Творчество живописцев 60-80-х годов ХХ века

     Обострение  лирического начала совершается  параллельно с растущей интеллектуализацией творчества. В произведениях «семидесятников» мы нередко сталкиваемся со своего рода исповеданием концепции — определенного представления об идеале или суждения о действительности. Отсюда новые пластически-образные оттенки, даже если тема традиционна. Вот, например, раздумье о том, что такое художник, в чем суть его бытия. Рядом с Рысухиным версии темы, очень существенной для поколения 70-х годов, предлагают москвич В.Владыкин («Семья художника О.Лошакова», 1976) и киевлянка Г.Бородай («Памяти художника А.Г.Венецианова», 1980), рижанин Я.Анманис («Композиция с художником», 1973) и Р.Бичюнас из Вильнюса («Художник и праздник», 1980). Это лишь малая часть произведений, могущих быть названными в подобном ряду. Как правило, такие картины не поражают вспышками субъективного темперамента. Но почти каждая из них отмечена самобытностью ценностного выбора. Конкретная задача их авторов — воссоздать «мой» мир и мир моего героя. Те понятия о смысле искусства, о красоте, которые «нас» сближают. И такая нацеленность порождает в искусстве «семидесятников» удивительное, неведомое прежде богатство суждений. Тихая идиллическая гармония в автопортрете Г.Бородай. Ошеломляющий театр природы в композиции В.Владыкина. Неповторимая стихия фольклорного празднества у Бичюнаса и мерная череда символических видений, аллегорий истории культуры у Анманиса. Выходя за пределы диалога с конкретной моделью, широкую панораму ценностных представлений являют художники в картинах, тип которых можно определить как поэтический жанр. Это изображение бытового мотива, поднятое до широкого ценностного обобщения. Таковы лучезарные и веселые парафразы крестьянских сцен Брейгеля в ряде холстов ленинградки Д.Бекарян и совершенно особые по настроению «жанры в пейзаже» Н.Токтаулова из Йошкар-Олы. У последнего мы часто находим отголоски языческого мифотворчества марийского народа. Здесь же «детские жанры» москвички Е.Тупикиной и символические интерьеры, натюрморты, портреты киевлянина В.Ласкаржевского.

     Многие  из подобных работ, следуя национально-романтической традиции, открывают ее новый аспект, усиленный ярким артистическим самоощущением живописца; теми самыми зрелищностью, театральностью, которые критика воспринимала как одно из главных свойств поколения «семидесятников». Но если тем самым повышается значимость эстетического момента, то происходит это совсем по-разному у литовца Й.Даниляускаса, армянина М.Петросяна и москвича В.Рожнева, киргиза Д.Джумабаева и казаха А.Накисбекова, таджика С.Курбанова, туркмен Ш.Орадова и К.Оразнепесова, азербайджанца Ф.Халилова. Своеобразие заметно и тогда, когда работающий в Алма-Ате К.Муллашев пишет, казалось бы, вполне «космополитические» пейзажные моти- вы эпохи НТР. Я говорю сейчас не об абсолютной художественной ценности, но прежде всего об индивидуальной узнаваемости авторов. Кстати, своеобразие их отнюдь не только национальное. Тут налицо активная жизнь личного поэтического воображения. Оригинальность его в каждом конкретном случае отвечает индивидуальному масштабу таланта. Поэтому одни полотна выглядят тоньше и глубже, другие банальнее. Однако богатство аспектов, эстетическая  многомерность, многообразие представлений о красоте — несомненные качества работ подобного ряда.

     Вслед за 60-ми годами новое поколение существенно  усложняет само идейное содержание творчества. Для трех последних десятилетий истории нашего художественного сознания типично интеллектуально-психологическое состояние выбора. На первых порах проблема выбора возникает в самом широком социально-нравственном плане. «Шестидесятники» обнаруживают преимущественно масштабные противостояния коллективных ориентации. К 70-м годам в искусстве нарастает потребность самоопределения индивидуальной позиции через глубокий анализ ситуации «личность и мир». Около середины 70-х годов критика обострились разделяющие его противоречия. Все это вместе есть содержание современного искусства. Пытаясь его охватить, творческое самосознание «семидесятников» выглядит уже гораздо менее целостным, нежели у «суровых». Конкретно его оценить особенно непросто сегодня, когда общественная ситуация меняет отношение к недавнему прошлому.

     Будет известная логика в следующей  позиции: искусство «семидесятников» могло лишь негативно, болезненными противоречиями отразить ту эпоху, когда столь ощутимой стала тенденция общественного застоя. Но критика обязана быть конкретной. Надо видеть движение жизни там, где оно продолжалось. Наша художественная культура 70-х годов имела в себе очаги жизни, свежие силы, предвосхищавшие и даже готовившие нынешние сдвиги в нашем мышлении. Это и фильмы, сегодня «снятые с полок», и книги, многие из которых писались, да и читались нами, в 70-е годы. В живом потоке свое место занимают и наиболее талантливые явления молодого изобразительного искусства. И, разумеется, не только лишь молодого. Хотя в силу многих причин достижения нашей живописи более спорны, более фрагментарны, чем, скажем, литературы Ф.Абрамова и Ч.Айтматова. И все же художники-«семидесятники» кое-что сделали для того, чтобы правильно сфокусировать грани той самой мозаики, какой надлежит дать пластически-образную картину действительности конца XX века.

