Здоровый образ жизни в российском менталитете

  Присущая  русскому характеру стойкость дерева, способность выстаивать благодаря  крепости в любой сезон и при  любых обстоятельствах, склонность к устойчивости и закоренелости сохранялась, несмотря на исторические метаморфозы. Подтверждение этому находим у российского историка Н. И. Костомарова в его работе “Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях” (гл. XII. “Здоровье и болезни”): “В русском образе жизни было соединение крайностей, смесь простоты и первобытной свежести девственного народа с... изнеженностью и... расслабленностью...”.

   Итак, первый и основной признак, который  древние русичи желали друг другу  заимствовать у могущественного дерева — леса, это крепость, позволяющая выстаивать в любых жизненных обстоятельствах. Крепкий значит устойчивый и выносливый, а во внешнем своем облике, подобно хорошему дереву, высокий и могучий. Это исконное значение сохранилось в слове “здоровенный”. “Здоровенный, ровно из матерого дуба вытесан”, — так П. И. Мельников-Печерский характеризовал одного из своих заволжских героев. Крепкий — это “здоровенный”, физически сильный, но не только.

      Характерно, что до XVI века собственно здоровьем (в современном понимании) считалось  на Руси не физическое, а моральное  благополучие; состояние, противоположное  недугу, понималось как благо или  как дар и награда за душевное и социальное здоровье. “Быть здоровым” значило скорее “быть добрым человеком”, нежели просто “не болеть”. Здоровье не противопоставлялось (диалектически) недугу, но сосуществовало параллельно с ним. Здоровью противостояло страдание (прежде всего, в моральном его аспекте), в то время как недугу — благо.

      Потребовалась значительная эволюция взглядов и этнических стереотипов, чтобы приблизительно к XVI в. русское национальное сознание смогло воспринять более привычное  для нас представление о здоровье как об оптимальном психофизическом  состоянии человека. Произошло это в основном под влиянием “книжников”, чья “книжная” мудрость формировалась относительно независимо от национальных влияний, преимущественно на основе античных и византийских культурных источников.

      Подобно представлениям о здоровье, воззрения древних русичей на феномен болезни дифференцировались постепенно, в ходе длительного культурно-исторического развития. Первоначально понятие болезни вообще не было четко определено и не использовалось в живой русской речи.

      В текстах, созданных и переписанных самими русичами (в грамотах, приписках, записях, надписях на камне или черепице) — т. е. в русских текстах бытового характера — словами, обозначающими боль и болезнь, не пользовались. Нет этих слов и в самых древних грамотах. Даже о возвращении войск из кровавого похода летописец сообщает стандартно: “и придоша вси здорови” — ни о каких ранах, страданиях и болезнях нет ни слова. “Как будто нет ни боли, ни страданий, словно не желают их знать” [95, с. 98]. И это притом, что летописи буквально пестрят сообщениями о морах, голоде и пожарах, предполагающих смерть и ужас каждодневных страданий, в которых жил средневековый человек. Первые упоминания о болезнях появляются в грамотах только после XIV века.

      Объяснение  этому мы найдем, вникнув в характер традиционных представлений древнего русича. Его внутренний мир представлялся зависимым от действий, привходящих извне, прежде всего, от влияний благосклонных или враждебных богов и духов. “Всякое тревожное ощущение, всякая страсть, — писал Афанасьев, — принимались младенческим народом за нечто наносное, напущенное...” [12, с. 114—115]. Соответственно этому, болезни, по мнению русича, “происходили от влияния злых духов или даже сами были злыми духами, или от злого умысла и силы слова, которое может управлять природой человека как на добро, так и на зло” [98, с. 153]. Самым распространенным верованием на Руси была вера в могущество слова — ему приписывалось наиболее сильное магическое действие на человека. Поскольку и несчастье, и его причина (злой дух, например) определялись одним именем, то называть это наименование было опасно — это все равно, что поминать черта: можно одним упоминанием навлечь на себя беду. Поэтому слово, обозначавшее страдание (душевное или физическое), было под запретом. Его старались не произносить, дабы не причинить страдающему человеку еще больший вред; в силу этого оно и не дошло до нас.

      Итак, исследования показывают, что в домонгольской  Руси не было самого общего слова, обозначавшего  болезнь. Однако известно, с помощью  какого слова русичи пытались привлечь к больному человеку “добрые” силы. Стремясь показать, что он силен и мощен, говорили, что он болен (болеет). А его самого называли словом боль. Согласно древним представлениям, если в магическом действе называть человека сильным, то он станет сильным [95, с. 93 — 95]. Корень боль как раз и передавал значение силы, мощи, а значит, здоровья. До сих пор в русском языке корень боль сохраняет первоначальное значение в словах большой, больше; болярин — “старший помощник князя, выполняющий особую роль в дружинной среде” [178, с. 203]. Доказано, что в древности этот корень был в составе многих слов: больма — “больше, сильнее”, больство — “превосходство, преимущество”, балий — “врач”, бальство — “лекарство”.

