Быт и настроения политической каторги и ссылки Сибири в 1900 - 1917 годах в воспоминаниях бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев

     И все же, сами бывшие политкаторжане признают, что “это было то время, когда  мы, без различия партийности, отражали ярко, сгущено, почти целиком повторяли "волю".  "Волю" со всеми ее упадническими настроениями, отвернувшуюся от революционно-общественной деятельности и искавшую "утешения" и смысла жизни во всем, в чем угодно: в боге, в искусстве, в личных отношениях, в порнографии и проч.»^[62]

     В 1907-1910 годах на женскую каторгу,  полностью сосредоточенную в  Мальцевской женской каторжной  тюрьме, никаким образом не распространялись репрессии, применяемые порой к каторге мужской, а внешние проявления каторги (кандалы, проверки и т.д.) особенно не беспокоили арестантов.

     Помимо  необходимой физической работы - “возни вокруг себя”  - арестантки могли  тратить весь свой досуг по своему усмотрению.

     А.Биценко  в 1907-1908 годах, придерживавшаяся идей социал-революционеров, отмечает, что на этом фоне были видны "признаки зарождающегося разложения революционера, как борца за социализм".

     В среде каторжанок, среди которых  были эсеры просто, эсеры-максималисты, анархистки различных группировок и социал-демократы, рос и креп дух скептицизма, разочарования, отчуждения, критики и "критиканства" ^[63]: “Что ни с.-р., то или особый "оттенок" в теоретическом обосновании программы, тактики и, в частности, террора, или уж вовсе совсем особое, такое своеобразное миросозерцание с вытекающим из него своим обоснованием деятельности.”^[64]

     Широкая свобода мнений в партии эсеров приводила  к уклонам в сторону марксизма, в сторону субъективной школы,  и так далее вплоть до трудно поддающихся пониманию мистических толкований задач партии  - в полном соответствии с той литературой, которую поголовно читали “мальцевитянки” на каторге. Естественно, все это вызывало немало недоразумений.

     Пожалуй, стоит привести полностью свидетельство А. Биценко: “Были у нас, назовем условно, "идеалисты", ибо в то же время они и реалисты, поскольку не соглашались с материалистами с одной стороны, а с другой - с идеалистами.

     Признавая высокое значение экономики, они  в то же время противопоставляли себя материалистам, - так называемым "фаталистам", переоценивающим автоматизм в истории. Отрицая причинно зависимость исторических явлений, ограничивались функциональностью. Признавали значение в истории других факторов, напр. "роль сознания". Признавали необходимость "этического обоснования социализма" и в то же время учета реальных движущих сил революции: "не шли с проповедью социализма ко всем подряд, а только к трудящимся."

     Считали  достаточным для действия ограничиваться "относительностью законов истории" (нет "вечных"), "относительностью правды истины, справедливости, ставя знак равенства между освобождением трудящихся и освобождением человечества", и пр. В арсенале этой группы кроме Лаврова, Михайловского и Маркса были Риль, Гефдинг, Мах, Авенариус, Риккерт и другие представители субъективной школы, марксизма, критической философии и других различных течений новейшей философии.”^[65]

     В то же время, немалая часть эсерок и максималисток руководствовалась  лишь "непосредственным чувством", толкаемом условиями жизни и вдохновленным героизмом борцов-террористов. Недаром партия социал-революционеров считалась достойной наследницей "Народной Воли". Эсеры были самой "боевой" революционной организацией.

     А. Биценко признает: “Чистотой принципов  никто не блистал у нас, и ни в каком отношении”^[66]

     Например, одна из эсерок-максималисток (бывшая социал-демократка, прошедшая марксистскую школу) обосновывала свой максимализм, ссылаясь на теорию "перманентной революции" Троцкого.

     Другая  эсерка-террористка прибыла на каторгу с крестом, библией и своим "собственным" миросозерцанием. Вместо эсеровских авторитетов предпочитала святых, и выдвигала такие принципы, которые не подходили даже для самой обширной эсеровской программы. Террор она обосновывала примерно так: "надо отдавать самое дорогое задруги своя - душу свою. Я и отдаю самое дорогое: фактом убийства человека поступаюсь своим нравственным чувством"^[67].

