Историки о трудах В.О. Ключевского

Таким образом, им различались:

) идеи, носившие характер  личного достояния и не получившие  широкого общественного звучания;

) "идеи исторические", ставшие групповым, общественным  достоянием (6).

Последние, попадая в исторический процесс, часто не сохраняют свой первоначальный вид, так как при  реализации, объективизации требуют  целого набора средств, поддерживающих их обязательное признание - общественное мнение, требование юридического постановления  или приличия, гнета полицейской  силы и т. п. Подобная поддержка невольно искажает замысел их автора.

Далее, в подобных идеях, следует различать два типа: идеи, направленные на воспроизводство функционирования строя и в ответ - счастливо  поддержанные им и идеи протеста против порядка, усваиваемые обществом  нелегально или оппозиционно [2. Т. 1. С. 28-32].

Так происходит во всех сферах человеческого творчества. Скажем, великолепный музыкальный мотив, останься он в художественном воображении  автора или даже напетый им узкому кругу друзей, остается его личным достоянием, его частным делом. Чтобы  мотив стал общественным достоянием, его надо разработать, положить на инструмент или на целый оркестр, повторить  в десятке вариаций, разыграть  перед публикой, где "маленький  восторг каждого слушателя заразит  его соседей справа и слева"[2. Т. 3. С. 373], и из этого взаимного  заражения составится коллективное впечатление. Далее к делу пропаганды подключаются: пресса, музыкальные  училища и консерватории, институты. И последнее, понравившийся мотив  будет унесен домой и помогать обороняться от пошлостей и невзгод  ежедневной жизни.

Ценность, получившая такое  широкое распространение, начинает жить уже самостоятельно от творца.

Идеи, добившиеся общественного  признания, становятся нравами и  нормами политической, законодательной  и хозяйственной жизни, в лоне которых окончательно превращаются в долговременную историческую силу.

Образцом его рассуждений  в этой области можно считать  интерпретацию новаторской деятельности Петра Великого: "Мы склонны думать, что Петр I и родился с мыслью о реформе, считал ее своим провиденциальным призванием, своим историческим назначением. Между тем у самого Петра не заметно долго такого взгляда  на себя. Его не воспитывали в  мысли, что ему предстоит править  государством никуда негодным, подлежащим полному преобразованию... Он просто делал то, что подсказывала ему  минута, не затрудняя себя предварительными соображениями и отдаленными  планами, и все, что он делал, он как  будто считал своим текущим очередным  делом, а не реформой: он и сам  не замечал, как этими текущими делами он все изменил вокруг себя, и  людей и порядки... Только разве  в последнее десятилетие своей 53-летней жизни, когда деятельность его уже достаточно себя показала, у него начинает высказываться сознание, что он сделал кое-что новое и даже очень немало нового. Но такой взгляд является у него, так сказать, задним числом, как итог сделанного, а не как цель деятельности. Петр стал преобразователем как-то невзначай, как будто нехотя, поневоле. Война привела его и до конца жизни толкала к реформам" [2. Т. 4. С. 272-273].

Что же касается излюбленного идеалистами отвлеченного духа, как  творца истории, оценка самого Ключевского  была сухой, - это, скорее, "область  не науки, а метафизики" [2. Т. 1. С. 31-32].

