Мировоззренческие основы споров нестяжателей и иосифлян

В судьбе Максима  Грека есть характерное противоречие. Его звали как греческого эксперта для проверки и исправления переводов. Но при этом, строго говоря, только с  трудом могли воспользоваться его  экспертизой. Сам Максим по-русски вначале  совсем не умел, а людей, знавших  по-гречески, в Москве не нашлось. Это  кажется почти неправдоподобным, однако в самом деле Максим переводил  с греческого на латинский, а уже  с латинского толмачи переводили на русский. Еще А.И. Соболевский  в свое время совершенно недоумевал, как могло получиться так, что  игумен Ватопедского Афонского монастыря  в ответ на конкретно сформулированную просьбу великого князя Московского  прислать сведущего старца для перевода книг с греческого языка на славянский, отправить на Русь человека, совершенно не владеющего славянским языком. Как  замечают современные исследователи, возможно, здесь и не было особого  противоречия. С точки зрения греков, славянский язык - язык неупорядоченный, его законы (в отличие от законов  новогреческого языка) не требуют специального изучения, а познаются простым  эмпирическим путем. При таком подходе  было очевидно, что просвещенный грек "борзо навыкнет" такому языку. Надо сказать, что такое сознание превосходства греческого языка  над русским неоднократно высказывалось  и самим Максимом Греком в России: "И учение то (имеется в виду грамматика. - А. А.)у нас, греков, хытро  зело, а не и у вас". С другой стороны, этим изначальным противоречием  объясняется и "грамматическая" сторона дела Максима Грека. В  частности, он был обвинен в проведенных  в его переводах священных  текстов заменах форм аориста  на формы перфекта. Обвинители усмотрели в этой замене отрицание вечности бытия Божия, поскольку перфект мог относиться только к действиям, имеющим временной предел. Максим же в свою защиту ссылался на синонимичность глагольных времен: "В том разньства никоторого нет, а то мимошедшее и минувшее". Грамматическая теория перевода, которой Максим Грек пытался заменить существующую на Руси доктрину пословного перевода, оказалась при его жизни непонятой и непринятой. Но эта теория отразилась в переводческой деятельности князя Андрея Курбского в период его пребывания в Литве, а впоследствии, спустя около 100 лет, нашла отклик в некоторых положениях никоновской церковной реформы.

Но вернемся к началу пребывания Максима Грека  в России. В Москве он занимается (или его занимают) главным образом  переводами. Учено-переводческих нужд у Москвы накопилось достаточно. К  концу XV в. встал большой вопрос о  приведении к единству текстов богослужебных  книг. Появившиеся около московского  трона в связи с женитьбой  великого князя на греческой царевне  Софии Палеолог греки не могли  не обратить внимание на некую уставную богослужебную пестроту. Оживление  на Руси еретических течений эти  же самые греки произвольно, но обидно связывали с какими-то непорядками  и путаницей в текстах богослужебных  книг, утверждая, не без некоторой  наивности, что у греков этого  нет и что надо исправлять все  по греческому образцу. С одной стороны, все это приводило Ивана III "в  великий гнев", с другой - приходилось  все-таки допускать возможность  и наличия искажений в славянском тексте, и погрешностей самого перевода. Так встал вопрос о генеральной  правке всего цикла богослужебных  книг по греческому оригиналу. Максим, со временем все больше одолевая церковнославянский язык, усердно просмотрел, прокорректировал текст Цветной Триоди, Часослова, Евангелия, Апостола и подтвердил, что  всяких описок, неточностей и богословских погрешностей достаточное количество и что генеральная правка рукописных книг - дело огромное, постоянное и в  этом смысле бесконечное.

Главным переводческим  трудом Максима является перевод  Толковой Псалтыри, торжественно преподнесенный Василию III вместе с посланием самого переводчика, в котором отмечалось, что "книга сия древними мужи всяческою  премудростию и тяжестию разумении  украшеными составлена". Среди исследователей нет единого мнения о том, каким  годом следует датировать завершение работы над Толковой Псалтырью; называются 1519 и 1522 гг. Закончив эту работу, Максим просил у государя позволения вернуться  на родину, но не получил его. Н.М. Карамзин писал об этой эпохе:"Иноземцам  с умом и дарованием легче было тогда въехать в Россию, нежели выехать из нее". Максиму поручают все новые и новые переводы и сверки.

