Здоровый образ жизни в российском менталитете

      Обобщая сведения современников о болезни и боли, русский писатель XII в. Моисей писал: “Любому желанию время и место назначены, но если все те желания исполнять без времени и без меры — будет грех на душе, а в теле — недуг. Всякий недуг рождается в человеческом теле, в кручине, а кручина (желчь) свернется от чрезмерной еды и питья, и спанья. Кручины же три в человеке: желта, зелена и черна: от желтой — горячка, зеленая дает лихорадку, от черной же — смерть, то есть души исход. Этот недуг не Бог сотворил, но сам в себе человек непотребным поступком без меры” [155, с. 401]. В данном тексте явно просматривается субъектная интерпретация болезни — возникновение последней связывается не с внешними факторами (как это характерно для народных представлений), но с образом жизни и поступками самого субъекта (нарушение меры, грех). Непомерное и несвоевременное употребление даже самого простого и необходимого человеку приводит к осквернению душевному (грех) и телесному (недуг); так что возникновение болезни определяется характером индивидуальной активности. В других случаях говорится одновременно о страсти (душевной) и недуге (телесном) как об обозначении страданий равноценных и связанных друг с другом, а значит, феномен болезни охватывается уже в его полноте и относится непосредственно к субъекту. Автор “Сказания о Борисе и Глебе” в XI в. неоднократно замечает, что и страсть, и недуг исцеляются, но не человеком, а Богом, а сама болезнь — в человеке.

      Как видим, это не совпадало с наиболее распространенными представлениями  русского народа, у которого к понятию “болезнь” в то время близки “напасть”, “рок”, “судьба”, “казнь Божия” (болезнь, впрочем, лишь иногда связывалась с грехом) — словом, все, что угодно, но не сама болезнь в ее внутриличностном аспекте. Как уже отмечалось, болезнь и другие бедствия приписывались злым (чуждым) силам и лечение состояло в том, чтобы отогнать и уничтожить действие враждебной губительной силы [98, 152]. “Простой народ верил, что все то, что нерусское, пропитано дьявольской силою, и когда иностранцы ехали при посольстве в Москве, то мужики, увидя их, крестились и спешили запираться в свои избы, “как будто мы были зловещие птицы или какие-нибудь пугала”, — говорил один из иностранных послов; только смельчаки выходили смотреть на иностранцев, как на редкое явление природы” [98, с. 171].

      Впрочем, в летописях XII в. еще можно увидеть  соответствия между состоянием хворающего и тем, что с ним происходит, или теми действиями, которые над  ним производятся. В одном из “Слов” Кирилла Туровского [171, с. 40] окружающие спрашивают Лазаря, воскресшего по воле Иисуса: “Почто въстал еси от немощи?

      Почто исълъл еси от недуга? Почто пръмънился еси от болъзни?” (Пръмънился — переменился, принял иной вид, стал другим). Заметим: ни разу не смешиваются различные  обозначения болезненного состояния. Далее читаем: “Ицълъвый от недуга”, “Господь поможет мнъ на одръ болезни моея и весь недуг мой обратит въ съдравие” — “Кто же он, иже тя отвори цъла?” Здесь еще важен момент перехода болезни в состояние целостности под чудодейственным влиянием высших сил. Напоминает о себе устойчивое древнерусское убеждение, что “болезнь — это тот предел, за которым начинается нечто новое, бесповоротно меняющее человека” [95, с. 96]. Основное выражение, характерное для XII века — целить недуг. Из немочи поднимаются, недуг исцеляют до “съдравия”, но о болезни пишется как о чем-то, что находится вне человека и как бы “обнимает” его, вовлекая в преобразование. В описываемое время “русский народ, если и потерял старые формы язычества, то сохранял его дух в самих христианских верованиях” [98, с. 146]. Позднее в русской культуре все же смогло утвердится “книжное” представление о болезни как о нездоровье, переживаемом субъектом.

      Нужно отметить, что вначале слово болъзнь  вообще было распространено только в  среде киевских книжников, и за пределами Киева было неизвестно. Его можно было употреблять лишь по отношению к выдающемуся лицу. Таким был, например, знаменитый подвижник XI в. Феодосии Печерский, который многое сделал для распространения на Руси книжного языка. В “Печерском патерике” недуг Феодосия назван уже болъзнью (“Повесть временных лет”). Сюда же могут быть отнесены церковные легенды о крещении Руси при князе Владимире, рассказы о трагической гибели младших сыновей Владимира — Бориса и Глеба; во всех этих рассказах употреблено слово болъзнь. Еще один раз оно использовано в рассказе о смерти Всеволода Киевского, покровителя Киево-Печерского монастыря (в записи под 1093 г.). Все прочие герои летописи “умираху различными недугы”, “лежаща в немощи”; ни о каком употреблении по отношению к ним слова болъзнь речи быть не может: не заслужили ни жизнью своей, ни чином. Новгородцам вообще это слово не известно. В Новгородских летописях только один раз, уже под 1232 г. об архиепископе Антонии сказано, что он “бысть 6 лет в болъзнь той” [Новг. лет., с. 72]. В том же источнике о посаднике Твердиславе, человеке известном и славном, сказано иначе: “въ той же немочи пробы 7 недель и прия и болши немочь” [Новг. лет., с. 60, 1220 г.]. Только дважды, именно в этих случаях употребляются в Новгородской летописи слова болезнь и немочь [95, с. 99].

