизионисты, эта принципиально новая американская политика — или, скорее, возобновление Трумэном политики бездумного антикоммунизма, предшествовавшей Рузвельту — не оставила Москве другой альтернативы, кроме как принять меры по защите своих собственных границ. Результатом явилась ХВ.

Конечно, эти  две точки зрения предельно противоположны. Поэтому будет разумным вновь  рассмотреть основные этапы периода, когда формировались будущие  контуры мирового устройства, определяемого  сроками между 22 июнем 41 года, когда  Гитлер напал на СССР и 2 июнем 47 года, когда советская делегация во главе с Молотовым покинула встречу, посвящённую плану Маршалла.

Стержневым моментом, прояснение которого обязательно для понимания холодной войны , является контраст между двумя непримиримыми точками зрения на мировой порядок: «универсалистской», согласно которой все государства имеют общий интерес во всех мировых делах, и точкой зрения «сфер влияния», согласно которой каждая великая держава получает гарантии от других великих держав о признании её преобладающего влияния в какой-то определённой зоне её собственных особых интересов. Универсалистская точка зрения исходила из того, что национальная безопасность будет обеспечиваться международной организацией. Точка зрения сфер интересов исходила из того, что национальная безопасность будет гарантирована балансом сил. Хотя на практике эти точки зрения вовсе не оказываются несовместимыми, при обострённом рассмотрении они рождают острые противоречия. Изучение «холодной войны», похоже, вступает наконец в академическую фазу.