Но чем больше Максим овладевал живым русским  языком, тем более к нему тянулись интеллектуалы того времени, задавая  ему множество самых разнообразных  вопросов. На дворе была эпоха больших  и глобальных вопросов, ибо Москва в то время, еще не вполне сознавая это, стихийно превращалась в некий  собирательный центр большого государственного организма. Москва чувствовала потребность  знать, чем живет и идейно волнуется  христианский мир. А личность Максима, видевшего этот мир своими глазами  и имеющего о нем основанное на личном опыте суждение, буквально  интриговала москвичей. Он стал своего рода оракулом, волей-неволей русским  публицистом по широкому кругу вопросов. Умы были возбуждены и с благодарностью впитывали все рассуждения Максима. Его келья стала центром, где  собирались образованные люди того времени  для споров и бесед, "говаривали с Максимом книгами и спиралися  меж себя о книжном". Максим Грек в этих спорах все больше познавал славянский язык, а также учил своих  слушателей языку греческому.

Не мог замедлить  Максим со своим откликом на запылавший в Москве спор о монастырских стяжаниях. Вслед за Иосифом Волоцким, он считает  киновийный монастырь наиболее совершенным  типом монастырского устройства, а также уделяет большое внимание необходимости соблюдения строгой  дисциплины в монастырской жизни. Но в остальном же Максим Грек был  гораздо ближе к позиции Нила Сорского.

Один из своих  трактатов на эту злободневную тему - "Стяжание любостяжательного с  нестяжательным" - Максим намеренно, для живости и конкретности аргументации, написал в форме диалога. Диалог - одна из излюбленных форм выражения  философской мысли, поскольку позволяет  показать полярные концепции, борьбу противоположных  начал, несовместимость оппозиционных  установок и самую противоречивость бытия. Эту форму используют Августин (диалог разума и мудрости), Филипп Пустынник ("прение души и тела" в "Диоптре"), Петрарка (беседа разума, скорби и радости), Савонарола (спор рассудка и чувства). Примерно в 90-е гг. XV в. на Руси появляется "Прение живота и смерти" - перевод-переделка  одноименного немецкого диалога. В  форме диалога написано и другое произведение Максима Грека, обычно называемое исследователями "Беседа Ума с Душой".

Максим уже  понимал, что он влезает в костер пылающих страстей, но остановиться не мог, да и, видимо, не хотел. В заключение спора любостяжательный (Филоктимон) говорит нестяжательному (Актимону): "Прекрати свое длинное суесловие. Мы не заслуживаем никакого осуждения  за то, что приобретаем имения и  владеем землями и селами. Ни у  кого из нас нет ничего своего. И  никому из нас не позволено ничего взять себе, но все принадлежит  монастырю. Поэтому мы справедливо  называемся нестяжательными, ибо никто  из нас не имеет ничего собственного, но все у нас - общее всем". На это настоящий нестяжатель отвечает любостяжательному: "Говоришь ты мне  нечто смешное. Это нисколько  не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в  случае укоризны за это, каждый стал бы говорить: я вовсе не грешу, ибо  она есть одинаково общее достояние  всех. Или если бы кто вышел на разбой в шайке и произвел вместе с другими грабеж, а потом схваченный и под пыткой стал бы говорить: я  совсем невиновен, я ничего не взял, все награбленное осталось у других".

Как же сам Максим решал этот, как казалось русским, почти неразрешимый вопрос? Он отрицал  идею самообеспечения духовенства  и монашества. Если они нужны мирянам, то именно миряне должны заботиться об их обеспечении. А духовенство и  монахи должны развивать свою волю и ревность о спасении душ верующих. Обсуждая этот вопрос, Максим неоднократно приводил примеры из быта латинского монашеского пастырства, рассказывал, как католические монашеские ордена существуют на доброхотную милостыню  от мирян, которая поддерживается существующим среди мирян огромным уважением  к монашескому деланию. Западные монахи, как говорил Максим, "исполнены  всякия философии и разума богодухновенных  писаний", в изучение которых они  погружены денно и нощно. Помимо этого, они считают основной своей  добродетелью любовь к ближним, поэтому  они постоянно заняты христианским наставлением и обучением мирян. Все это вызывает к ним глубокое уважение и почтение со стороны народа.