      Итак, для абстрактного обозначения болезни  больше всего подходило заимствованное книжным путем слово болъзнь, и с ним не было связано никаких  представлений о конкретной болезни; вместе с тем это слово могло передавать и нравственное чувство боли, и боль как состояние тела. Именно поэтому со временем, постепенно проникая из письменности в систему русского языка, с конца XIV в. это слово стало основным выражением нездоровья.

      К этому же времени и слово недугъ стало соотноситься с понятием “болезнь”, а не “малосилье”. В XI в. о князе Владимире писали, что он “впал в недуг очима” (конкретно: заболел на оба глаза), а в XIV веке в новом списке говорится уже об “очной болъзни” (отвлеченное понятие).

      Итак, тему страдания и связанной с ним боли (болезни) принесли с собой в русскую культуру книжники и христианские проповедники. “Понадобилось более 3-х столетий, чтобы русский народ, пройдя муки татаро-монгольского нашествия, принял в свой язык “терминологию боли”, соотнеся ее с обновленной системой своих представлений о мире. В самом конце XV в., сначала в Ростово-Суздальской земле, закрепилось слово болезнь как общее обозначение болезни, в связи с чем и прочие слова этого ряда изменили свое значение” [там же]. Тогда же слово кручина стало обозначением неприятности, причем не обязательно физической. Впервые оно встречается в таком значении в московских летописях за 1587 г., а потом стало для русского языка обычным. “Не кручинься, ступай себе с Богом”, — говорит золотая рыбка, вовсе не допуская того, что у рыбака произойдет разлитие желчи. Слово немощь почти уходит из употребления — это церковное слово, но и его русский вариант немочь не находит применения. Что касается третьего слова — недуг, то оно стало употребляться как смягченный синоним к слову болезнь” [95, с. 101]. Но в народном сознании болезнь по-прежнему неизменно приходит извне — это сила сторонняя, она кручинит человека и бьет, и он “не волен в себе”. Другое дело, как ее понимать: или это просто “притка” (причина — наговор) или “Бог зовет”. Однако всегда ясно: приходя со стороны, болезнь приводит к смерти. Горькая сьмьрть древнейших переводов с греческого в русских списках заменяется выражением болъзнь смертная. Душа сливается с духом; наступает конец.

      Так выстраивается следующая цепочка: боль — немощь — недуг — болъзнь  — смерть [95, с. 104—105].

      “Как  система слов, отражающих существенные представления, важные для средневекового человека, лексемы эти стали излишними, и старая система рассыпалась. В  употреблении осталось одно из слов — самое общее по значению, которое теперь понятно всем, — болезнь” [там же, с. 101].

      Одновременно  с закреплением такого обобщенного  представления о болезни входит в русскую речь и “книжное”  понятие “зъдравия”, пришедшее  из Византии: “Здравие есть благорастворение пръвымъ, от них же съставлено есть тело: от теплого и студеного и сухаго и мокрого” — Здоровье от удачного сочетания первостихий (първымъ) — тепла и холода, сухости и влажности [169, с. 194]. В этом понятийном конструкте национальная специфика утрачивается, уступая место могущественным и влиятельным воззрениям школы Гиппократа.

      Усвоив  эту “формулу”, народ стал понимать здоровье как “удачное распределение  жизненных сил в теле”. Это  представление и отражено позднее  в “Толковом словаре” Даля: “здоровье — состояние животного тела (или растения), когда все жизненные отправления идут в полном порядке; отсутствие недуга, болезни” [63, с. 675].

      Примечательно, что в переводах с греческого слово hyicia переводилось русским здоровье, а в греческом оно означает не просто здоровье как телесную силу, но благополучие, связанное со здравым смыслом человека. Античная идея благоразумия как основы здоровья встречается иногда в русских текстах: “Всякъ испытаяй чюжего въ здоровьи болить”, — писали в “Пчеле” [95, с. 212] — всякий, хлопочущий о чужом, даже будучи здоровым, болеет. Однако в древнерусском языке такого значения слова здоровье как “здравый смысл” еще не было; пришедшее из книжной речи, оно закрепилось позднее в специфически книжной форме.

      Христианство  также внесло свои изменения в  представления о здоровье. Главным  стал постулат: Бог располагает здоровьем  человека. Но и в этом случае здоровье находится вне человека, может  быть пожаловано ему как дар. “Но  абы ны Бог далъ, ты здоровъ быль” [Ипат. лет., л. 217, 1180 г. Цит. по: 95, с. 108].

      Кирилл  Туровский неоднократно говорил  о том, что Бог “посылает здоровье телесемъ и душамъ спасение” [171, с. 55]. Тело исцеляют (“и цель бывааше” —  там же, с. 37], т.е. делают его целым  и цельным, душу же прощают, т. е. делают простой (освобождают от греха и скверны; простой значит пустой, свободной от чего-либо).

