Сходного  мнения придерживались и другие выдающиеся русские мыслители. «...Выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего»,— писал Н. Чернышевский, будучи убежденным (и настойчиво убеждающим современников), что в России именно «потребность индивидуальной деятельности составляет главную черту нынешнего положения дел» (Н. Г. Чернышевский. Избранные философские произведения. М., 1950, т. 2, стр. 582—583). «Самое драгоценное достояние человека — его личная независимость, его свобода..,— утверждал и Д. Писарев.— Чем развитее нация, тем полнее самостоятельность отдельной личности, и в то же время тем безопаснее одна личность от посягательств другой» (Д. И. Писарев. Соч. В 4-х тт. Т. 2. М., 1955, стр. 62— 63).

    Тот же «догмат» «западничества» был, пожалуй, наиболее сильно выражен Герценом в таких словах: «Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе».

    Слова эти, хотя и сильно затертые многократным их цитированием, точно выражают кредо «западнического» направления русской мысли. Но важно обратить также внимание на контекст, в котором эти слова находятся. Обосновывая ими свое решение остаться на Западе, где «много человеческого выработалось независимо от внешнего устройства и официального порядка», автор «С того берега» обращался здесь же к сопоставлению Западной Европы с Родиной: «В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости — некоторые права, уступаемые таланту, гению. Несмотря на всю гнусность тогдашних немецких правительств, Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли или не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной, но и нравственной силе, в этом невольном признании личности — один из великих человеческих принципов европейской жизни.

    В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку.

    У нас ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине (...) Рабство у нас увеличивалось с образованием; государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало; напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо».

    Эти и схожие с ними положения составляли достаточно прочный идейный фундамент  «западнической» историософии, в частности — основу для критики различных форм псевдоколлективности, нивелирующей личностное начало — как в исторических реалиях (та же сельская община, к примеру), так и в утопических социальных учениях (различные варианты грубого, уравнительного, казарменного коммунизма).  

    Справедливости  ради следует признать, что само понимание человека, индивидуума, личности и ее свободы не было одинаковым у всех «западников». Некоторые из них разделяли в данном случае (или склонялись к ней) концепцию индивидуализма, имевшую столь строгую популярность на Западе, но встречавшую критику как в европейской антропологии (например, у Л. Фейербаха и молодого К. Марса), так и у ряда наиболее глубоких отечественных мыслителей, сумевших провести жесткую демаркационную черту между идеей «узкого эгоизма» (индивидуализма) и идеей «свободной личности», развитие которой невозможно без одновременного развития отношений и чувства «общественности», «солидарности». В этом смысле особенно показательны антропологические учения А. Герцена и П. Лаврова.

    Наконец, третий аспект «западнического» наследия, заслуживающий быть отмеченным: именно «западничество» поставило в России столь важную для страны и традиционно столь мало почитаемую у нас проблему правового обеспечения свободы личности, подчеркнуло значение юридической стороны освобождения человека, необходимость законодательства, закрепляющего права человека как гражданина и т. п.

    Еще Чаадаев, в своих «Философических письмах» сетовал, говоря словами Герцена, «на отсутствие у нас того элементарного гражданского катехизиса, той политической и юридической азбуки, которую мы находим с разными изменениями у всех западных народов».

    Называя Россию «печальным царством беззакония», Герцен писал в конце 50-х годов: «В самом деле, идея права у нас  вовсе не существует, или очень  смутно; она смешивается с признанием силы или совершившегося факта. Закон не имеет для нас другого смысла, кроме запрета, сделанного власть имущим; мы не его уважаем, а квартального боимся... Нет у нас тех завершенных понятий, тех гражданских истин, которыми, как щитом, западный мир защищался от феодальной власти, от королевской, а теперь защищается от социальных идей...».