Еще одним примером, упоминаемым Максимом, являются быт  и устройство афонских монастырей. Если в ранних описаниях афонской жизни экономическим вопросам отводится  довольно немного места, то чем дальше, тем больше Максим обращается к этой теме. Отмечается, в частности, отсутствие сел и ростовщичества в афонских монастырях, монахи которых живут "одными своими рукоделии и непрестанными  труды и в поте лица своего добывают себе вся потребна житейская".

Московская атмосфера  волей-неволей вызывала Максима  на высказывания по всякого рода щекотливым вопросам. И Максим, с его пророческой  искренностью, не мог не отвечать на них без всякого лукавства  честно, напрямик, чем и собирал "угли на свою голову". В обществе касались вопроса об уходе русской Церкви из-под власти Константинополя и  фактическом начале русской автокефалии. Сохранились сочинения Максима  по этому поводу, из которых видно, что москвичи сближали свою независимость  от Папы Римского с такой же независимостью "и от Цареградского патриарха, аки во области безбожных турок  поганаго царя". Русские видели в  государственной султанской инвеституре  патриарха унизительность и невозможность  косвенно принять это как раз  в ту пору, когда они сами на Москве с победным шумом разорвали ханскую  грамоту и с ней прогнали последнюю  тень зависимости от полумесяца. Не зная конкретных деталей прошлого, Максим рассуждал формально: нет  никаких оснований для русских  не возносить имени патриарха  вселенского и не получать его  именем поставления митрополитов в  Москве.

Не особенно афишируемые грекофильские тенденции  все же отчетливо проступают во многих других высказываниях Максима Грека. Так, он никогда не называет Московское государство "третьим Римом", оставляя за разгромленным, но не потерявшим надежды  на возрождение Константинополем право  именоваться "новым (т.е. вторым и  пока последним. - А. А.) Римом". Но при  этом он верит в то, что освобождение и политическое возрождение Византии может произойти при военной  и иной помощи Москвы или даже под  властью православного государя из династии московских владык. Эта  надежда выражается в послании к  Василию III.

Особое место  занимает в наследии Максима Грека  тема идеального правителя. Интересно, что в качестве идеала Максим называет великого властителя Александра Македонского, воспитанного не менее великим философом  Аристотелем и именно потому ставшего "царем великим и преславным". Каждому человеку в жизни угождают три главные греховные страсти - "сластолюбие, славолюбие и сребролюбие". Но наиболее опасны они правителю. Угождение  чреву низводит человека на уровень  животного, любовь к славе делает жестоким тираном по отношению к  тем, кто не унижается до грубой лести. Но корень всех зол, с точки зрения Максима Грека, - это жажда богатства, которой нет и не может быть конца и ради которой человек  оказывается способен на любое самое  тяжкое преступление. Истинным самодержцем  оказывается только лишь тот, кто  преодолел в себе эти губительные  страсти и обратился к трем спасительным добродетелям - правде, целомудрию и кротости. Идеальное правление  должно включать в себя и морально-этическое  начало, и социальную справедливость.