     Отказаться  от психологии, подменяющей реальное должным. Стать менее императивным, научиться шире смотреть на жизнь и больше в ней видеть. Что все это значит для художника? Прежде всего  тут требуется новое отношение к самому себе. Больше искренности, больше смелости и адекватности выражения своей личности в творчестве. В таком утверждении нет противоречия. «Я» художника, его чувства, опыт его индивидуальности — естественный и непременный посредник между действительностью и ее отображением. Во власти такого посредника и прервать ток жизненных впечатлений, которые питают искусство, и мощно повысить их творческую потенцию — обеспечить своего рода «сверхпроводимость» художественного восприятия жизни. Проблема личностной адекватности творчества, искренности творца была и остается сегодня одной из основных и острых в нашей художественной жизни.

     Остра она потому, что живучи, цепки те штампы, которые имитируют индивидуальность в искусстве. Давая ее псевдообозначение, штамп фактически позволяет вывести личность автора из игры. Вынести живое «я» за скобки творческого процесса. «Семидесятники» вполне ощущали подобную ситуацию. Но чтобы справиться с ней, надо было прежде всего покончить с расхожими стереотипами артистического самомнения. С практикой подмены своего «я» романтической позой. Ответом молодых на эту насущную необходимость стало то, что многие критики и зрители восприняли как новое направление, увлекшее молодых на рубеже 60—70-х годов. Не вдаваясь в терминологические тонкости, мы будем называть такую линию «примитивистской».

     В ее пределах — многие ранние работы Е.Струлева, Т. Назаренко, Н.Нестеровой, И.Старженецкой, М.Талашенко, К.Нечитайло, И.Мещеряковой, П.Малиновского; не только ранние, но и зрелые произведения живописцев союзных республик: С.Айтиева, Р.Бичюнаса, Д.Джумабаева, А.Накисбекова, Ф.Халилова. Авторы эти по-своему претворяют традиции народного искусства, современных «наивов», примитивистские искания начала XX века — уроки Шагала, Ларионова, Анри Руссо. Такие холсты обычно сочетают декоративность с пародийностью видения в фольклорном вкусе, с чертами гротеска, тональность которого меняется от легкой иронии до едкого сарказма. Глубоко примечательно, что насмешливое, снижающее зеркало подобного «остранения» молодые художники обращали прежде всего к себе.

     Тенденция, о которой мы говорим, едва ли не шире всего проявилась в жанре  портрета. Автопортрет, групповой портрет хорошо знакомых людей — друзей живописца... Казалось бы, реалистической природе этого жанра абсолютно чужд примитивистский гротеск. Но перед нами творческая ситуация, когда «шутовство» служит правде. Столь ли уж это парадоксально? «Истину царям с улыбкой говорить» — традиция небезызвестная, древняя; она уходит корнями в средневековое «карнавальное» сознание. Есть и образцы более близкие. В начале 1910-х годов в портрете охотно работают молодые «бубновые валеты». Ранние портретные произведения Кончаловского, Фалька раскрыли некие грани натуры, не осмысленные мастерами традиционно-реалистической линии. Суровая энергия, неприятие и неудовлетворенность старым, жажда слома — как страсть, а не как программа; потребность слияния с кипучим универсумом бытия. Вот настроение этих портретов. «Примитивистский» портрет 70-х годов тяготеет к своей концепции человека, но некоторым образом и развивает демократический пафос молодого искусства начала века.

     Персонажи вышеназванных авторов наделены самыми простыми житейскими интересами. В этом смысле они отличны даже от «простого человека» 60-х годов. Ведь тот обладал по-своему высоким социальным статусом, утверждая свои ценности в противовес тому, что считал ложным. Что делают люди на картинах Струлева или К.Нечитайло? Гуляют по улице. Пьют чай. Просто сидят или стоят, существуют в привычной для них среде и рядом с такими, как сами. Усиливает ли это начала жанровости в «примитивистских» работах? Фактически нет, потому что бытовое действие либо повествование в них не столь уж существенно. Здесь раскрываются состояния, характеры, типажи. Как правило, «истина», высказываемая при этом художником, свойства самого непритязательного. Мы люди. Мы из плоти и крови. Нам не чуждо ничто житейское. Мы отнюдь не романтические герои...