Как большинство обществоведов  своего времени Ключевский был эволюционистом, поэтому требовал генетического  рассмотрения действия и сцепления  обозначенных выше переменных. На этом основании популярные тогда теории одного фактора - экономического, демографического, географического, психологического и  т. п., он считал неизбежно однобокими. У сторонников этих монистических  подходов изображение жизни общества напоминает простой геометрический чертеж. Между тем, даже простая фиксация обратного детерминизма, обилие противоречий, историческая смена решающей силы одного или другого фактора в социокультурном  времени и пространстве делают картину  невероятно пестрой. Наличие этой пестроты для Ключевского служило доказательством  верности рисунка самой действительности под пером того или иного исследователя. Все сочинения Ключевского обильно  переполнены иллюстрациями того, что он называл "историческими  антиномиями", противоречиями, исключениями из общих правил исторической жизни, произведениями своеобразного местного склада условий. Но все они не были отрицаниями исторической закономерности, а скорее не более сложным проявлением, непредвиденным несовпадением ее требований и целей человека. Объясняя деятельность Ивана IV, Богдана Хмельницкого, Екатерины II и Петра I, он замечает, что результаты их преобразований сплошь и рядом  были неожиданными для их творцов, никто  из них и не помышлял о подобных эффектах. Гегель называл эту загадочную антиномию человеческой деятельности "хитростью истории", а Вундт "законом гетерогонии целей". Свои методологические приемы Ключевский применил к истории России, полагая, что отдельно взятая национальная история  через ее уникальное и особенное  неизбежно выведет дисциплинированного  исследователя на законы мировой  истории. Но как именно? Большинство  позитивистов считали, что с помощью  сравнительных методов. Любопытной особенностью методологии Ключевского  было критическое отношение к  популярному в ту пору историко-сравнительному методу. В практике его использования  он видел известный догматизм  того "однородного", что искали за рядами произвольно набираемых факторов. Часто это приводило к обеднению  истории и неоправданной модернизации ее, оправданию ныне существующего  и симпатичного лично исследователю  вопреки фактам. Знаменитый методологический спор неокантианцев с позитивистами  о природе идиографического и  номотетического знания, оставил  его равнодушным. Ключевский был  убежден, что любая наука, естественная или социальная, в равной степени  номотетична, там где она объясняет, и идиографична, там где она  описывает. Все дело в соотношении  этих частей в каждой из наук. Скажем, в исторической науке больше идиографического знания, чем в физике, но есть и  объяснения. Кстати, в сочинениях, как  и в лекциях Ключевского чисто  фактическое повествование, элемент  рассказа занимал небольшое место, только в качестве иллюстрации. Почти  все содержание его курса составляло объяснение, анализ экономических, политико-юридических, социальных процессов народной жизни. Как социолог Ключевский представлял общество "таким же фактом мирового бытия, как и жизнь окружающей нас природы", проводил параллели между процессами социальными и биологическими, говорил об "анатомии", "физиологии" и возрасте "общественных тел", органическом и социальном разделении труда и т.п. [2. Т. 1. С. 2]. Вслед за многими коллегами он различал статику, "состав и строй" общества, т.е. его структурное строение с особыми элементами и связями между ними (он их называл "формами") с особыми функциями или "действиями", и динамику, т.е. процессы возникновения, роста, смены, прогресса, упадка и гибели общества. Главным в динамике он считал не рациональный расчет, планы, мотивы, цели, и программы людей, а "стихийную необходимость" человеческих действий.

Какой же предстала русская  история под пером Ключевского, настойчиво следовавшего собственным  методологическим принципам? В ее многовековой эволюции он выделил четыре фазы:

первая - с VIII по XIII в. - охватывала днепровские районы с большой  массой городского населения, вовлеченного в обширную торговлю с соседями;

вторая - с XIII до середины XV в. - была средне-волжской, удельно-княжеской  и земледельческой, с XV до начала XVII в. - московской, царско-боярской, военно-земледельской, а с XVII до середины XIX в. - всероссийской, имперско-дворянской, с крепостническим  строем, земледельческо-фабрично-заводским  хозяйством.

Хотя территориальный  акцент явно обнаруживается, Ключевский не был сторонником географического  детерминизма, как иногда ошибочно указывают. Его взгляды на сей  предмет были взвешенными и лишенными  крайностей. Значение природной силы в истории человечества очень  велико, особенно на ранних ступенях развития. Природа "держит в своих руках  колыбель каждого народа" [2. Т. 1. С. 43]. Позднее влияние остается, но уравновешивается развитием культуры (цивилизации). "Природа нигде  и никогда не действует на человечество одинаково, всей совокупностью своих  средств и влияний", они вариабельны  и сами зависят от многих обстоятельств. Влияет она и на преобладающие  хозяйственные занятия, бытовые  и политические устройства и на "народный темперамент" [Там же. С. 11]. Интересно  в этой связи его замечание: в  ранних отечественных памятниках долгое время не встречалось понятие "русский  народ", а только "Русская земля", т.е. понятие с сильной "территориальной  привязкой" [Там же. С. 248-250].

