Педагогическая деятельность И. Ф. Анненского

   Времена резко изменились. Гимназию велено было подтянуть, Анненского убрали и на его  место назначили Мора" [12].

 

 Критически по отношению к административной деятельности И.Ф.Анненского на посту директора гимназии писал и поэт Дмитрий Кленовский - выпускник гимназии 1911 года: "Я был в младших классах Царскосельской Гимназии, когда Иннокентий Анненский заканчивал там свое директорское поприще, окончательно разваливая вверенное его попечению учебное заведение. В грязных классах, за изрезанными партами галдели и безобразничали усатые лодыри, ухитрявшиеся просидеть в каждом классе по два года, а то и больше. Учителя были под стать своим питомцам. Пьяненьким приходил в класс и уютно подхрапывал на кафедре отец дьякон. Хохлатой больной птицей хмурился из-под нависших седых бровей полусумасшедший учитель математики, Марьян Генрихович. Сам Анненский появлялся в коридорах раза два, три в неделю, не чаще, возвращаясь в свою директорскую квартиру с урока в выпускном классе, последнем доучивавшим, отмененный уже о ту пору в классических гимназиях, греческий язык.

 

Он выступал медленно и торжественно, с портфелем и греческими фолиантами подмышкой, никого не замечая, вдохновенно откинув голову, заложив правую руку за борт форменного сюртука. Мне он напоминал тогда Козьму Пруткова с того известного "портрета", каким обычно открывался томик его произведений. Анненский был окружен плотной, двигавшейся вместе с ним толпой гимназистов, любивших его за то, что с ним можно было совершенно не считаться. Стоял несусветный галдеж. Анненский не шел, а шествовал, медленно, с олимпийским спокойствием, с отсутствующим взглядом" [13].

 

Трудно согласится с такой оценкой, Анненский – пот глубокий, всегда находящийся в своём измерении. Дмитрий Кленовский говорит, что у Анненского взгляд отсутствующий, можно подумать, что Анненскому совершенно наплевать на своих учеников и на свою должность. Но разве это так? Мы предполагаем, что взгляд его казался таковым только потому, что в этот момент поэта посетила муза, и  ему в голову пришли гениальные строчки для нового стихотворения, а может быть у него  не удачно прошёл день и он думал о своих проблемах. Возможно, Анненский не был блестящим, в общепризнанном смысле,  директором гимназии. Его   увлеченность литературным и научным творчеством  была  почти несовместима с необходимостью надзирать за порядком. Не зря ведь понятия  поэт и чиновник находятся на разных полюсах.

 

"Нас окружают и, вероятно, составляют два мира: мир вещей  и мир идей. Эти миры бесконечно  далеки один от другого, и в  творении один только человек  является их высоко-юмористическим (в философском смысле) и логически-непримиримым  соединением" - писал Анненский [14].

 

 Несомненно, директорство в его жизни принадлежало к миру вещей и было лишь материальной необходимостью существования. 

 Неужели так сильно  важно, хорошим или плохим чиновником был Поэт Иннокентий Анненский? Пушкин и Тютчев были чиновниками министерства иностранных дел, Лермонтов -   гусарским офицером. Кто вспоминает об этом, читая стихи великих поэтов?

   Но все же подавляющее  большинство учеников  и преподавателей гимназии, даже не зная о нем, как о большом поэте, любили своего директора за его гуманизм, за внимание к судьбам других людей, за многогранность и обаяние его личности.  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 2. И. Ф. Анненский глазами критиков и поэтов.

 

 

     "Все мы  умираем неизвестными…"

                                                                                                           Бальзак

 

 

Точно установить, когда начинается творчество И. Ф. Анненского, которое представлено в двух стихотворных сборниках, и  в каком порядке были созданы его произведения, невозможно. Анненский почти не датировал своих стихотворений, не публиковал их в периодике. На основании его письма к А. В. Бородиной от 7.1.1901 «...занялся подбором всех своих стихотворений и стихотворных переводов, которые думаю издать отдельной книжкой» [15] можно заключить, что состав будущих «Тихих песен» в основном определился за три года до публикации.

