Образ Японии в России в конце 19-начале 20 века

     Книга Марко Поло как бы дала начало своеобразной традиции восприятия Японии иностранцами. В ее истории, культуре, экономике  иностранные наблюдатели стали  искать олицетворение проблем собственных стран и народов. При этом с самого начала среди них наметилась тенденция рассматривать Японию в качестве совершенно самобытного (неевропейского, но и неазиатского, невосточного) историко-культурного комплекса, который они наделяли подчас весьма субъективно подобранными чертами. Эта традиция просуществовала много десятилетий и, по всей видимости, сохранилась до сегодняшнего дня.⁴³

     Япония  на протяжении многих веков общалась с другими народами только в той мере, в которой она сама находила это нужным. Так продолжалось вплоть до XVI века, когда на японских островах появились португальцы, а вслед за ними испанцы и голландцы. В Японии в это время шли междоусобные войны, закончившиеся к началу XVII в. объединением страны под властью сегунов (военных правителей) из дома Токугава.⁴⁴

     Основной  целью находившихся в Японии с  XVI века христианских миссионеров являлось обращение японцев в христианство, а верования и убеждения аборигенов они считали «дикими суевериями, которые следует по возможности искоренить».⁴⁵ В результате принятия ряда законов к 1639г. было осуществлено так называемое «закрытие» страны: японцам было запрещено покидать пределы Японии, а европейцам – появляться на ее территории. Исключение было сделано для протестантской Голландии, получившей право под строгим контролем правительственных чиновников раз в год присылать один корабль в порт Нагасаки. Таким образом, сегунское правительство получило возможность на протяжении последующих двух с лишним веков полностью контролировать все стороны жизни японского общества.⁴⁶

     Голландцы, которым было дозволено вести  торговлю в закрытой от внешнего мира Японии, демонстрировали в целом простое и утилитарно-реалистическое отношение к этой стране. Как правило, население голландской фактории, запертое на крошечном насыпном островке Дэдзима (площадью менее 1,5 га) в Нагасаки, не отличалось высокой образованностью, и его интересы замыкались на конкретных коммерческих делах и бытовых проблемах. К этому следует добавить, что Япония воспринималась тогда в Европе и России как далекая периферия обитаемого мира и не вызывала особого интереса.

     Конец Великого уединения наступил вместе с так называемой Реставрацией Мэйдзи (1867—1868), когда страна открыла свои границы навстречу могучему потоку западной цивилизации. «Под напором внутренним и внешним рухнули искусственные стены изоляции».⁴⁷

     Таким образом, контакты японцев с европейцами до революции Мэйдзи были нерегулярными, по большей части вынужденными для Японии, поэтому образ Страны восходящего солнца был часто расплывчатым, идеализированным, «додуманным». Революция Мэйдзи, несомненно, позволила глубже проникнуть в культуру и быт японцев, помогла увиденному сложиться в сознании европейских путешественников в единый, вполне определенный образ.

      «Образ  Японии», сложившийся в Европе в  середине XIX века и сохранившийся почти до самого конца столетия, В.Э. Молодяков определяет как «экзотический» или «сказочный». «Реалистические детали не разрушали, но только дополняли его и придавали мифу необходимую долю достоверности».⁴⁸

      В.Э. Молодяков называет образ Японии, сложившийся среди европейцев во второй половине XIX века словами французского путешественника Эме Гюмбера – «живописная Япония» - и приводит описание, данное русским искусствоведом и художественным критиком Николаем Пуниным в ведущем художественном журнале предреволюционной России – «Аполлоне»: «То было сновидение, легкое и пленительное, сновидение, окутанное лунными туманами, одинокое и грустное, овеянное неуловимой и хрупкой тоской… то было сновидение мимолетное, все насквозь пронизанное светом, тихое и благоуханное, осыпанное цветами или снегом, то была мечта, такая же чистая, как серебристый шелк или как края освещенного солнцем облака… То были сновидение и мечта Европы, до которой ветер впервые донес далекий и тихий вздох с берегов Японского моря».⁴⁹

     Это справедливо, по большей части, в  отношении европейцев. Что же касается образа Японии в сознании русских, то несмотря на то, что первые, спорадические контакты России с Японией начались еще в XVII-XVII вв., сведения об этой стране изначально носили чрезвычайно мифологизированный и опосредованный характер, чаще основываясь на иностранных источниках, нежели на реальном впечатлении. Постоянные контакты, начинающиеся в середине XIX в., первоначально не слишком повлияли на уже сложившийся миф⁵⁰.