Тем не менее, специфическая  характеристика каждой фазы основывалась им на сочетании географического  района, его особенностей (лес, обилие рек и речушек, степь), главных  занятий и местожительства населения, жизненных укладов последнего и  групповой дифференциации, ее юридического основания, культурного обеспечения  и контактов с другими обществами и культурами - западными и восточными. Перекрестную роль России (Запад-Восток) он настойчиво подчеркивал, натыкаясь  на многочисленные исторические свидетельства. Россия, по Ключевскому, есть "переходная страна, посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала ее с  Европой: но природа положила на нее  особенности и влияния, которые  всегда влекли ее в Азию или в  нее влекли Азию" [2. Т. 1. С. 46]. "Спасая Европу от татарских ударов, Россия,- отмечал он,- очутилась в арьергарде Европы, оберегая тыл европейской  цивилизации. Но сторожевая служба везде  неблагодарна и скоро забывается, особенно когда она исправна: чем  бдительнее охрана, тем спокойнее  спится охраняемым и тем менее  расположены они ценить жертвы своего покоя" [2. Т. 2. С. 508]. К затянувшемуся спору западников и славянофилов Ключевский не примкнул, считая каждую позицию "простым разделом труда в работе над одним и тем же предметом" [2. Т. 3. С. 325-326]. Он обратил внимание на роль процессов, общих для всех (или нескольких) фаз русской истории: мобильность (перемещение населения, колонизацию и создание казачества), подавление всех сословий государственной бюрократией и обратный процесс медленного раскрепощения, освобождения от нее. Таким образом, его социологический подход к истории определялся у него и исследовательской задачей, методологией, точкой зрения и предметом изучения. Именно в таком смысле он определял самого себя: "историк-социолог".

Взгляды

Большинство учеников Ключевского  приходили к выводу о преемственности  его взглядов по отношению к предшествующему  этапу развития отечественной историографии. П.Н. Милюков считал Ключевского  «левее кадетов» и отмечал огромное влияние на него С.М. Соловьева. Б.И. Сыромятников отмечал идейное родство  Ключевского с другим его учителем Б.Н. Чичериным. М.М. Богословский рассматривал Ключевского как члена «историко-юридической  школы в русской историографии».

В ходе развернувшейся дискуссии  вокруг концепции Ключевского выявилось  еще несколько точек зрения. Помимо влияния государственной школы  доказывалось и воздействие на взгляды  Ключевского его университетских  учителей — Ф.И. Буслаева и С.В. Ешевского  и деятелей 1860-х гг. — А.П. Щапова, Н.А. Ишутина и других. Ряд историков (В.И. Пичета, П.П. Смирнов) основную ценность трудов Ключевского увидели в  попытке дать историю общества и  народа в ее зависимости от экономических  и политических условий.

После Октябрьской революции  и до середины 1930-х гг. Ключевского  критиковали в основном как представителя  «старой буржуазной исторической науки».

М.Н. Покровский считал Ключевского  «эпигоном Соловьева» и критиковал за приверженность к старой историко-юридической  государственной школе. Он утверждал, что Ключевский — «это Чичерин, помноженный  на Соловьева, или Соловьев, привитый к Чичерину, — как угодно» /1, с. 189/.

К концу 1930-х гг. отношение  к Ключевскому несколько меняется. Издается его «Курс русской истории». Наиболее значительной работой с  анализом творчества Ключевского стала  глава о нем в «Русской историографии» Н.Л. Рубинштейна.