     Такой взгляд на человека приносит в живопись примитивистов мотивы, мало знакомые советскому искусству прежде. Одна из ранних картин Н.Нестеровой называется, например, «Деревня Раздоры» (1967). И это совсем не сентиментально-поэтический образ, столь типичный в нашей традиции. Сельские жители или те же «простые люди» провинции, городской окраины в ее картинах занимаются разными делами, сугубо неэстетическими, о каких искусство прежде словно и не подозревало. Они торгуют на рынке, торгуются и зубоскалят; среди них появляются мясники, грубые существа, умерщвляющие животных. В таких картинах можно увидеть мужчину или даже женщину с топором, отрубающих голову петуху, подвешивающих туши в лавке. Эта публика парится в бане, охаживая себя веником, грызет семечки, пьет пиво, обнимается на пыльных танцплощадках.

     Да  мало ли что еще в таком роде можно увидеть у Нестеровой, Ксении Нечитайло, Александра Ситникова начала 70-х годов. У женщин-художниц появляется мотив автопортрета в родильном доме, обычно тоже свободный от малейшего налета красивости, романтизации. В таких образах много резкого гротеска и много правды. Они не пародийны — это было бы противоестественно. Но они говорят о боли, о чрезвычайно мучительном чуде возникновения новой жизни; о той заурядной больничной среде, которая разительно не соответствует жизненному смыслу происходящего. И потому это очень резкая, очень мало красивая живопись.

     В подобных изображениях убедительно совершается  трансформация гротесковой, якобы примитивной образности. Сбрасывая нас с эстетических высей на землю, почти в канаву, в пыль, художник вместе с тем обнажает некий слой реальности, человеческого самосознания, общественной психологии, о котором мы предпочитали не говорить и не знать. На самом деле этот слой многое в жизни определяет и потому должен составлять важный аспект познания для искусства, нуждающегося в правде. Подобное искусство открывало окружающим глаза на потаенный до того мир повседневных житейских страстей. Оно видело мир словно бы не всерьез, пародийно — однако чутко и достоверно улавливало в нем реальную меру добра и зла, горя и радости, смешного, низкого и высокого.

     Ощущение  этой меры, этого сплава и было принципиально  новой реальностью, которую мы узнали из уст молодых живописцев. Они остро почувствовали контрасты жизни прежде всего на себе и в себе; по отношению к себе как натуре, ближайшему предмету исследования. Они говорили со зрителем о том же, что обнажала проза В.Шукшина, драматургия А.Вампилова. К такой живописи и литературе понимание приходило трудно. Литература обладала, наверное, большей прямотой и широтой восприятия общественных реальностей. Поэтому ее путь к сердцу зрителя и читателя оказался короче. Живопись более фрагментарна и менее целеустремленна. Но то и другое — родственные явления в становлении нашего социального самосознания 70-х годов.

     Само  собой органичность, стремление к  правде переживания не были «атрибутом» каждого примитивистского опуса. Как и любая другая, эта тенденция порождала поверхностные работы знала самодовольную, манерную, хотя порой и эффектную стилизацию. Но свойственное ей живое начало объясняет особый путь эволюции многих талантливых живописцев, тяготевших к примитивистской образности.

     Лидеры  «семидесятников» вообще как бы крупнее  своих стилистических увлечений. Тут «работает» некая внутренняя потребность, которая развивается, растет, стремится раскрыть себя в образах. Ну, а категория стиля, образная система? Она не есть просто «служебный» фактор. Но вместе с тем и не фактор, полностью покрывающий личность художника. Здесь случай, когда никак уж нельзя сказать, вольно следуя известному выражению, что человек это стиль.

     Стиль не поймешь вне отношений преемственности. Вне связи с наследием. Отношение «семидесятников» к наследию, стилевой традиции своеобразно и парадоксально. С одной стороны, выбор традиции, совершаемый ими, отчасти функционален. С другой — традиция является для многих из них как бы самостоятельно существующим субъектом культуры. Предметом восхищения, постижения, любования и желанным собеседником. В этом диалоге «на равных» с разными пластами наследия молодые продолжают уроки Жилинского. И одновременно оказываются больше, самостоятельнее, пытливее этих уроков. В «семидесятниках» живет страстная тяга к сочетанию несочитаемого. В силу этой причудливой логики они почти одновременно обращаются к противоположному. Рядом с «примитивизмом» ими владеет тяга к «музею». Отсюда во многих холстах художников этого поколения мы обнаруживаем взаимопроникновение грубоватой прямолинейности, заземленности и рафинированности.

     Так происходит в живописи Виктора Калинина и Саттара Айтиева, Ирины Мещеряковой и Ирины Старженецкой, Мартына Петросяна и Инты Целмини. Лучшие их работы как раз и привлекают подлинной одухотворенностью, тонким психологизмом, сложностью пластически-цветового строя. И не случайно самый настойчивый интерес художники этого поколения проявляют к мастерам прошлого, учившим пониманию драматической сложности бытия, человеческой природы. Ценившим эстетическую гармонию и хорошо сознававшим, сколь много противоречий она объемлет. Залы «музея», посещаемые «семидесятниками» чаще всего, это залы кватроцентистов, живописцев Северного Возрождения; мастеров рубежа XIX—XX веков, искавших путь от наблюдения к символу. В этих контрастах и поисках «семидесятники» добиваются адекватности своих образных построений духовно-психологическому статусу современного человека.