     Несмотря  на все имевшие место отклонения "общее было здесь то, что все  были социалистами прежде всего"^[68]

     И все же, сомнения в конечном итоге неизбежно перерастали в переоценку всех ценностей, причем “пересмотру подверглись даже элементарные. Общие для всех социалистов, положения, решенные, казалось, самим фактом вступления на путь борьбы за интересы того или иного класса” ^[69]

     А. Биценко приводит выдержки из попавшей к ней в руки записной книжки одной  из политкаторжанок: “Дело именно в  том, что в период сомнений лишаешься  основной предпосылки: оправдания своей  жизни, а путем умственной работы найти его не так-то легко. Для этого нужна переоценка всех ценностей, и не ограничишься здесь одной теорией прогресса, за каждым «почему», возникает новое «почему» “^[70].

     Каторжанка  постоянно задает себе вопросы, на которые  никак не может найти ответа: “В чем оправдание нашей борьбы да еще с оружием в руках?”, “И какой смысл? “, “Почему обязательно надо идти таким узким путем - классовой борьбы?”,  “Кто сказал, кто доказал, что социализм нужен?”,  “Кто сказал, что надо непременно бороться за интересы трудящихся?”^[71]

     Эти рассуждения порой доходили до "исступленного резонерства": “Почему я непременно должна дать чистую рубашку пришедшей с этапа?”^[72]

     Этими настроениями каторжанок формировалось  и  настроение социальной среды, характерными чертами которой становилась "расхлябанность", пассивность, поддержка "резонерства" как должного подражанию и так далее.

     Проявилось  это и во время резкого усиления административного произвола в  мужских тюрьмах  Нерчинской каторги  в 1910-1911 гг., вызвавших  ряд самоубийств  и голодовок политзаключенных. Женская каторга оказалась неспособна  к  серьезному и адекватному протесту в знак поддержки. А.Биценко пишет:  “Для меня несомненно, что большинству жизни своей было не жаль... А все же молчали. <...> Очевидно, как ни мучились тем, что происходило в мужских тюрьмах, все же, в конце концов, не было достаточно повелительного стимула к выражению протеста смертью своей... “^[73]

     Едва  ли не самое острое переживание политкаторжанок: признание своей  негодности перед  лицом "масс" - в лице солдат, матросов, осужденных за восстания и перед массой уголовных. Знакомство с  произведениями  Л.Андреева донельзя обостряло это чувство; часть политкаторжанок даже обращалась к начальству с просьбой перевести их к уголовным для "слияния с ними".^[74]

     Для большинства был характерен отход от революционно-социалистических позиций. Отпечатывалось это на общем фоне забвения слов "партийность", "социализм", "товарищ": если они и упоминались, то только с иронией, в кавычках или "исторически".^[75]

     Под знаком забвения и беспощадной расправы с самим собой, в среде каторжанок сами собой сложились неписаные заповеди: "Никаких ссылок на партийные авторитеты и принципы", "никаких авторитетов вообще" (плевать на всех!), "не суди никого, на себя погляди" и так далее в том же духе: “В нашей жизни можно было найти сколько угодно таких случаев, показывающих, что в  своей оценке действий своих ли, оставшихся ли на воле мы уже далеко отодвинули критерий классовой морали, стало быть, и "революционной этики", о которой так любили шуметь”.^[76]

     Не только каторжане, но и многие ссыльные  вынуждены были пересматривать собственные моральные принципы, предпочитая честное обывательское существование активной общественно-политической деятельности.

     Ф.Я. Кон, прошедший через ссылку в  конце XIX века,  указывает на то, что  ссыльных неизбежно затягивала необходимость обустройства. Ссыльным было необходимо жилище - они строили дом, для дома нужна была обстановка,  для того, чтобы содержать собственное хозяйство, нужна была работа, многие обзаводились семьей, открывали свое дело и так далее: “это было то "бытие", которое определяло "сознание", - "бытие", одних заставлявшее  пить, лишь бы забыться, других доводило до самоубийства, еще иных превращало в обывателей”^[77]

     Политическим  ссыльным, помимо всего прочего,  пришлось убедиться в том, что "бытие" определяло не только "сознание", но и политику.