Социальные и  общественные проблемы не проходили  мимо внимания Максима Грека. Этой теме посвящено исполненное обличительного пафоса "Слово, пространно излагающее с жалостью нестроения и бесчиния царей и властей последнего времени". Центральным образом в "Слове" становится образ жены, облаченной в черные одежды, сидящей "при  пути" и горестно стенающей и  плачущей. Странник Максим, пораженный скорбным видом женщины, вокруг которой  рыщут хищные звери, просит ее назвать  ему свое имя и открыть причину  страданий. Женщина не сразу решается открыться, поскольку скорбь ее неутешна, а на своем пути она видела немало лицемеров, искушающих ее притворным участием. Но, почувствовав в Максиме человека искренно сочувствующего, она наконец  называет себя: "Имя же мне не едино, но различно: и начальство бо наричуся, и власть, и владычество, и господьство". За всеми этими названиями стоит  главное и общее имя. Женщину  зовут Василия (от греч. - царская  власть, царство, государство) и она  выступает как символический  образ многострадального государства, терзаемого хищными лихоимцами и  неправедными правителями последнего времени. Нынешние властители, как рассказывает плачущая женщина, пользуются властью не для того, чтобы приносить людям благо, а для собственной выгоды. Они воздвигают себе великолепные дворцы, в которых предаются обжорству и блуду. Они порабощают своих подданных, но сами еще более порабощены своими страстями. Они не выносят никакой критики в свой адрес и тем уподобляются библейскому царю Ироду, который погубил обличавшего его Иоанна Крестителя. Они не хотят слушать никаких советов и обрекают на страдания свой народ. В отличие от былых времен, теперь не осталось смелых праведников, которые вступились бы за униженных и страдающих. Тем самым неправедные правители губят не только свою душу, но и наводят гнев Божий на свое государство.

Аллегорические  образы часто встречаются в мировой  литературе. Отмечалось сходство образа терзаемого царства у Максима  Грека с изображением поруганной Церкви у Савонаролы или с изображением одряхлевшей Римской империи  в виде скорбящей вдовы у Петрарки. М.Н. Громов заметил, что в некоторых  источниках (например, в Воскресенской  летописи) вместо поруганного царства  фигурирует оскорбленная истина, которая  уходит от вконец изолгавшихся людей  в безлюдную пустыню. Существует определенное сходство между Василией у Максима Грека и Прямовзорой  в "Путешествии из Петербурга в  Москву" А.Н. Радищева.

Чаще всего  историки и филологи связывают проблематику "Слова" с событиями, имевшими место в России в царствование малолетнего Ивана Грозного при  регентстве его матери Елены Глинской. Невозможностью открыто сказать  правду объяснялась зачастую аллегорическая форма произведения. Но, как представляется, Максим был не тем человеком, которого могла остановить опасность или  угроза жизни. М.Н. Громов обратил внимание на то, что для Максима в этом произведении обобщение было столь  же значимо, сколь важна и реальная конкретика: "это не политический памфлет, не басня о животных, а  своего рода "философский плач" о попранной социальной справедливости".

Максим Грек был обвинен в сознательном искажении  текста священных книг, в ереси, в  хуле на русских чудотворцев, в осуждении  практики поставления русских митрополитов, в тайных сношениях с турецким послом Скиндером, греком по происхождению, и в стремлении "поднять" на Русь турецкого султана. Сказалось  и противодействие Максима разводу  и второму браку Василия III, который, несмотря на общее осуждение, все  же женился на молодой Елене Глинской. Максима судили дважды- в 1525 и в 1531 г. Суд был организован как  политический процесс, соответствовало  этой задаче и его освещение в  сопутствующих документах. Последние 30 лет жизни Максима прошли в  заточении в Иосифо-Волоколамском, Тверском Отрочем и, наконец, в Троице-Сергиевом  монастырях.

Наиболее тяжелыми были первые 6 лет проведенные в  Иосифо-Волоколамском монастыре, когда  Максиму не позволялось ни читать, ни писать. По преданию, именно там, углем  на стене Максим написал канон  Парaклиту, Духу Истины и Утешителю (от греч. -заступник, утешитель). Тверское заточение было менее тяжелым, но более продолжительным; Максим провел в Тверском Отрочем монастыре  около 15 лет, но там ему разрешалось  не только читать, но и писать и даже вести публицистическую деятельность. Именно тогда за Максима вступаются константинопольский патриарх Дионисий II, иерусалимский патриарх Герман и  александрийский патриарх Иоаким, прося  отпустить престарелого монаха на родину. Но московские власти опасались, что  Максим слишком много узнал о  русской жизни и по возвращении  на Афон может рассказать обо всем, что видел и слышал. Поэтому  в Москве сочли за благо совсем не отпускать его. В 1547-1548 гг. его  переводят в Троице-Сергиев монастырь, где он, уже освобожденный и  от уз, и от обвинений, доживает последние  годы своей жизни.