Традиционный  американский взгляд на эти вопросы  — универсалистский, т. е. вильсонианский. Рузвельт был членом подкабинета  Вильсона; в 20-е годы в качестве кандидата  в вице-президенты он выступал сторонником  Лиги Наций. Вообще же, универсализм, имевший  глубокие корни в американской правовой и моральной традиции, поддерживаемый в то время подавляющим большинством общественного мнения, получил последующее  освящение в Атлантической хартии 1941 года, в Декларации Объединённых наций 1942 года и в Московской декларации 1943 года. Правда, критики и даже друзья Соединённых Штатов иногда отмечали известное противоречие между американской страстью к универсализму, когда  дело касалось территории, далёкой  от американских берегов, и той исключительностью, которую США придавали своим  собственным интересам в регионах, расположенных поближе к дому. В частности, не припоминается, чтобы  хотя бы один универсалист выступил с  предложением отменить доктрину Монро.Если Рузвельт оставался твёрдым сторонником  универсализма, Сталин выступал за систему  сфер влияний, то Черчилль, хотя формально  поддерживал американскую версию мирового порядка, фактически между ними лавировал. В этом смысле, Черчилль, в отличие  от прирождённого универсалиста  Рузвельта, был более трезвый  и дальновидный политик, и поэтому  он пытался протолкнуть Сталину  собственный план раздела сфер влияния  в Восточной Европе, пока Красная  Армия не вошла в страны этого  региона, а уж в таком случае судьба этих стран была бы решена в одностороннем  порядке. Тем самым Черчилль пытался  минимизировать распространение территорий, на которых были бы установлены просоветские коммунистические режимы. Сталин принял этот план и по подписанному договору устанавливалось: в Румынии — 90 % советского преобладания, в Болгарии и Венгрии — 80 %, в Югославии  — 50 % и 90 % британского преобладания в Греции. Вот почему Сталин, верный правилам игры, ничего не предпринял, когда  в 44 году английские войска давили коммунистическое восстание в Греции. Однако, в  любом случае, линия политики трёх лидеров зависела от хода военных  действий. Сотрудничество военного времени  возникло по одной единственной причине: из-за угрозы победы нацизма. Пока эта угроза была реальной, реальным было и сотрудничество. Встреча в Тегеране в декабре 43 года ознаменовала собой высшую точку в сотрудничестве трёх держав. Однако, по мере того, как исход войны становился всё яснее, в отношениях между союзниками начали появляться серьёзные размежевания, которые всё более углублялись. Особенно это стало видно даже невооружённым глазом после подавления варшавского восстания в августе-октябре 44 года. Безразличие Сталина к человеческой трагедии, его попытка шантажировать лондонских поляков во время этой трагедии, его ханжеское несогласие на воздушное снабжение в течение пяти самых решающих недель, неизменная холодность его объяснений (типа «советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры») и явная политическая выгода, которую получал СССР от уничтожения Армии Крайовой — всё это произвело эффект резко сброшенной маски боевого товарищества, открывшей Западу неприветливый лик советской политики, пробудив мрачные предчувствия относительно советских послевоенных целей. США, оставаясь на позициях универсализма, проводили свою восточноевропейскую политику через призму самоопределения этих государств, в чём уже была заложена мина замедленного действия. Ведь настойчивые американские требования свободных выборов со всеми их высочайшими достоинствами (по иронии, в духе большевистского Декрета о мире 17 года, который подтверждал право нации определять форму своей государственности путём свободного голосования) почти наверняка привели бы к формированию антисоветских правительств. Поэтому Москва восприняла это как оказание систематического и намеренного давления на западные границы, как действия, рассчитанные на поощрение её врагов и нанесение урона собственной минимальной цели создания защитного пояса. Более того, реставрация капитализма в странах, освобождённых Красной Армией ценой страшных потерь, без сомнения, казалась русским предательством тех принципов, за которые они сражались. Не следует забывать и о том, что, несмотря на союзнические обязательства, западные лидеры никогда не забывали о том, с кем они имели дело. Для них СССР уже по определению не являлся традиционным национальным государством; это было тоталитарное государство, вооружённое всеобъемлющей и всепоглощающей идеологией, приверженное тезису о непогрешимости правительства и партии, охваченное каким-то мессианским настроем, приравнивавшее инакомыслие к измене и управляемое диктатором, который при всех своих экстраординарных способностях был человеком с глубоко запрятанными и болезненными маниакальными идеями, страдавшим проявлениями паранойи. Поэтому, по мнению Запада, если он повернётся спиной к Восточной Европе, то возникла бы большая вероятность того, что СССР использует свою зону безопасности не только в целях обороны, но и в качестве трамплина для нападения на Западную Европу. Также надежда СССР на значительную помощь Запада в послевоенном восстановлении натолкнулась на 3 препятствия, которые Кремль мог вполне истолковать как умышленный саботаж (просьба о займе в 6 млрд. долларов), шантаж (резкая отмена ленд-лиза в мае 45) и прогерманскую ориентацию (перенос вопроса о выплате репараций). Процесс начал набирать силу инерции. Так, приближавшееся крушение Германии спровоцировало новые трудности: русские, например, искренне опасались, что Запад планирует сепаратную капитуляцию немецких войск в Италии, причём таким образом, чтобы это пополнило гитлеровские войска на Восточном фронте. Позже они опасались того, что нацисты сумеют сдать Берлин Западу. СССР сомневался в способности ООН защитить его границы с той степень ю надёжности, как это обеспечило бы его собственное господство в Восточной Европе, поэтому начал осуществлять меры по безопасности в одностороннем порядке. ХВ должна была вот-вот вспыхнуть. Однако, ещё один год прошёл в попытках объясниться и договориться. Госсекретарь Бёрнс безуспешно пытался убедить СССР, что единственное, что хочет Америка, — чтобы правительства в Восточной Европе были бы и дружественными СССР и «представляющими все демократические элементы страны». В течение этого года преодолевались кризисы в Триесте и Иране. Госсекретарь Маршалл, очевидно, сохранял надежду достичь modus vivendi: вплоть до Московской конференции министров иностранных дел (март 47). Даже тогда СССР приглашали принять участие в «плане Маршалла». Перелом наступил 2 июня (июля)* 47 года, когда Молотов, привезя с собой в Париж 89 технических специалистов и проявив поначалу интерес к проекту восстановления Европы, получил затем острый сигнал из Кремля, вследствие чего полностью осудил всю эту идею и покинул конференцию.    

 Таким образом  в западной историографии Холодная война существовали две точки зрения. Одна из них (ортодоксальная) была идеологическим оружием при «доктрине Трумэна», «священной войне» Джона Фостера Даллеса и в тории «империи зла» Рейгана. Вторая «ревизионистская» пережила свой пик при Кеннеди, Никсоне и Киссинджере, то есть при разрядке, с которой ассоциировались эти лица с американской стороны. У той и другой теории были свои огрехи: 1 можно упрекнуть в излишнем консерватизме, 2 — в идеализации СССР. Но они, находясь на разных полюсах, в принципе, уравновешивали американскую политику, не давая ей впадать в крайности. Холодная война превратилась в сложный взаимосвязанный и взаимозависимый процесс, включавший в себя принципиальные различия, реальные и мнимые столкновения интересов и широкий спектр недоразумений, непонимания и демагогии. Холодная война была результатом не какого-то решения, а результатом дилеммы, перед которой оказались стороны. Каждая сторона испытывала неодолимое желание проводить ту политику, которую другая никак не могла рассматривать иначе, как угрозу принципам установления мира. Каждая сторона страстно верила, что будущая международная стабильность зависит от успеха от её собственной концепции мирового порядка. И вообще, реально всё оценивая, приходишь к выводу, что степени оценки виновности сторон в разжигании холодная война кажутся бессмысленными. Вторая мировая война привела международное сообщество в страшный хаос. В условиях, когда страны Оси были разгромлены, европейские союзники истощены, колониальные империи пребывали в волнении и процессе распада, в мировой властной структуре появились зияющие дыры. Война оставила только два государства — Америку и СССР — в состоянии политического, идеологического и военного динамизма. Сделав их способными заполнить этот вакуум. Более того. Оба этих государства были основаны на противоположных, антагонистических идеях. Поэтому не следует удивляться полученным результатам. По-настоящему удивительным было бы то, если бы никакой холодной войны не возникло.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

