Общественные взгляды славянофилов

Подготовительный период в истории  славянофильства можно вести  с того времени, когда старейшие  из его представителей (Хомяков, Веневитинов, Иван Киреевский и Кошелев), имевшие  одинаковую патриотическую закваску и  хорошую научную подготовку, съехались  в Москве в начале 20-х гг. Убедившись в тождестве общих симпатий и антипатий, они принялись за совместную теоретическую работу, которая, впрочем, осталась незаконченной из-за распада их «Общества любомудрия».³ В 30-х гг. Киреевский общался со старцами Оптиной пустыни, последователями Паисия Величковского, принесшего в Россию с Афона учение восточно-христианского мистицизма. Для уже сложившегося в уме Киреевского контраста между восточной и западной формами философии и религии учение святых отцов востока давало конкретное содержание: западная форма мысли представлялась ему в виде схоластики (отвлечённо-формального направления), а восточная – в виде мистики (душевно-деятельного направления). Из этой антитезы он развил всё своё учение об особенностях национального характера и истории Востока и Запада.

На первый взгляд славянофильство  сводилось к защите начал «православие, самодержавие, народность». Но в теории к государственному началу славянофилы  относились лишь как к внешней  форме для посвящения жизни поиску «внутренней правды»; в народности видели не принцип государственного устройства, а некую независимую активную силу. Это различие было неизвестно широкой публике.⁴

Неудобные для популяризации славянофильства  вторая половина 40-х гг. и последующее  десятилетие были, по сути, временем его расцвета. Салонная, а затем и журнальная полемика с западниками способствовала окончательному формированию учения. В те годы главными проповедниками славянофильства в печати были И. Киреевский и Хомяков. По их мнению «начало европейской образованности, развившееся во всей истории Запада, в наше время оказывается уже неудовлетворительным для высших требований просвещения. Современный характер европейского просвещения совершенно однозначителен с характером той эпохи римско-греческой образованности, когда, развившись до противоречия самой себе, она по естественной необходимости должна была принять в себя другое, новое начало, хранившееся у других племён, не имевших до того всемирно-исторической значительности». Таким племенем и являлся русский народ. Вносимого им начала «надобно искать: оно не бросается само в глаза, как бросается образованность европейская», «ибо коренные начала просвещения России не раскрывались в её жизни до той очевидности, до какой развились начала европейские».⁵ Поиски Киреевского привели его к заключению, что новое начало, которое внесёт Россия во всемирно-историческое развитие, непосредственно вытекает из разницы между восточной и западной культурами. Хомяков считал, что в основе европейской культуры лежит римская, её духом проникнута и западная церковь, и государство, основанное насилием. А так как дальнейшее «развитие государства есть ни что иное, как раскрытие внутренних начал, на которых оно основано», то «государства европейские, начавшиеся насилием, должны были развиваться переворотами». По его мнению, на Западе развивался не общественный дух, а «дух личной отделённости», а под общественными организациями «скрывались постоянно одни частные партии, для своих частных целей забывавшие о жизни целого государства…Поэтому развитие совершалось всегда посредством более или менее чувствительного переворота. Переворот был условием всякого прогресса». Россия же не подвергалась влиянию римской культуры: «коренной русский ум, лежащий в основе быта, сложился и воспитался под руководством святых отцов восточной церкви»; а просвещение проникало из «первоисточников» – Царьграда и Афона.⁶ Это коренным образом повлияло на все общественные устои. «Несмотря на то, что вся мыслящая часть народа значительно уклонилось от прежнего быта, этот русский быт, основанный на традиционной образованности, уцелел почти неизменно в низших классах народа, хотя и живёт бессознательно, не связанный господством образующей мысли. Задача русской интеллигенции – дать народной мысли эту недостающую связность и сознательность». С такими тезисами славянофилы впервые появились в печати в трёх первых книгах «Москвитянина» 1845 г., когда редактором стал И. Киреевский. Большое значение этого момента было верно указанно тогда же Хомяковым. «Положение наше, – писал он Самарину – уяснилось во многом. Мы в одно время и признаны, и не сосланы. Это выгода великая и неоспоримая: руки развязаны для всякого осторожного действия. Публика, читая, будет понимать то, чего бы не поняла без этих комментариев и слухов. Цвет, или лучше сказать, общий очерк мыслей определился, внимание пробуждено. Теперь надобно и должно высказывать принципы, и чем более они будут высказываться, тем яснее будет, что они ни для кого не опасны, что они не новое что-нибудь, налагаемое нами на общество, но бессознательно в нём живущее… что они так же далеки от консерватизма и его односторонности, как и от революционности в её безнравственной страстной самоуверенности». Однако, через три месяца Киреевский и его ближайшие сподвижники оставили «Москвитянин», отчасти вследствие меркантильности Погодина, отчасти вследствие собственной непривычки к срочной работе.