      Глагол  болеть образован от прилагательного и выражает новое качество — побуждение к действию, в результате которого приобретается здоровье. Болеть значит “получать силу, выздоравливать”, крепнуть (выздоровел — окреп). (Ср. “болеть” за дело — желать, чтобы оно было сделано как можно лучше; “болельщики” — группа поддержки, усиливающая ту сторону, за которую “болеют”.)

      Само  прилагательное боль, обозначавшее сильного, здорового человека, впоследствии породило два слова с противоположными значениями:

      большой (сильный) и

      больной (слабый) [95, с. 94].

      Когда, к началу IX века, древняя магия  слова стала ослабевать, “славяне в ходе дальнейшего общественного  развития получили новые термины  для обозначения болезни; нерасчленимость  синкреты "боль" сменилось двумя  самостоятельными понятиями” [там  же, с. 94]. Процесс расщепления исходного значения был, естественно, значительно растянут во времени, а как это происходило хорошо видно по изменениям значений слов недуг и немощь. Рассмотрим их. Впервые у восточных славян эти определения входят в употребление после XIV века: слово “недугъ” — у русских, слово “немач” — у белорусов. В первоначальном значении: “Недугъ” — “малосилие”. но все-таки сила; недужный сохраняет силу (он тоже сильный, могучий, на что указывает корень дуг-, который сохраняется в современном слове “дюжий”), но не всю, не полностью, а лишь отчасти. Поэтому слово “недугъ” по первоначальному значению ближе к “малосилию”, а не к “бессилию”. Отрицательная частица “не” в данном случае предполагает отрицание тождества при наличии сходства. Аналогичный пример: неклен — это клен, но маленький — не дерево, а куст. Также и недуг — хотя и малосилие, но все же предполагает наличие определенной силы. “К X в. старое значение уменьшительного не-совпало уже с новым значением отрицательного не-, которое до этого употреблялось только с глагольным корнем. В Лаврентьевском списке летописи в тексте (л. 21) недугъ уже можно понимать и как “бессилие” [95, с. 99].

      Такое же развитие значения прослеживается и в слове немощь. Сначала оно  значило то же, что и недуг —  “маломощье”. К X в. наряду с “немощью” появляются и другие слова с тем же значением: маломогы, маломощь, маломочи — т. е. “немощен”. Но слова малодужный в этом ряду уже нет. К данному времени слово недуг стало соотноситься с современным понятием “болезнь”, а не “малосилье”, и потому никаких замен на сходные с последним слова более не допускало. Так же и в слове “немощь” постепенно стал акцентироваться именно недостаток сил, их нехватка. Теперь от немощи “подымались”, ее “перемогали”, от нее “отдыхали” [153, с. 177—178]. Уже в одной из летописей XI века “немощьный” значит “трудный”: трудное дело — такое, которое ты бессилен выполнить. Позднее за немощью закрепилось значение слабости вследствие старости, дряхлости.

      В результате таких смысловых преобразований боль с какого-то момента начинает обозначать и больного, и боль как страдание. В изменившемся смысловом контексте болеть означает уже “страдать от болезни”, а не “выздоравливать”.

      Так осмысление болезни как нездоровья, т. е. бессилия, было окончательно завершено. Происходило оно по следующей схеме:

      сначала говорили о болезни, подразумевая, что  человек выздоравливает, набирает силу.

      затем, употребляя те же или сходные с  ними слова, стали иметь в виду, что человек малосилен:

      наконец, прямо признали, что больной человек страдает от боли и в данный момент является бессильным [95, с. 94—96].

      По  мере того, как за болезнью закрепляется значение бессилия, она конкретизируется в народном сознании, что порождает  множественность частных ее определений  при отсутствии единого, целостного представления о ней. Вместо того чтобы сказать, что некто болен, либо в первоначальном смысле (набирает силу), либо в современном (ему “нездоровится”), говорили о различных “напастях”, злой судьбе или наговорах, настигающих заболевшего. При этом болезнь воспринималась не во внутреннем плане, как состояние организма, единое свойство или особенность человеческой природы, но скорее как внешнее чужеродное вмешательство, вторжение враждебных сил.

      Поскольку болезнь не осознавалась как объективная  данность, подвластная человеку, ее как бы не существовало в целостном виде, она всегда воспринималась с какой-либо одной стороны, в одном из множества ее аспектов. Для простого человека болезней много и они существуют вне его внутреннего мира как враждебные внешние силы. “Лихорадка, например, представлялась бесом-трящеем. Этому бесу-трящею подвластны выходящие из огненного столпа двенадцать простоволосых девиц, дщерей Иродовых (Невея, Синя, Легкая, Трясуница, Желтуница, Мученица и т.д.). Их прогоняли заговорами, завязывали наузами (узлами) и описывали письменами” [98, с. 153 — 154].