      В этой связи становится понятным древнейшее значение слова ис-купл-ение — “плата за свободу”, которое содержалось  в корне, известном и сегодня в русском языке (цена). “Древнейший глагол исцђенити значил то же, что и свободить; родственные славянским языки подтверждают, что исконное значение корня — "избавить, освободить, возместить"” [171, с. 75—76]. Цена, а не свободный дар и не вынужденная плата за жизнь, не дань. Цена — плата за освобождение. Свобода всегда имела свою цену. С другой стороны, представление о свободе устойчиво связано с понятием о правде, т. е. о справедливости. Жить по правде — значит жить по закону, данному свыше. Средневековые словари, поясняя полузабытые значения старых слов, уточняют: “оправдися — свободися” [95, с. 435]. По народным представлениям, болезнь наступает в результате запретов, связанных с природой или как следствие вторжения природных или сверхъестественных сил. Как уже было отмечено, в народе уживалась вера в ведунов и колдуний с верою в Бога. “Хотя мало поболим, или жена, или дитя, то оставлыпе Бога, врача душам и телам, ищем проклятых баб чародейниц наузов глаголюще нань наузы завязывати” [98, с. 154]. Однако “церковь строго преследовала всякое ведовство, не щадя даже и лечения, принадлежащего вообще к зелейничеству (травничеству)” [там же, с. 163). Поэтому “убегая чародейства, набожные люди, хотя и верили его силе, если случалось кому заболеть”, опасались прибегать к его помощи. Так как в народных представлениях болезнь часто воспринималась как кара Божья, и поэтому требовала особого отношения, то больной искал исцеления не только в ведовстве и чародействе, но и в религиозных обрядах, стараясь по примеру святых мужей, Бога ради, переносить с благодарением многочисленные недуги и болезни, тем самым искупая вольный или невольный грех. Заботясь о спасении души, “благочестивый человек считал большим грехом не пойти в церковь в праздник не только к литургии, но и к вечерне, и к заутрене... Давать в монастыри считалось особо спасительным делом... Кроме денежных вкладов и недвижных имений некоторые дарили одежды и посылали братии кормы, т. е. съестные припасы... Во время болезни или перед кончиною страждущие думали уменьшить тяжесть грехов вкладами в церковь и завещали иногда в разные церкви и монастыри особые вклады или кормления на братию, чтобы душа отпущена была от муки. Священники и монахи были лучшими советниками и друзьями благочестивых людей. Каждый имел у себя духовника, к которому прибегал в своих житейских нуждах: приглашал для совета и утешения во время какой-нибудь печали, болезни или царской опалы” [98, с. 165].

      Так или иначе, несмотря на ассимиляцию  античных и христианских представлений, в которых присутствует идея индивидуальной ответственности за свое телесное и душевное состояние, русский народ оставался верен себе и в вопросах здоровья или благополучия неизменно переводил фокус внимания во внешний, социальный план; отсюда постоянная потребность обращаться за помощью в делах освобождения и исцеления к внешней влиятельной инстанции, будь то колдун, исцеляющий магическим словом, или священник, проясняющий индивидуальные отношения с Богом.

      Мы  показали, как болезнь постепенно объективировалась в русском  национальном сознании. К концу рассмотренного нами периода культурно-исторического развития “болезнь стали лечить (лека — лечить лекарством), а не целить — с помощью колдуна или шамана (магии), т. е. словом доводить малосилье до полной — целой силы” [95, с. 95]. Опираясь на наши теоретические построения, можно сделать заключение, что на Руси изначально было распространено представление о болезни как о моменте перехода и активизации жизненных сил; такое представление характерно для шаманизма и 3-го из описанных нами эталонов. Присутствует оно также в христианской и эзотерической традициях. Однако постепенно это представление сменилось в русской культуре объективацией болезни, и вновь проступили черты адаптационного эталона с его объективирующим принципом интерпретации. Болезнь стала напастью, oт которой спасает лекарь или священник, а больной превратился в ослабленного или бессильного, нуждающегося в поддержке и помощи окружения, рода.

      Ученые  доказали, что специфика русского образного восприятия феноменов  здоровья и болезни долгое время сохранялась, несмотря на византийские влияния, через которые — благодаря “книжникам” — утверждался античный эталон с его идеей оптимального соотношения внутренних жидкостей и состояний. В силу национального своеобразия, здоровье в культуре Древней Руси не имело четко обозначенного и самостоятельного интрапсихического измерения или внутриличностного плана. В этом Русь была чужда античности. Исконно русское здоровье (или “крепость”) может быть понято лишь в свете фундаментальных отношений “человек — род”, т. е. во внешнем, социальном плане; связь с сообществом людей в данном случае имеет гораздо большее значение, нежели аналогия или уподобление внутренней упорядоченности индивидуума единству Вселенной. Иными словами, здоровье в русской культуре — это качественная характеристика бытия человека как единицы рода, что и выражено в растительной метафоре здоровья.