     Некоторые из ссыльных формации 1905-1907 гг., видя в  ссылке непосредственное продолжение  тюремного заключения, жили лишь чтением  и подготовкой к дальнейшей партийной  деятельности, совершенно игнорируя местную жизнь. Другие, особенно из "стариков", были тесно связаны со всеми культурными начинаниями и активно участвовали в культурно-просветительской работе ссыльного общества.^[78]

     В. Виленский отмечает, что в 1912 году  ссылка по социальному составу была приспособлена к так называемой "полезной деятельности": большинство сосланных составляли рабочие, имевшие то или иное ремесло. В отличие от предыдущих поколений ссыльных, которые много учились, читали, писали и так далее, ссыльные 1910-х годов должны были активно работать, зарабатывая себе на жизнь. На "революционную борьбу" времени просто не оставалось, да она и не нужна была в сибирской глубинке.^[79]

     В воспоминаниях бывших политических ссыльных неоднократно можно встретить мнение, что многие из заброшенных в то время на северо-восток  Сибири политических ссыльных уцелели только благодаря тому, что им удалось зацепиться за жизнь, найти хотя бы только суррогат в занятиях наукой, в преподавательской деятельности, в торговле и так далее.^[80]

     Если  попытаться в двух словах выразить наиболее характерное для ссыльных  настроения, то “скука” и “пессимизм”, пожалуй, окажутся наиболее подходящими  для этого случая. И в своих  воспоминаниях, и в опубликованных фрагментах писем из сибирской глубинки в Европейскую часть России или за границу, ссыльные неоднократно указывают на царящую вокруг них обстановку безнадежности и уныния.

     Автор одного из писем относящихся к 1911 г., пишет его под влиянием только что произведенного у него по доносу обыска. Ищут местную организацию социал-демократов, которую сочинил какой-то "прохвост" - тоже из политических - из мести на романтической почве.

     “Боже мой”, - пишет отправитель письма, - “всякие прохвосты, гады, шпики, провокаторы, доносчики, жандармерия способны разбить всю твою жизнь, способны отравить жизнь, способны сделать тебя черным пессимистом на всю жизнь. <...>

      25-го декабря одна из наших  политических ссыльнопоселенок  не могла вынести всего гнета  ссыльной жизни и приняла яд. Но вовремя подоспели товарищи и её отходили. <...>

       Разве успокоишь свои нервы?  О чем я думал, сидя в тюрьме? Ведь в тюрьме, по крайней мере  в челябинской, мне во сто  раз лучше жилось: там я читал,  был спокоен душой, много мечтал, а теперь... Будь ты проклята, несчастная  жизнь! <...> Товарищ девица травилась, может быть, и я попытаюсь.”^[81]

     Указания  на то, что в тюрьме сосланный  в Сибирь в моральном плане  ощущал себя более спокойно, не единичны.

     В письме, направленном из с. Знаменское, Иркутской губернии, Верхоленского  уезда говорится: “Теперь я понял, что такое ссылка. Раньше мне представлялось все иначе. Думал - все-таки воля. И главное - прочь из тюрьмы. Да, тюрьмы нет, и я волен делать, что мне угодно. Но когда задумаешься, выходит, что делать-то нечего. Понимаешь ли, нечего  делать. Вот что ужасно. Как в тюрьме. И хуже тем, что не видишь врага. Там все было ясно: кто-то мешает, там торчали решетки и надзиратели, тюремщики... и ясно было, кто мешает, кто враг. <...> А здесь - ничего. До тошноты просто делать нечего.”^[82]

     Редактор журнала “Каторга и ссылка” и бывший ссыльнопоселенец Ф.Я.Кон также не раз упоминает о ссылочной скуке: “Время убивалось "как попало и чем попало". Жизни не было. Посещали друг друга, купались в собственном соку, влюблялись, ссорились, мирились, закапывались с головой в книги. Но жизни не было, зацепиться было не за что.”^[83]

     Некоторые бывшие ссыльные   сравнивают  ссылку с несколько расширенным  воспроизведением тюремной камеры: “вы  так же прикованы к десятку  случайно сожительствующих с вами людей, все ваши  социальные связи почти так же  ограничены этим  десятком. Создается быт, тусклость которого не преодолеть ни вину, ни  дешевым романам.”^[84]