Славянофилы остались без постоянного  печатного органа и решили заменить его рядом «Сборников». В начале 1846 г. вышел первый из них («Московский сборник»). В нём впервые выступили перед широкой публикой младшие славянофилы: Самарин и братья Аксаковы. Сборник вызвал похвалы Погодина, впрочем, довольно двусмысленные по отношению к Хомякову, в котором Погодин увидел односторонность дилетанта. С другой стороны, власть обратила внимание на славянофильство. В начале 1847 г. славянофилы испытали первое противодействие со стороны покровителя московских западников, попечителя московского учебного округа графа Строганова, который не пропустил диссертацию К. Аксакова о Ломоносове за «многие мысли и выражения весьма резкие и неприличные, относящиеся до Петра Великого и политических его преобразований». Внимание к славянофилам усилилось так же из-за выхода в том же году их второго «Сборника» и журнальной полемики между Самариным и «Современником» в новой редакции. Тогда же в Киеве было открыто «Украйнословенское общество Кирилла и Мефодия». Московские славянофилы и, конечно же, западники были против этого общества; Хомяков видел в нём только «нелепость, отсталость и бестолковость»⁷. Министерством народного просвещения был разослан по всем университетам циркуляр, излагавший «значение народного начала в видах правительства, для конфиденциального сообщения преподавателям, цензорам и некоторым из членов учёных обществ». Циркуляр призван был разделить мнения славянофилов на две части: одну, «которую злонамеренно могут употреблять на возбуждение  умов и распространение пропаганды, преступной и возмутительной», и другую, которая «содержит святыню наших верований, нашей самобытности, нашего народного духа, в пределах законного развития имеющих неоспоримое право на попечение правительства». Граф Строганов отказался исполнить циркуляр в московском университете и был уволен.

Февральский переворот 1848 г. и вызванные  им народные волнения в Австрии сильно взбудоражили славянофилов. Киреевский предлагал Погодину публично высказаться о будущем славян после распада Австрийской империи. И. Аксаков от этой революции ожидал, прежде всего, пользы для русского общества. «Теперь дело обращения к самим себе будет гораздо легче: не за что ухватиться на Западе, всё кругом раскачалось и качается». Ф. И. Тютчев написал статью о «России и революции», в которой представил основания для русского вмешательства в венгерское восстание. Переворот, по его мнению, разрушил иллюзию, будто Европе «удалось смирить революцию конституционными заклинаниями, обуздать её страшную энергию формулами законности». Он считал, что теперь в Европе господствуют «только две действительные силы, две истинные державы: Революция и Россия», что Россия не совместима с революцией не по политическим, а по религиозным соображениям, так как революция это, прежде всего, антихристианское движение⁸.