      Недуги  узнавали постепенно и каждому давали свое имя: растъ — болезнь селезенки, трудъ — давление (в грудях трудно — значит “давит”), родимец —  паралич, ворогуша — лихорадка, притка — падучая, зараза — чума, а также трясавица и кручина. Слово кручина обозначает болезнь желчного пузыря, поскольку кручина также и “желчь”. Вот почему в древности кручиной называли всякую болезнь в области живота и считали, что такая болезнь зависит от пищи, а “теплота кручинная” — от человеческого настроения; в гневе, например, желчь разгорается. Слово кручина, родственное глаголам корчиться, крякать, восходит к древнему арийскому корню с общим значением “сгибаться, изгибаться”. Это слово постепенно расширяло область своего применения и на определенном этапе стало выступать в качестве первого объединяющего обозначения для различных болезненных состояний; благодаря этому за изначальной многоликостью болезни теперь неясно просматривалась ее единая сущность. Всякое внешнее проявление внутренней боли можно было обозначить словом кручина, например, головокружение и эпилепсию. Слову кручина соответствовали определения черная, желтая и даже русая, иными словами, у кручины были свои разновидности; но слово это во всех вариантах обозначало боль именно физическую, а не нравственную, подобно слову болезнь. Слово “кручина” пришло не из церковных книг, как болезнь, и из него не развились более отвлеченные значения. Впоследствии, как это случилось и со словом болезнь, кручина стала обозначать сугубо психологическое состояние (т. е. переживание, явление внутреннего плана) и соотноситься со значением печали или неприятности (украинское “кручина” значит “печаль”). Перевод греческого афоризма “печаль умеет рожать человеком болезнь” создан на Руси. Однако: “луче болезнь терпети негли печаль”. Очевидно, что в данном случае разводятся телесные и нравственно-психологические аспекты болезненного состояния. Вот почему проповедник говорил только о нравственной “кручине”, а воинские повести толкуют только о “болести”, конкретной чувственной боли, не связанной с моральными переживаниями.

      Так происходила постепенная дифференциация понятия болезнь: от демонологического  представления о бесчинстве “бесов”  до выявления конкретных компонентов  болезненного состояния (болесть, кручина).

      Как видим, наиболее распространенными  были наименования боли (болесть), внутреннего  болезненного переживания (кручина), слабости от старости или страдания (немочь) и, наконец, конкретной, любой, но всякий раз именно этой болезни (недуг). С XII в. в древнерусских переводах воинских повестей встречается лишь одно из таких слов — болесть. Слово болесть происходит от боль (как “горесть” — от горе) и связано с отвлеченным значением качества, состояния. Значение корня в этом образовании — “болезненное состояние”, как бы внешняя примета болезни: болит — значит “болен”. Никакой связи с исходным значением “набирать силу” уже нет, ведь и само слово боль стало означать всего лишь больного. В то же время, оно (как и слово “недуг”) обозначает не болезнь вообще, а какую-либо конкретную болезнь: муки родов, “очную (глазную) болезнь”, “болезнь, нарицаемую короста” (оспа) и другие болезни с точным их определением. “Именование болезней постепенно усложнялось, обрастая новыми подробностями, эти слова свойственны славянам с изначальных времен; тут и старое, и новое, и обобщенное название болезни, и сотни частных ее обозначений”. Нельзя не заметить одну особенность более позднего русского представления о болезни. Болезнь признается существующей объективно, ее можно определить по внешним признакам, и прежней боязни неловким словом навлечь на себя беду уже нет. Однако по-прежнему каждая болезнь осознается сама по себе, независимо от другой. Есть, правда, наименования, свидетельствующие о связи между нравственным мучением и физической болью, но эта связь „ощущается конкретно — чувственно, на основе внешнего сходства, не больше. Болезнь объективирована, выделена уже как явление, но пока лишь как состояние определенной части тела, а не всего организма” [95, с. 103].

      Теперь  для нас важно прояснить, чем  отличались “народные” представления  о боли и болезни от “книжных”, пришедших из Византии. Данное различие можно понять, сопоставив две модификации  старого корня боль, которые обнаруживаются в летописных памятниках XII в. Это уже рассмотренное нами слово болесть и сугубо “книжное” понятие болъзнь.

      Если  в наиболее древних текстах, созданных  русичами, словами, обозначающими боль и болезнь, вообще не пользовались, то ученые авторы житий всячески подчеркивали страдания героя повествования, подробно описывая недуги, в результате которых подвижник впадает в немощь, приближаясь тем самым к Богу. Поэтому слов со значением “болезнь” в житиях и проповедях было много, и употреблялись они часто. В то же время, наряду с описаниями страданий, выпадавших святым на их земном пути к Богу, в текстах встречались и античные заимствования (толкования болезни как следствия неумеренности), часто сочетавшиеся с христианскими представлениями о человеческой греховности.