Анализ стихотворения - Нобелевская премия

Разговор о судьбах  Бориса Пастернака, Ольги Ивинской, Бориса Слуцкого и Галактиона Табидзе, так или иначе сплетенных в  единый жизненный клубок, не распутать, если мы мысленно не перенесемся в  осень 1958 года, когда Борису Пастернаку "за выдающиеся в современной  лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы" была присуждена Нобелевская премия по литературе. Пастернака исключили тогда из членов Союза писателей, а московские литераторы просили правительство лишить его гражданства и выслать за границу. Прославленная писательница заявила: "Пулю загнать в затылок предателя!" Обстановка холодного равнодушия со стороны служителей муз по отношению к великому поэту точно воспроизведена в одной из песен Александра Галича:  

А зал зевал, а  зал скучал

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к "высшей мере"!

И не к терновому  венцу 

Колесованьем,

А как поленом  по лицу -

Голосованьем!  

Ольга Ивинская, которая  последние 14 лет жизни Бориса Пастернака была его музой и любовью, вспоминает: "Многие друзья тогда перестали  бывать у нас. Создалось чувство, что мы в загоне..." Последнее  слово стало, пожалуй, опорным, главным  в стихотворении Б.Пастернака "Нобелевская  премия":  

Я пропал, как зверь  в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони.

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и  берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду,

Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я, убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать 

Над красой земли  моей.

Но и так, почти  у гроба,

Верю я, придет пора,

Силу подлости и  злобы 

Одолеет дух добра.  

Ольга Ивинская была правой рукой великого поэта. В первоначальном варианте стихотворения "Нобелевская  премия" были строки, навеянные временным  разрывом, который оба болезненно переживали:  

Все тесней кольцо облавы,

И другому я виной:

Нет руки со мною правой,

Друга сердца нет  со мной!

А с такой петлей у горла 

Я хотел еще пока,

Чтобы слезы мне  утерла

Правая моя рука.  

Свидетельствует сын  поэта Евгений Пастернак - автор  бесценной книги "Борис Пастернак. Материалы для биографии" (1989): "После публикации 11 февраля 1959 года английского перевода стихотворения "Нобелевская премия" в газете "Нью стейтсмен" Пастернак был  вызван к Генеральному прокурору  Р.А.Руденко. Ему предъявили обвинение  по статье 64 в измене родине и пригрозили арестом, если он будет встречаться  с иностранцами".  

Отдадим должное  тогдашнему президенту Индии Джавахарлалу Неру, согласившемуся возглавить комитет  защиты Пастернака. Телефонный разговор Неру с Хрущевых затормозил каток  травли и инсинуаций.  

Какое счастье, что  рядом с Борисом Леонидовичем в это тяжкое для него время  находилась такая женщина, как Ольга  Ивинская - прототип Лары в "Докторе  Живаго". Пастернака боялись "трогать" - "отыгрались" на Ольге Ивинской еще за 9 лет до описываемых событий.  

В начале октября 1949 года Ивинскую арестовали и увезли на Лубянку. Отчаявшийся Борис Леонидович бегал по инстанциям - не помогло. Он писал Ариадне Эфрон - дочери Марины Цветаевой: "...милая печаль моя  попала в беду, вроде того, как  ты когда-то раньше".  

Ольга ждала ребенка - в тюрьме случился выкидыш. Страданиям двух горячо любящих людей не было конца:  

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом 

По сердцу моему.

Б.Пастернак.  

Играй во всю клавиатуру боли,

И совесть пусть  тебя не укорит

За то, что я, совсем не зная роли,

Играю всех Джульетт и Маргарит.

О.Ивинская.  

Вскоре после ареста Ольги Ивинской Пастернака свалил инфаркт. А любимую поэта увезут на 4 года в мордовские политлагеря.  

Ольга Ивинская разделила  с Пастернаком время и бремя  травли после того, как в ноябре 1957 года роман "Доктор Живаго" вышел  на итальянском языке, после того, как в 1958 году Б.Л.Пастернак был  удостоен Нобелевской премии.  

Евгений Пастернак  в своей уже упомянутой мною книге  оказался на высоте, описывая этот черный период в жизни отца: "Как всегда, первые удары приняла на себя О.В. Ее вызывали в ЦК и потом к Суркову". В книге "В плену у времени. Годы с Борисом Пастернаком" Ольга Всеволодовна Ивинская написала о том, как впоследствии она горько обвиняла себя в том, что уговорила Пастернака - после его категорического обращения в писательский союз ("Ничто не заставит меня отказаться от чести, оказанной мне...") - написать покаянное письмо Хрущеву и отказаться от Нобелевской премии. Ее, правда, можно понять: слежка за ними была уж слишком откровенной, почти все "братья"-писатели отвернулись от поэта, а многие с пеной у рта клеймили роман "Доктор Живаго" (не прочитанный ими!), поэт был близок к самоубийству.  

Кстати, одновременно с телеграммой в Шведскую академию об отказе от Нобелевской премии Пастернак  направил телеграмму в ЦК: "От премии отказался, верните работу Ивинской" (до этого ее нагло выгнали с  работы).  

Через несколько  месяцев после кончины Бориса Леонидовича Ольга Всеволодовна была отправлена (но уже с дочерью!) в те же самые мордовские лагеря.  

С судьбой Пастернака так или иначе связаны не менее трагичные судьбы других поэтов. Приведу два примера.  