     Активизация политики России на Дальнем Востоке  в конце XIX в. способствовала развитию стереотипа восприятия в направлении «живописная Япония». Интересно, что личные впечатления путешественников конца XIX – начала XX вв., не изменяли уже сложившегося представления о стране⁵¹. В этом смысле весьма показательно изображение Японии, данное, например, И.А. Гончаровым в очерках «Фрегат Паллада»⁵², где Япония описывается как «странная, занимательная пока своею неизвестностью земля»⁵³ или Л. Хэрном в книге «Душа Японии. Кокоро»⁵⁴. Япония воспринимается как страна архаичная и малоразвитая, с курьезными обычаями и традициями, но высоко одухотворенная, как будто парящая над остальным миром с его каждодневными заботами. В 1870 г. русский путешественник М.Венюков писал о событиях в Японии с большим воодушевлением: «Над покрытым многовековою туманной завесой крайним востоком Азии взошла прекрасная утренняя заря. Целое племя, многочисленное и даровитое, но долго отделенное от остального мира положением своей страны и государственными уставами, примкнуло к торжественному ходу передовых народов Земли. С запасом свежих и бодрых сил, с пламенным рвением юности оно стремится догнать тех, которые опередили его...»⁵⁵

     Япония  активно вышла на мировую арену  в последней четверти XIX века, уверенно заявив о себе как о новой исторической силе. Это, разумеется, не могло остаться вне пристального внимания не только политиков и экономистов, но и философов, историков, деятелей культуры. Применительно к России в их числе необходимо прежде всего назвать крупнейшего русского мыслителя второй половины XIX века Владимира Сергеевича Соловьева.

     Для русской мысли всегда были характерны неоднозначное отношение к Востоку и неоднозначное истолкование этого исторического и социального феномена. Идея Соловьёва — это идея синтеза, противостоящая одностороннему восприятию Востока. Он призывает соединить достижения западной философии рационального познания с «истинами, которые в форме веры и духовного созерцания утверждались великими теологическими учениями Востока». Соловьёв прямо противопоставляет Восток и Запад как царства бесчеловечного бога и безбожного человека, расценивая и то и другое как односторонности. Под Западом он понимает Европу, под Востоком — мусульманский мир. Россию и мир славянства, объединенных православием, он считает третьей, прогрессивной силой, миссия которой — преодолеть искусственную ограниченность двух миров и соединить их лучшие достижения в синтезе.⁵⁶

     Противоречивость, более того – несовместимость и одновременно «диалектическое единство двух ликов Востока»⁵⁷ с наибольшей полнотой были также выражены именно Соловьевым. К 1890 году относятся статьи «Китай и Европа», «Япония» и стихотворение «С Востока свет», в котором он впервые говорит о двух Востоках — «Востоке Ксеркса» и «Востоке Христа». Имя персидского царя Ксеркса употреблено мыслителем как синоним жестокого и беспощадного завоевателя, несущего гибель человеческой цивилизации и гуманистическим, христианским ценностям. Христос противостоит ему как воплощение добра, красоты и деятельной любви, как символ «исторического оптимизма и устремленности в будущее»⁵⁸.

     Заслуга Соловьёва в том, что он первый показал два лика Востока. Оппозиция  Запад — Восток им фактически снимается как неправомерная, заменяется исторически более оправданной оппозицией Ксеркса и Христа, воплощающей вечную борьбу добра и зла. Ксеркс все же не тождествен Востоку, как и Христос не тождествен Западу. Добро Соловьёв видит и на Востоке и на Западе, зло — антихристианский мир, наиболее ярко воплотившийся в буддийской религии и в китайском абсолютизме с его страстью к порядку, но не прогрессу.⁵⁹

     После японо-китайской войны (1894-1895 гг.) внимание Соловьёва начинает все больше привлекать Япония как действительно сильное и быстро развивающееся, вопреки теории Восток - Запад, государство. Война показала реальную слабость Китая и силу и агрессивность Японии и оказала значительное влияние на эволюцию взглядов Соловьёва.⁶⁰

     Последняя работа Соловьёва «Три разговора  о войне, прогрессе и конце всемирной истории»⁶¹ стала своеобразным завещанием великого философа. Его прогнозы очень точно предсказывают реальный ход войны на Тихом океане четыре десятилетия спустя. В предисловии к «Трем разговорам» Соловьёв писал: «В теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но и необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения низкими стихиями»⁶², к которым он относил и панмонголизм.