 

В 1904 году был выпущен первый и единственный сборник при жизни поэта "Тихие песни", причём подписался он не своим именем, а под псевдонимом "Ник.То." Публикация «Тихих песен» была  почти незамеченной, а если и  появлялись рецензии на сборник, то они вызывали лишь сочувствие  и разочарование. На фоне яркой, громко заявлявшей о себе даже названиями книг «Шедевры» Брюсова, «Будем как солнце» Бальмонта, «Золото в лазури» Белого, «Стихи о Прекрасной Даме» Блока «Тихие песни могли рассчитывать на успех только при счастливом стечении обстоятельств. Брюсов откликнулся вежливо-снисходительным одобрением начинающему поэту «В нем есть художник, это уже явно. Будем ждать его работы над самим собой»[16] , два года спустя в своей рецензии на незнакомого тогда ещё для него автора А. Блок пишет: "... чувствуется человеческая душа, убитая непосильной тоской, дикая одинокая и скрытная. Эта скрытность питается даже какой-то инстинктивной хитростью - душа как бы прячет себя от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм... Хочется, чтобы открылось лицо поэта, которое он как будто хоронит, и не под наивным псевдонимом, а под более тяжелой маской, заставившей его затеряться, среди сотни книг, изданных также безвкусно и в таком же тумане безвременья. Нет ли в этой скромной затерянности чересчур болезненного надрыва?"[17]. Также как и у Брюсова, рецензия   написана в снисходительном тоне, в которой сборник Блок называет "сомнительным" и "наивным", на ряде стихов, зафиксировал и «наивное безвкусие», и «декадентские излишества», а также «невзрачный эпиграф и сомнительный псевдоним». Но всё-таки Блок угадал под маской  "живое лицо поэта". В письме Г. Чулкову 1905 г. Блок выразится иначе: «Ужасно мне понравились "Тихие песни" <...>. В рецензии старался быть как можно суше...»[18].

М. Волошин в статье "И. Ф. Анненский – лирик пишет": "Потом я читал в "Весах" рецензию о книге стихов "Никто" (псевдоним хитроумного Улисса, который избрал себе Ин. Фед.). К нему относились тоже как молодому, начинающему поэту; он был сопоставлен с Иваном Рукавишниковым"[19]. Проанализировав эти высказывания, можно сказать, что этот сборник несет в себе черты ученичества. Поэты не говорят об Анненском как о бездарном поэте, они не сбрасывают его со счетов, они ждут от него новых стихотворений более совершенных. Конечно же они дождутся новых творений Анненского и приятно удивятся.

 

Творчество между тем шло своим чередом. Завершился перевод трагедий Еврипида, и шли переговоры об их издании отдельной книгой; была написана четвертая стихотворная пьеса — вакхическая драма «Фамира-кифарэд» (напечатана посмертно, в 1916 г. поставлена А. Таировым на сцене Камерного театра), продолжалось создание литературно-критических статей о русской и западноевропейской литературе, составивших две «Книги отражений»; рождались и новые стихи — но по преимуществу оставались известными лишь друзьям дома. Лишь 1909 г. оказался переломным в отношениях Анненского с литературным светом.

 

В 1909 С. К. Маковский привлёк Анненского к созданию журнала «Аполлон», некоторое время он был его фактическим редактором. В последний год жизни Анненский обрёл сочувственную творческую среду, читал лекции в Обществе ревнителей художественного слова при журнале, опубликовал в нём статью «О современном лиризме»: наряду с критическими отзывами о поэтических сборниках молодых поэтов статья содержала оценки признанных мэтров символизма, высказанные без должной почтительности, и вызвала раздражение многих писателей; была снята предполагаемая подборка его стихов в «Аполлоне». Анненский неожиданно скончался на Царскосельском вокзале. Главная книга стихов  «Кипарисовый ларец» вышла уже после его смерти, в её композиции принимал участие сын поэта, В. И. Кривич.

 

С появлением «Кипарисового ларца» внезапно вспыхнула популярность Анненского как поэта, ставшая к середине 1910-х годов бесспорным фактом. Его имя написали на своем знамени поэты-акмеисты. Уверенно говорили о влиянии Анненского на Маяковского, тем более что он и сам обмолвился в одном стихотворении: «Не высидел дома. Анненский, Тютчев, Фет...»[20]. Сборник был отмечен рецензиями многих критиков и художников. Это В.Я.Брюсов, А.А.Блок, А.А.Ахматова, Н.С.Гумилев и многие другие.

 

 Н.С.Гумилев замечает: "О недавно вышедшей книге И.Анненского уже появился ряд рецензий модернистов, представителей старой школы и даже нововременцев. И характерно, что все они сходятся, оценивая "Кипарисовый ларец", как книгу бесспорно выдающуюся, создание большого и зрелого таланта ... только теперь, когда поэзия завоевала право быть живой и развиваться, искатели новых путей на своем знамени должны написать имя Анненского, как нашего "Завтра"[21].

 Гумилёв считал себя последователем Анненского и признавался в ученичестве у поэта в своём раннем творчестве.   О посмертно вышедшей книге своего учителя Н. Гумилев отозвался со всей определенностью: "Кипарисовый ларец" - это катехизис современной чувствительности" [22].   Волошин, говоря о" Кипарисовом ларце" демонстрирует своеобразие поэтического облика Анненского; он подмечает у него "острый взгляд импрессиониста", тяготение к теме смерти и знание "тысячи интимных примет ее"; он подчеркивает его умение  – изображать кошмар обыденности. Многие наблюдения, сделанные Волошиным, оказались основополагающими в истолковании поэтического творчества Анненского и были развиты и всесторонне разработаны последующими критиками и исследователями автора "Кипарисового ларца".