Последствия февральских событий  оказались, однако, достаточно неприятными  для славянофилов, первым последствием стало усиление цензуры в их адрес. В январе 1849 г. была запрещена статья Хомякова. В марте Самарин был посажен в крепость за ходившие в рукописи «Рижские письма», выражавшие недовольство антирусскими действиями князя Суворова; вскоре был арестован И. С. Аксаков за резкие выражения в личных письмах, вскрытых тайной полицией. Правда, государь, побеседовав с Самариным, удовлетворился его ответами, и вскоре оба были отпущены на свободу. В апреле русскому дворянству было запрещено носить бороду к величайшему огорчению Аксаковых, до того мечтавших, что государь под впечатлением событий в Европе разрешит носить русское платье. В 1852 г. славянофилы, пользуясь досугом только что оставившего службу И. Аксакова, решили возобновить издание «Московского Сборника». Первый же том этого сборника вызвал против них целую бурю негодования. Министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов в докладе государю по этому поводу выразился, что Киреевский в своей статье «не отдаёт должной справедливости бессмертным заслугам великого преобразователя России и державных его преемников», и что вообще все авторы, при видимой благонамеренности, допускают много неясностей и намёков, которые могут быть опасно истолкованы читателями «низшего класса». Цензор, пропустивший «Сборник», получил строгий выговор, а на сборники, как на литературную форму заменяющую журналы, стало обращаться особое внимание, так как и в них при видимом разнообразии статей можно было исповедовать конкретную идею. Не зная об этом ничего, И. Аксаков подал 1 августа в цензуру материал для второй части «Сборника»; и в нём, соответственно, было обнаружено множество сомнительных высказываний. А в 1853 г. С. Аксакову даже было запрещено издать «Охотничий Сборник». После этого славянофилы должны были прекратить печататься: им осталось только одно средство – то самое, которое вообще широко практиковалось в те годы  и их идеологическими оппонентами – рукописная литература. Этим путём распространились известные стихи Хомякова, написанные им по поводу разрыва России с Францией и Англией:

Вставай страна моя родная,

За братьев. Бог тебя зовет…

Но помни: быть орудьем Бога

Земным созданьям тяжело;

Своих рабов он судит строго,–

А на тебя, увы, как много

Грехов ужасных налегло.

В судах полна неправдой черной,

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна.

Умнее поступил Погодин, доведший тогда  же начатые «Исторические письма»  до сведения государя и получивший высочайшее благоволение. В письмах этих подвергалась критике российская внутренняя и внешняя политика; автор делал правительство ответственным за отсутствие необходимых людей в нужный момент, видя в этом последствие систематического подавления общественного мнения⁹. Написанные, кстати и высказавшие то, о чём думали многие, «письма» Погодина прогремели как, своего рода, гражданский подвиг. Они были предвестниками бурного подъёма общественного настроения с началом нового царствования. К этому подъёму примкнули и славянофилы. Хомяков писал И. Аксакову: «Если мы теперь не выступим с силою, наш нравственный авторитет (хоть и небольшой, но всё-таки приобретённый) пропадет в миг…Теперь дело идёт завоевать Россию, завладеть обществом». Хомяков понимал, конечно, что это не так легко для такого учения, как славянофильство, он даже замечал, что «Николай Павлович умер слишком рано»: общество не готово к принятию славянофильства. Однако, он не признавал задачу невозможной. Благодаря хлопотам Кошелева и содействию московского попечителя Назимова, рекомендовавшего славянофилов как «людей весьма мирных, благочестивых отцов семейства, помещиков, вовсе не помышляющих о нарушении законного порядка вещей», цензурный запрет был с них снят, и 1856г. они получили разрешение издавать журнал «Русская Беседа». За три дня до кончины Грановский писал об этом: «Я до смерти рад, что славянофилы затеяли журнал…этому воззрению надо высказаться до конца, выступив наружу во всей красоте своей. Придётся, поневоле, снять с себя либеральные украшения… надобно будет сказать последнее слово системы, а это слово – православная патриархальность, несовместная ни с каким движением вперёд». Скептически относился к новому журналу И. Аксаков, написавший тогда отцу: «Программа «Русской Беседы» мне с самого начала не нравилась и не нравится. Она написана так, что, возбуждая недоумение, отвращает от нас сочувствие молодого поколения…». Не смотря на ряд дельных статей, «Русская Беседа» объективно не могла получить широкого распространения в те годы. «Имя Белинского – писал по этому поводу И. Аксаков, – известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше… Если вам нужно честного доктора, честного следователя, ищите таковых в провинции среди последователей Белинского. О славянофилах здесь и слыхом не слыхать – а если и слыхать, так от людей враждебных направлению.¹⁰ Требования эмансипации, железных путей, сливающиеся теперь в один общий гул по всей России, первоначально возникли не от нас, а от западников; и я помню время, когда, к сожалению, славянофилы, хотя и не все, противились железным дорогам и эмансипации; последней – потому только, что она формулирована была под влиянием западных идей. Вот в Екатерининской губернии во всей нет ни одного экземпляра «Русской Беседы», а получается «Русский Вестник» и другие журналы. В них слышится направление новое, требование просвещения, жизни, простора; ему сочувствуют с жаром». Направление начало переживать себя также и в теоретическом отношении. Объявив гегелианство логическим завершением западной мысли и приняв по отношению к нему критические выводы «положительной философии» Шеллинга, славянофилы не хотели знать ничего более позднего. Ни левое гегелианство, с его политическими применениями, ни увлечение естественными науками, пережитое русским обществом вслед за европейским, не имели влияния на теорию старших славянофилов. Главные представители и родоначальники направления в то же самое время стали один за другим сходить со сцены. Братья Киреевские умерли в первый год издания «Русской Беседы», Хомяков – в 1860 г., К. Аксаков – в 1861 г.