31 октября 1958 года  в Доме литераторов состоялось  собрание московских писателей,  посвященное обсуждению (вернее - осуждению!) романа Е.Л.Пастернака "Доктор  Живаго". "Предатель!", "Надо  выслать!" - такого позора Пастернак  не заслужил, однако резолюция  об исключении великого писателя  и поэта из Союза писателей  была принята под торжествующий  рев зала. Правды ради отметим, что на это позорное судилище не пришли К.Паустовский и В.Каверин, а И.Эренбург и Е.Евтушенко во время голосования ушли из зала...  

Борису Слуцкому, секретарю парторганизации поэтической секции, было поручено выступить, его специально вызывали в ЦК. В случае отказа от выступления Слуцкого могли лишить партбилета, а для него, ставшего коммунистом на фронте, это было бы моральной катастрофой. Александр Мацкин ("Литературное обозрение", #5, 1990) свидетельствует: "Не по доброй воле он пошел на трибуну, на свою Голгофу. Его вытолкнули на эстраду литературные чиновники самого высокого ранга. Подкупами его нельзя было бы заманить на это жертвоприношение. А вот перед угрозой он не устоял. Ему сказали прямо, в лоб, не деликатничая, - либо работа в литературе, либо молчание и полагающиеся в таких случаях египетские казни. И трудно печатавшийся поэт сломался. Нельзя его простить и нельзя это не понять". Впоследствии Слуцкий скажет В.Кардину, не оправдывая себя: "Сработал механизм партийной дисциплины".  

Это были реликты  сталинской эпохи, именно об этом в первые послевоенные годы Ольга Берггольц тайно написала и тайно хранила такие строки:  

На собраньи целый  день сидела -

то голосовала, то лгала...

Как я от тоски  не поседела?

Как я от стыда  не померла?  

И хотя выступление  Слуцкого на том судилище было самым  кратким (пятнадцатистрочным!), поэт испил  полную чашу своей вины и своего позора: он жестоко корил себя в  беседе с друзьями и в стихотворении "Случай":  

И этот случай,

как его ни назови,

самою злой, колючей 

оседает в моей крови. 1  

Воспоминание о  своем неправедном поступке долгие годы лежало на сердце нестерпимой  мукой. Как замечает Б.Сарнов, "этот случай сильно способствовал тяжкой душевной болезни Слуцкого и сильно приблизил его смерть":  

Эпоха в нем нуждалась:

Стал Пастернака клясть,

Но сердце исстрадалось,

Испуг стал как напасть.

В отверженности  горя

Он дольше жить не мог...

Владимир Корнилов, "Плач по Слуцкому".  

Покойный харьковским  профессор Яков Евсеевич Гегузин, близкий  друг Б.Слуцкого, большой знаток поэзии, рассказывал мне об одном из последних  телефонных разговоров с поэтом: "Как я живу, Яша? Я уже не живу. Меня уже нет".  

Другой пример более  краток, но не менее трагичен. В марте 1959 года к больному старику, выдающемуся  поэту Грузии Галактиону Табидзе  пришли в больницу "гости". Поэту  были высказаны пожелания скорейшего выздоровления и слова уважения и преклонения. Еще бы! Г.Табидзе - старожил грузинской поэзии, ее патриарх, академик. На поэтическом состязании в Грузии в 1921 году за стихотворение "Поэзия прежде всего" он был признан "королем поэтов". Представлял литературную Грузию на Международном конгрессе защиты культуры в Париже (1935).  

Авторитетом такого человека хотели воспользоваться незваные гости: они предложили Табидзе подписать  бумагу, клеймящую Пастернака как  изменника родины. И старый Галактион, который в одном из небольших  стихотворений, переведенном молодой  Б.Ахмадулиной, когда-то написал:  

На всякое "о  да!"

доносится "о нет!" -  

ответил этим подлецам решительным отказом и выбросился из окна больницы. Приведу отрывок  из статьи Давида Тевзадзе "Галактион  и революция?!" ("Литературная Грузия" #1, 1991): "Недаром говорят: Галактион  носил маску. Он вынужден был делать это как советский поэт и советский  гражданин. Он сбросил маску лишь в последние минуты своей жизни".  

Михаил Луконин, бывший на похоронах поэта, впоследствии написал  стихотворение об уходе Г.Табидзе  из жизни:  

Что его в жизни  устрашило?

Ты его, родина, прости.

И шел народ ошеломленный,

Обиженный его виной.

Галактика

Галактиона 

Взошла в поэзии родной.  

Луконин здесь явно слукавил; он не мог не знать, почему Г.Табидзе сам оборвал свою жизнь...  

...Четыре судьбы  как четыре грани эпохи, о  которой люди средних лет, а  тем более молодежь имеют самое  смутное, а подчас превратное  представление. Все подлинные  поэты прорывались в будущее  и стихами, и судьбой, и надеждой  на то, что потомки оценят их  тяжкий труд и все их безмерные  страдания. Вот почему столько  боли и тревожных предчувствий  было в известных пастернаковских  строчках:  

Но кто мы и  откуда,

Когда от всех тех  лет 

Остались пересуды,

А нас на свете  нет?  

Напрасны были волнения поэта: "от всех тех лет" остались стихи, в которых не поймешь порой, где "кончается искусство", а  где "дышит почва и судьба", ибо стихи поэта и его судьба неразделимы.