     Международное положение СССР после войны, в  которой он победил ценой больших  потерь, было в высшей степени парадоксальным. Страна была разорена. В то же время  ее лидеры имели законное право претендовать на видную роль в жизни мирового сообщества. Бесспорно, на Советский  Союз тогда работал своеобразный "эффект Сталинграда" как в  общественном сознании, так и среди  элиты стран-союзников. Но все же соотношение сил было для СССР едва ли не худшим за все время его  существования. Да, он извлекал выгоду из оккупации обширнейшей территории большей части Европы, и его  армия занимала по численности первое место в мире.

     В то же время в области военной  технологии и США, и Великобритания далеко обогнали СССР, промышленный потенциал  которого в западных регионах к тому же понес огромные потери.

     Таким образом, налицо было острое противоречие между видимой ситуацией и  реальным раскладом сил. Советские  руководители ясно осознавали это положение, что заставляло их испытывать сильное  чувство уязвимости, но в то же время  они считали, что СССР стал одной  из великих держав. Тем самым включение  Советского Союза в международную  сферу характеризовалось большой  нестабильностью. В этой ситуации возможны были два подхода: первый предполагал  усилия по сохранению "большого альянса", созданного в годы войны, и получение  передышки для реконструкции  и развития экономики; второй делал  эквивалент военного противовеса из приобретения "залогов безопасности" посредством расширения сферы советского влияния. Эти два взаимоисключающие  подхода, предполагавшие противоположные  восприятия "других", отражались в позициях, дискутирующихся в  партийном руководстве. Первый, защищавшийся в 1945 г. группой Жданова-Вознесенского, исходил из традиционного тезиса о неизбежности развития в мирное время "межимпериалистических противоречий", прежде всего между Великобританией  и США, которые позволили бы СССР вести, как и в довоенные годы, изощренную дипломатическую игру в  многополюсном мире и препятствовать образованию "единого империалистического  фронта". Второй подход, поддерживаемый Сталиным и Маленковым, исходил из предположений о неминуемом кризисе, который сметет капиталистическую  систему, но отодвигал его приход в отдаленное будущее, признавал  существование возможности урегулирования отношений в двухполюсном мире между  социалистическим лагерем во главе  с СССР и империалистическим лагерем  во главе с США и подчеркивал  опасность скорой конфронтации между  ними.

     Из-за некоторой пассивности западных держав второй подход, непосредственно  выражавшийся в политике приобретения "залогов безопасности", возобладал в первые месяцы, последовавшие за Ялтинской конференцией, -вероятно, при личном содействии Сталина, полностью  поддерживавшего концепцию зон  влияния, ободренного успехами в  Польше, Румынии и Чехословакии и  желавшего добиться окончательного признания СССР в качестве сверхдержавы.

     В условиях все более поляризующегося  мира эта политика привела в последующие  годы к образованию блоков, конфронтации, в первую очередь вокруг немецкого  вопроса, и настоящей войне в  Корее. После столкновений 1945-1946 гг. "холодная война" вошла в свою активную фазу летом 1947г., когда мир  раскололся на два антагонистических  блока. Впрочем, усиление напряженности  всегда умело дозировалось и с  одной, и с другой стороны в  зависимости от того, как каждый лагерь видел свою сферу влияния  и оценивал свою волю к сопротивлению. Так, СССР проявлял большую осторожность, и даже робость (Сталин признает это  через несколько лет) в своей  политике по отношению к китайским  коммунистам в 1945-1948 гг., полагая, что  американцы рассматривают этот регион как часть своей сферы влияния. Натолкнувшись на твердую позицию  США и Англии, он отказался от своих претензий на Иран и Турцию.