    Правовая, юридическая мысль России развивалась  трудно, постоянно наталкиваясь на противодействие не только правительственного консерватизма, но и консервативных традиций «общества» и даже народа. Тем не менее уже в 70—80-е годы прошлого века идея: «Нужно, необходимо, даже неизбежно водворить в нашей жизни порядок, который может быть основан только на праве, точном и всеми признаваемом»,— все прочнее укореняется в сознании ли6ералов-«западников» (см. А.А. Алафаев. Русский либерализм на рубеже 70—80-х гг. XIX в. Из истории журнала «Вестник Европы». М., 1991, стр. 108. Цитируется статья В. Модестова «Славянофильская злоба».—«Голос», 28 февраля 1882 года, № 54). Недаром все лучшие отечественные государствоведы и юристы вышли из этой среды.

    Какие же выводы делает автор статьи, оглядываясь на историю развития взаимоотношений между западниками и славянофилами: духовный капитал, накопленный «западниками» за всю историю существования этого со значительной долей условности выделяемого нами течения, окажется куда более актуальным и плодотворным, нежели разного рода романтизированный и офилософиченный «национал-патриотизм», взятый, разумеется, отнюдь не в крайнем его выражении, а во всех разновидностях концепции «самобытничества», к коим, несомненно, относится и «славянофильство». Этот последний, то есть национал-патриотизм, настаивающий на «особом», своем «собственном», «самобытном» пути России, так или иначе опирался и опирается на всякого рода мифы, в основе которых — представление о некоей от века («этнос») либо от Бога данной «русской душе», или «русской идее», диктующей национальному бытию смысл, миссию, предназначение и т. п. заданные константы. Сюда же примыкают представления об исконной православности, о самобытной народной нравственности, основанной на любви, о традиционной «державности», «соборности» и т. п. как о подлинно национальных атрибутах «русскости» и исходных основах решения «русского вопроса».

    Славянофильство как социальное учение, как «политическая  программа» (лексика П. Анненкова) было исторически оправдано и теоретически ценно, пока и поскольку продолжали существовать те реалии, из которых исходили, идеализируя и мифологизируя их, его основоположники (И. Киреевский и А. Хомяков, Ю. Самарин и К. Аксаков и др.), то есть пока сохранялась патриархально-крестьянская община, а православно-религиозные верования были глубоко укоренены в народном, массовом сознании.

    Тот факт, что славянофильская утопия опиралась на эти реалии, объясняет  признание со стороны ряда «западников» (например, К. Кавелиным) определенной «правды» славянофильства и даже сильный разворот некоторых из них в его сторону, что свидетельствует, между прочим, об относительной эластичности границ между этими «направлениями». Достаточно здесь, по-видимому, просто вспомнить о «русском социализме» А. Герцена, отметить ту рьяность, с которой Н, Чернышевский защищал крестьянскую общину в 1858—1859 годах, и вообще указать на идеологию «народничества» (в широком смысле этого слова).

    Нынче же и община, окончательно порушенная в годы Советской власти, не существует, и православная религия отнюдь не составляет стержень массового сознания несмотря на все попытки ее модернизации и реанимирования, она сегодня преимущественно есть всего лишь форма духовной компенсации в нашем, становящемся, к сожалению, все более бездуховным, обществе, а то и просто разновидность моды.

    Реальностью же наших дней — как бы к этому  ни относиться — становится тяжкое, драматическое вползание страны — через варварски формирующийся рынок — в строй, где все определяющим началом должна, как уверяют, стать частная собственность. Однако это вхождение в «мировую цивилизацию» происходит в условиях — выскажусь тут намеренно огрубленно и схематично, чтоб сильнее выразить суть дела,— почти полной деклассированности населения. У нас отсутствует не только вожделенный «средний класс» (о создании которого мечтали и пеклись некоторые «западники» ещё в середине прошлого века). У нас нет и более или менее развитых, со своим менталитетом и своей культурой, классов вообще. Недавние разговоры «научных коммунистов» о «социальной однородности» советского общества были хоть и болтовней, но не пустой: она отражала действительный факт — деклассированность общества. Короче говоря, наши нынешние условия — куда хуже тех, в которых стартовал капитализм на Западе: там были естественные исторические условия и предпосылки его развития, мы же начинаем чуть ли не с чистого листа (и добавим известное каждому — с «грязных» денег)...