Поколение, выросшее к  концу 40-х гг., представителями которого для данного направления являлись люди из новой редакции «Москвитянина», не могло смотреть на вещи глазами старших славянофилов. А. Григорьев, однако, называл себя последователем Шеллинга, но в сущности от немецкой философии он отстоял также далеко, как и от восточного мистицизма. Свою идею «органичности жизни», которую он считал заимствованной из Шеллинга, он с тем же успехом мог заимствовать из всего движения науки и философии XIX в. Его преклонение перед самобытностью имело, как и у старших славянофилов, прежде всего бытовое происхождение, но у последних источником этого быта была деревня, а у Григорьева, по его собственному заявлению – Замоскворечье. В знаменитом трактире «Британия» его кружок вырабатывал не столько свою теорию, сколько свой дух. И то, и другое были лишены строго философского обоснования. Шеллинг нужен был Григорьеву только потому, что ссылкой на него он хотел устранить старую всемирно-историческую точку зрения (которая как раз благодаря Шеллингу и проникла в русскую литературу); устранить же её нужно было, чтобы не стеснять себя необходимостью искать в русском народе всемирно-исторического содержания, с которым он должен был бы выступить в урочный час на «всемирно-историческую череду», что считали необходимым старшие славянофилы. Та же основная тенденция – устранить из славянофильства его всемирно-историческую точку зрения – но уже с лучшей теоретической подготовкой была осуществлена в «России и Европе» Н. Данилевского.¹¹ Он, как натуралист, считал, что родственные народы в течение определённых исторических процессов составляют некоторый организм. Однако, этнические организмы только тогда приобретают единство типа, когда объединяются культурной идеей, в противном случае они остаются сырой, мёртвой массой, лишённой внутренней структуры. Сведя, таким образом, понятие национальности к понятию «культурно-исторического типа», Данилевский переходит с научной точки зрения на отвергнутую им всемирно-историческую. Встав на эту почву, он по частям восстанавливает всю старую славянофильскую постройку, в которой славяне представляются исключительным звеном длинной цепи сменявших друг друга цивилизаций – и славянская идея представляется в этой связи наиболее полным решением задачи всемирно-исторического прогресса. Такая непоследовательность спасала от крушения идеальные элементы старого славянофильства, но была изменой по отношению к новым элементам мировоззрения, которые Данилевский положил в основу своих историко-философских построений.

Старые славянофилы возвеличивали свою национальность, как носительницу важного всемирно-исторического начала. «Одна народность ещё не доведёт нас до общечеловеческого значения» – утверждал Кошелев и, считая таким общечеловеческим началом русского народа его религию, открыто заявлял: «без православия наша народность – дрянь». Эпигоны славянофильства, начиная с кружка Григорьева, перестали заботиться об общечеловеческой стороне  русской культуры, но не перестали возвеличивать её над другими. Таким образом получилась ультранационалистическая идея, опиравшаяся исключительно на чувства, в которой великорусскому началу отдавалось предпочтение перед славянским. Такой постановкой упразднялся, а не решался вопрос об объективном критерии сравнения разных народов. Трудность здесь просто обходилась, и люди, приверженные старому учению, не могли остановиться на этом решении. Но можно было и признать отсутствие всемирно-исторического начала в народе, при этом считая последнее огромным минусом, и продолжать защищать его самобытность. До таких крайностей довёл теорию К. Н. Леонтьев. Он открыто признавал, что старое «культурное» славянофильство было всего лишь мечтой, а «наше умственное бесплодие в прошедшем – ещё не ручательство за будущие богатые плоды». Тем не менее, он настаивал на сохранении русской народности в её тогдашнем виде и советовал «подморозить Россию, чтобы она не жила», так как всякий жизненный процесс заканчивается смертью; по его мнению, именно в этом периоде жизни находилась тогда западная Европа. Практически он советовал спасать Россию от опасности, которая либо ещё не существовала – если народ находился на низшей стадии своего жизненного процесса, либо была уже неотвратима – если народ дошел до периода умирания. Так гласил закон биологии, перенесённый Леонтьевым в область социологии. В его теории сохранение самобытности русского народа становилось само по себе целью. Дальше этого идти было уже нельзя, но и вернуться к старой славянофильской теории, после того как её иллюзии были развеяны её собственными последователями, было также неудобно. В этом смысле изложенное выше развитие теории её последователями было одновременно и её разложением. Единственным способом восстановить значение доктрины было бы выдвижение на первый план общечеловеческое значение народности. Оставаясь верным духу идеи, это можно было сделать, только представив русскую народность носительницей идеи всемирной церкви. Это и попытался сделать в своей теории В. С. Соловьёв, несмотря на изменившееся общественное настроение. Решение, предложенное Соловьёвым, требовало при том такого простора теоретических комбинаций, который сам по себе оказался бы в противоречии с защищаемым им направлении, по существу чисто охранительным.