     Нужно отметить, что русское общество в полной мере оценило гениальные предвидения Соловьева только во время войны с Японией. Популярный справочник издательства Брокгауз-Ефрон уже в первой половине 1904 г. писал о России как о щите против новых монголов-японцев и вспоминал великого провидца: «Ныне эта идея панмонголизма начинает переходить из области мечтаний на почву практической политики. Опасность, которую предвидел Вл. Соловьев, становится все более близкой и грозной. Япония смело выступает вперед и решительно берет на себя миссию возрождения и объединения народов Азии для будущей «мировой борьбы». Пока Япония действует сама по себе, она представляется просто честолюбивой и воинственной нацией… но в соединении с Китаем она может создать огромное расовое движение, которое и явится действительной «желтой опасностью»⁶³.

     Таким образом, проследив за историей и  динамикой формирования представлений о Японии в России, можно сделать вывод о том, что немаловажную роль во взаимном восприятии этих двух государств, как, впрочем, и любых других государств, расположенных в непосредственной близости друг от друга, играет политический фактор, то есть взаимодействие государств в контексте исторических событий локального и мирового масштаба, официальная пропаганда руководства страны в связи с этими историческими событиями, а также существующие мнения относительно данного государства  в других странах мира. Кроме того, важно отметить, что образ Японии в России во второй половине XX века складывался, в основном, под влиянием европейских источников, и образ «живописной Японии» с ее цветущей сакурой, бумажными веерами и самурайскими традициями русские скорее «переняли» у европейцев, нежели сформировали в своем сознании на основе своих наблюдений. Однако другая сторона образа Японии, которой в дальнейшем будет уделено наибольшее внимание, сформировалась в российском общественном сознании «без помощи» Европы. Речь идет о «желтой опасности», об образе Японии-врага и идеях панмонголизма впервые высказанных Владимиром Соловьевым в конце XIX века.

      Глава III. Восприятие Японии в России в период русско-японской войны

     Для начала необходимо сказать несколько слов об общих настроениях масс к началу русско-японской войны. Накануне русско-японской войны стереотип восприятия Японии не изменился, по сравнению с исходной посылкой, однако существенно развился благодаря усилиям средств массовой информации. Япония рисовалась как агрессивное государство, чьи устремления не исчерпываются желанием установить свое господство над другими государствами «желтого мира». Сферой ее интересов могли оказаться русский Дальний Восток и Сибирь. К началу войны, как отмечает Л.В. Жукова⁶⁴, сложилось несколько самостоятельных вариантов представлений о «японской опасности»:

     - агрессивность Японии по отношению  к «дружественным России» государствам дальневосточного региона, которые Россия должна «защищать»;

     - претензии Японии на «континентальность»;

     - «панмонголизм» Японии;

     - недружественность Японии по  отношению к европейцам вообще  и к России в частности;

     - экономическая конкуренция со  стороны Японии.

     Что касается представлений о японцах, то, по мнению Л.В. Жуковой, оно оставалось предельно обобщенным, но тоже имело несколько вариаций:

     - японцы – народ отсталый, дикий,  азиатски-варварский;

     - японцы – народ азиатский,  но гораздо более развитый, чем  остальные народы Дальнего Востока;

     - японцы – очень подвижная нация,  легко усваивающая достижения европейской культуры.

     Как стратегический противник японцы воспринимаются как агрессивный, смелый враг, но не имеющий ни опыта военных действий с европейским противником, но современного вооружения, ни опыта коллективных действий. В этом плане настойчиво проводится мысль о «самурайских» методах ведения войны, как они представляются – индивидуализм, склонность к личному подвигу и т.д.⁶⁵ « Презрение к смерти, присущее всем народам желтой расы, и сильно развитое чувство чести рождают у японских военных спокойную храбрость».⁶⁶

     В прессе периода русско-японской войны  размышления о причинах побед японской армии также часто сводились к идее самурайского долга: «Энергия, с которой японское войско переносит все тяготы войны, упорство в нападении и самоотверженность до пренебрежения жизнью – все это доказывает, что рыцарский дух жив еще в японском народе»⁶⁷.