    Стало чуть ли не обыденным стремление усматривать  в идейной жизни сегодняшней  России противостояние двух крайних, будто бы восходящих к «славянофильству» и «западничеству», точек зрения. Определяя их, российский политолог А. Ципко говорит следующим образом: «...С одной стороны национализм, патриотизм, который отбрасывает демократию, считая, что это сейчас неизбежно — и, с другой стороны, убеждение, что возможна демократия без патриотизма» («Знамя», 1992, № 1, стр. 187). В сущности то же — и у эмигрировавшего из СССР американского историка А. Янова. На вопрос, уверен ли он, что «нам больше подходит западный путь развития», Янов ответил: «Я недавно говорил об этом с Бабуриным. Он не против демократии, но считает, что ее надо соединить с патриотизмом и т. д. Но русская идея, на которой основана эта политическая позиция, несоединима с демократией. В ее основе лежит утопическая идея соборности, всеобщего согласия. Демократия же предполагает, что в обществе существуют непримиримые интересы. Она основана на идее оппозиции. Она, собственно, и есть не более чем эффективный механизм примирения таких интересов. Русская идея лишена такого механизма. Поэтому в ситуации кризиса она вырождается в диктатуру, в автократию, в фашизм» («Независимая газета», 20 февраля 1992 года).

    Собственных выводов, прочитав эту статью, я не сделаю, пусть каждый сделает их сам и определит для себя, насколько правдиво отражает господин Володин историю и современную жизнь.

4. Славянофилы и  религия

    Говоря  о формировании русской нации, можно  выделить два исторических момента, сыгравших наиболее существенную роль в этом процессе. Речь идет, во-первых, о принятии христианства в его византийской форме и, соответственно, построении культуры по греко-ближневосточному образцу и, во-вторых, о постепенном смещении акцентов в сторону западноевропейской модели цивилизации как эталона образа жизни и развития экономики, политики, культуры. Такое смещение акцентов, начавшееся еще в допетровскую эпоху, получило наибольший расцвет в период царствования Петра I и с теми или иными отклонениями продолжается вплоть до сегодняшнего дня.

    Западники являлись, по преимуществу, светскими людьми. В их представлениях зачастую вовсе не было места религиозной вере и сакрализации, ибо модель западной культуры, по образцу которой они хотели построить свою собственную, представлялась им вполне мирской. Религиозная вера и сакрализация общественной жизни либо отрицались полностью (В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. П. Боткин), либо носили неустойчивый характер (у так называемых «умеренных» представителей данного течения Т. Н. Грановского, П. Н. Кудрявцева, А. Д. Галахова, П. В. Анненкова, К. Д. Кавелина и др.). Не соглашаясь с официальным православием, «умеренные» западники все же верили в Бога и в бессмертие души.

    На  иных позициях по отношению к религии  и церкви стояли славянофилы, и прежде всего А.С. Хомяков, И.В. и П.В. Киреевские, К.С. и И.С. Аксаковы, Ю.Ф. Самарин и др. Один из основоположников славянофильства Хомяков (его очерк «О старом и новом», увидевший свет в 1839 г., послужил началом разработки учения славянофилов) полагал, что именно православие призвано сыграть главную роль в сохранении самобытности и дальнейшем развитии российского общества. Произойти это должно на основе соборности, под которой он понимал единение людей в поисках коллективного пути спасения, основанного на христианской любви. Соборность, по А. С. Хомякову, есть отражение дорефлексивного состояния жизни участников первых христианских соборов, на которых был выработан Никее-Царьградский Символ Веры,  состоящий из 12 членов и включающий в себя все христианские догматы. Принятие западно-католической церковью догмата filijque (на Толедском соборе в 589 г.) разрушило первоначальную христианскую соборность и привело в 1054 г. к расколу церквей на католическую и православную. Исходя из этого католицизм и возникший позднее протестантизм, по Хомякову, отошли от истинного христианства вследствие их исключения из христианской соборности. Поэтому только православие, оставшееся верным соборному духу, может стать основой нового объединения христианских конфессий.