Глава 2. Взгляды  славянофилов

2.1. Взгляды А.С. Хомякова (1804-1860).

Идейный вождь славянофилов, Хомяков родился в Москве в старинной дворянской семье. В 1822 г. он выдержал при Московском университете экзамен на степень кандидата математических наук. Отец определяет служить Алексея Степановича в престижный Астраханский кирасирский полк. Вскоре Хомяков переводится в лейб-гвардии Конный полк, живет в Петербурге. Он знакомится с участниками декабристского движения, но не разделяет их политических взглядов, выступает против “военной революции”. Оценивая замыслы декабристов, Хомяков подчеркивал, что “дело их вовсе не есть дело свободы, а, напротив, дело насилия”.¹² В момент декабрьского восстания Хомякова не было в России, получив бессрочный отпуск, он надолго уезжает за границу. Знакомство с западноевропейской цивилизацией, особенно с нравами и бытом Парижа, не вызвало у него восторга, так часто встречаемого у других русских путешественников. В Париже он берет уроки живописи, посещает театры и музеи, пишет поэму “Ермак”. После возвращения из-за границы Хомяков снова на военной службе, так как начинается война с Турцией. В военных действиях он проявил “блестящую храбрость” и был награжден орденом Анны с бантом. После Адрианопольского мира, заключенного в 1829 г. Хомяков ушёл в отставку и занялся управлением своим имением.

Исследователи творчества Хомякова неоднократно отмечали концептуальный характер его поэзии. Он подчеркивает единство славян, осуждает столкновение русских и поляков в 1831 г., проклиная “одноплеменников раздор”, Хомяков подчеркивает лидерство России в славянском мире, например в стихотворении “Орел”. Именно русские должны напитать все славянские народы “пищей сил духовных” и согреть их “любовью жаркою”. В трагедии “Дмитрий Самозванец” законченной в 1832 г., Хомяков особенно подчеркивает роль соборного начала как гаранта власти, самозванцы же захватили престол “без выбора, без земского собора”.

Крупнейший исследователь  творчества славянофилов Шапошников Л.Е. делает вывод, что основные философские  интуиции славянофильства были сформулированы Хомяковым в стихотворном творчестве к середине тридцатых годов XIX века. Поэтому нельзя согласиться с теми авторами, которые связывают появление славянофильского учения лишь с прозаическими трудами русских философов.

А.С. Хомяков выработал  оригинальные религиозно-философские  и социологические взгляды. Определяющим признаком их являются тезис о русском мессианстве, т.е. об особой исторической роли русского народа, порождаемой двумя факторами – “православием” и “общинностью”. ¹³

Хомяков рассматривал деятельность великих личностей. По его мнению, нельзя развитие общества сводить к деятельности одного человека, хотя бы и гения. Ни одна личность, как бы велика она не была, не может быть “полным представителем своего народа”, т.е. выразить его чаянья и стремления. Значение исторического деятеля зависит от того, какие потребности народа и насколько полно он выполнил. Именно в этом совпадении деятельности великих людей с народными стремлениями и содержится “возможность дальнейшего развития истории”.¹⁴