По мнению Рубинштейна, Ключевский сделал «попытку исторического синтеза  с включением начал буржуазного  экономизма» /3, с. 445/. Рубинштейн отмечает также, что «именно поэтому противоречия буржуазного экономизма и юридической  схемы должны были стать перед  ним со всей остротой и потребовали  от него решения» /3, с. 445—446/.

По мнению Рубинштейна, «историографическое  значение Ключевского определяется прежде всего тем, что новые течения  исторической мысли через него вошли  в буржуазную историческую концепцию, получили в ней известное место» /3, с. 468/. Автор называет школу Ключевского  «наиболее полно отразившей линию  буржуазного экономизма в русской  историографии» /3, с. 469/.

Советский историк, однако, утверждает в заключение, что «вскрывшиеся внутренние противоречия придали общей  концепции /Ключевского/ сугубо формальный и внешний характер, подменили  реальный синтез условной формулой» /3, с. 469/.

Во втором томе «Очерков истории исторической науки в  СССР» (М. 1960) академик Л.В. Черепнин охарактеризовал  философские и социологические  взгляды Ключевского на основе анализа  его «Курса методологии истории» /9, с. 158—159/. Подчеркивая эклектичность  взглядов Ключевского, он обратил внимание на то, что Ключевский различал два  метода исследования — субъективный и объективный.

В 1962 г. в своем «Курсе лекций по русской историографии» В.И. Астахов определил Ключевского  как «выдающегося представителя  буржуазной историографии буржуазного  периода». Автор считает, что политические взгляды Ключевского это «скептицизм  либерально-буржуазного толка» /10, с. 171/. В то же время он указывает  на то, что «его /Ключевского/ умеренные  политические идеалы не противоречили  основам буржуазно-помещичьего строя» /10, с. 172/.

Астахов обнаруживает, что  «соглашательские иллюзии, страх перед  революционным движением и пресмыкательство перед царской властью нашли  яркое отражение в творческой деятельности Ключевского» /10, с. 174—175/.

Он отметил у Ключевского  и «отсутствие классового анализа  исторических событий» /10, с. 201/. По мнению Астахова, «внесением социально-экономического материала в свои исследования и  созданием пятитомного «Курса русской  истории» Ключевский достиг верхней  точки в развитии русской буржуазной науки» /11, с. 201/.

Астахов утверждает, что, «пожалуй, ни один из русских буржуазных историков  не сумел подобно Ключевскому  облечь свою идеологическую антинародную схему в столь высоко художественную форму» /10, с. 202/.

В 1964 г. Р.А. Киреева в своей  кандидатской диссертации показала Ключевского как историка исторической науки. По мнению Киреевой, «историографические  работы Ключевского ярко отразили как  его собственную идеологическую концепцию, так и общее состояние  дворянско-буржуазной науки, ее внутренние процессы, происходившие в те годы» /12, с. 13/. Киреева отмечает, что Ключевский испытал влияние позитивизма, отстаивавшего  закономерный, но эволюционный путь развития исторического процесса. Затем на Ключевского оказало влияние  неокантианство, которое не признавало идеи закономерности. В связи с  этим Киреева утверждает: «Как известно, Ключевскому была присуща внутренняя двойственность, которая не могла  не сказываться на его творчестве» /12, с. 14/.

В 1974 г. вышла обширная монография академика М.В. Нечкиной «Василий Осипович Ключевский». Эту работу можно рассматривать  как определенный итог научного изучения Ключевского в 1950—1960-е гг. Нечкина, начавшая свое исследование более полувека назад, в результате пересмотра своих  взглядов и теоретических утверждений  пришла к мысли, что «Ключевский  — это целая эпоха нашего научного прошлого и эпоха предреволюционная. Он как бы канун всего того, что  свершилось в исторической науке  потом ... В последнее время особенно благодаря коллективной работе над  «Очерками истории исторической науки», формула о кризисе исторической науки, отраженном в Ключевском, получила прочное утверждение. Формула правильная. Однако она остается недостаточно раскрытой  и конкретно проанализированной и в целом, и по отношению к  Ключевскому» /13, с. 51/.