В.  Брюсов  в  рецензии  на  ту  же  книгу,  отметив  и  мастерство,   и оригинальность поэта, подчеркнул: "В общем  <...>  его  поэзия  поразительно искренна" и, применив известные слова Баратынского, сказал, что стихи  поэта "объединены <...> лица не общим выраженьем..." [23].

Ходасевич, писавший об Анненском и лучше и глубже всех, не увидел разрешения в драме «Ларца». Вся его трактовка поэзии Анненского основана на убеждении, что из «Кипарисового Ларца» - как и из гроба – выхода нет.

Но разве может такое быть, чтобы не было никакой лазейки, выход все же находится, в «Ларце» есть потайная дверь. И ключ от неё  нужно поискать в контексте. А. Блок в письме В. Кривичу 13  апреля 1910 г. Писал: "Книгу я сейчас просматриваю. Через всю усталость и  опустошенность этой  весны  -  она  проникает  глубоко  в  сердце. Невероятная   близость переживаний, объясняющая мне многое о себе самом" [24]. Блок улавливал в поэзии Анненского творческую близость.

Анна Ахматова вспоминала о впечатлении, полученном от знакомства с этими стихами: «Когда мне показали корректуру «Кипарисового ларца»..., я была поражена и читала ее, забыв все на свете» [25].

Что же значит творить для Анненского? Гумилёв отвечает на этот вопрос: "Творить для  Анненского  - это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанью  и  свою  душу  благородству" [26].

Н. Гумилёв в стихотворении «Памяти Иннокентия Анненского»  Назвал поэта «последним из царскосельских лебедей». Не зря Николай Гумилёв сравнил Иннокентия Анненского именно с этой замечательной птицей, ведь     лебедь – это символ  целомудрия, гордого одиночества, благородства, мудрости, поэзии, мужества, совершенства. Лебедь является

  птицей жизни, и в то же время может олицетворять смерть. Лебедь считается птицей поэтов. Песня умирающего лебедя - это песня поэта, а его белизна - искренность.

 

С особой заинтересованностью и энергией отстаивал достоинства поэзии Анненского Н. Гумилёв. В статье «Жизнь стиха» он пытался сформулировать её сущность: « И. Анненский <…> могуч мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже. Он любит исключительно «сегодня» и исключительно «здесь», и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности» [27].

Брюсов сравнивал стихи Анненского со стихами Верлена. «Манера письма Анненского,– писал он, – резко импрессионистична; он все изображает не таким, каким он это знает, но таким, каким ему это кажется, притом кажется именно сейчас, в данный миг. Как последовательный импрессионист И. Анненский далеко уходит вперед не только от Фета, но и от Бальмонта; только у Верлена можно найти несколько стихотворений, равносильных в этом отношении стихам И. Анненского» [28] поэт и критик-импрессионист.

 

Спустя много лет С. Маковский напишет об Анненском: «Поэт глубоких внутренних разладов, мыслитель, осужденный на глухоту современников,— он трагичен, как жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему — возрастом и бытовыми навыками, к младшему — духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых терзаний и неутолимой мечтательности» [29].

 

В. Ходасевич в своей статье «Об Анненском» дал описание мира его лирики как драмы, «остановившейся на ужасе — перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти. Это ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга» [30]. Для Ходасевича поэзия Анненского воплощает «ужас человеческой жизни, не получающей своего очищающего разрешения, не разрешающейся религиозно» [31], в его поэзии, по Ходасевичу, не происходит чуда религиозного просветления, какое оказалось возможно для обыкновенного человека. Эта мысль великолепной статьи Ходасевича представляется глубоко несправедливой. Истинная поэзия по самой природе своей так или иначе содержит в себе момент просветления. Это очень хорошо знал и глубоко чувствовал Анненский. В одном из своих исповедальных писем он писал: «Для меня peut-etre* — не только Бог, но это все, хотя это и не ответ, и не успокоение... Сомнение... Бога ради, не бойтесь сомнения... Останавливайтесь где хотите, приковывайтесь мыслью, желанием к какой хотите низине, творите богов и горе и долу — везде, но помните, что вздымающая нас сила не терпит иного девиза, кроме Excelsior**, и что наша божественность — единственное, в чем мы, владеющие словом, ее символом, — единственное, в чем мы не можем усомниться. Сомнение и есть превращение вещи в слово, — и в этом предел... желание стать выше самой цепкой реальности...» [32].