Французское общество в романе Гюго “Собор Парижской богоматери”

Французское общество в романе Гюго “Собор Парижской  богоматери”

 

 1) Представление мистерии  должно  было  начаться  только  в полдень,  с

двенадцатым   ударом  больших  стенных  дворцовых   часов.  Несомненно,  для

театрального  представления это  было  довольно  позднее время,  но  оно было

удобно для послов.

     Тем не  менее   многочисленная толпа народа  дожидалась  представления с

самого утра. Добрая половина этих простодушных зевак с рассвета дрогла перед

большим крыльцом Дворца; иные даже  утверждали, будто они провели всю  ночь,

лежа поперек главного входа, чтобы  первыми  попасть  в  залу.  Толпа  росла

непрерывно  и, подобно водам, выступающим  из  берегов, постепенно вздымалась

вдоль стен,  вздувалась вокруг  столбов, заливала карнизы,  подоконники, все

архитектурные  выступы,  все  выпуклости скульптурных украшений. Не мудрено,

что  давка, нетерпение,  скука  в  этот день,  дающий  волю зубоскальству  и

озорству,  возникающие  из-за  пустячных  ссор,  будь  то  соседство  слишком

острого  локтя или подбитого гвоздями башмака, усталость от долгого ожидания

-- все вместе взятое  еще   задолго до прибытия  послов  придавало ропоту этой

запертой, стиснутой, сдавленной, задыхающейся толпы едкий и горький привкус.

Только  и слышно  было,  что  проклятия и  сетования  по  адресу  фламандцев,

купеческого   старшины,   кардинала  Бурбонского,   главного  судьи  Дворца,

Маргариты  Австрийской,  стражи  с плетьми, стужи,  жары,  скверной  погоды,

епископа  Парижского, папы шутов, каменных столбов,  статуй, закрытой двери,

открытого  окна,  и все это  смешило и потешало рассеянных в  толпе школяров и

слуг,  которые   подзадоривали  общее  недовольство  острыми   словечками  и

шуточками,   еще   больше   возбуждая   этими   булавочными  уколами   общее

недовольство.

     Среди них отличалась  группа   веселых сорванцов,  которые,  выдавив

предварительно  стекла в окне,  бесстрашно расселись  на  карнизе  и  оттуда

бросали  лукавые  взгляды  и  замечания то в толпу, находившуюся в зале, то в

толпу на  площади. Судя  по тому, как они  передразнивали окружающих, по  их

оглушительному хохоту, по насмешливым  окликам, которыми они  обменивались с

товарищами через всю залу, видно  было, что  эти школяры далеко  не разделяли

скуки и  усталости  остальной  части  публики,  превращая  для  собственного

удовольствия  все,  что  попадалось  им на  глаза, в зрелище,  помогавшее им

терпеливо переносить ожидание. 
 
2)Один из  них был вельможа в роскошном костюме,  состоявшем  из широких

коротких штанов, пунцового, расшитого  серебром камзола и  плаща с парчовыми,

в  черных разводах, широкими  рукавами. Этот великолепный  наряд, на котором

играл свет, казалось, пламенел  каждой  своей складкой. На груди у него  был

вышит  яркими шелками герб, две  полоски, образовавшие угол вершиной вверх, а

под  ним бегущая  лань С  правой стороны  гербового щита масличная  ветвь,  с

левой  -- олений  рог. На  поясе  висел  богатый  кинжал,  золоченая  рукоятка

которого была похожа на гребень  шлема с графской  короной  наверху.  У этого

человека было  злое лицо, высокомерный вид,  гордо  поднятая  голова. Прежде

всего бросалась в глаза его  надменность, затем хитрость.

     Держа в руках длинный  свиток, он с непокрытой головой  стоял за креслом,

в котором, согнувшись, закинув ногу на  ногу и облокотившись о  стол,  сидел

плохо одетый  человек.  Вообразите в  этом  пышном,  обитом колдовской кожей

кресле угловатые колени, тощие  ляжки  в поношенном трико из  черной шерсти,

туловище,  облаченное в  фланелевый  кафтан, отороченный  облезлым  мехом, и

старую засаленную  шляпу из самого скверного черного сукна, с прикрепленными

вокруг тульи свинцовыми фигурками.  Прибавьте к этому грязную  ермолку, почти

скрывавшую волосы, -- вот  и  все,  что можно было  разглядеть  на  сидевшем

человеке. Голова  его  свесилась  на  грудь; виден  был лишь кончик  длинного

носа, на  который падал  луч  света. По иссохшим морщинистым рукам  нетрудно

было догадаться, что в кресле сидит старик. Это и был Людовик XI.

     Поодаль,  за их  спинами,  беседовали  вполголоса  двое мужчин, одетых  в

платье  фламандского  покроя.  Оба   они  были   хорошо  освещены;  те,  кто

присутствовал  на представлении мистерии Гренгуара,  тотчас узнали  бы в них

двух  главных  послов  Фландрии: Гильома Рима,  проницательного  сановника из

города   Гента,  и   любимого  народом  чулочника  Жака  Копеноля.  Читатель

припомнит, что эти два человека  были причастны  к  тайной политике Людовика

XI.

     Наконец  в самой  глубине  комнаты, возле двери, неподвижно, как статуя,

стоял в полутьме крепкий, коренастый человек, в доспехах, в кафтане, вышитом

гербами. Его квадратное лицо  с  низким лбом и глазами навыкате,  с огромной

щелью рта и широкими прядями  прилизанных волос, закрывавшими уши, напоминало

и пса и тигра. У всех, кроме короля, головы были обнажены.

 

 

3) Это была обширная площадь  неправильной формы и  дурно  вымощенная, как и

все площади того времени.  На ней  горели  костры,  а  вокруг костров  кишели

странные  кучки  людей.  Люди  эти  уходили,  приходили,  шумели.   Слышался

пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки  и головы этой толпы

тысячью черных причудливых силуэтов  вычерчивались на светлом  фоне костров.

Изредка  там,  где, сливаясь со  стелющимися  по  земле густыми  гигантскими

тенями,  дрожал отблеск огня,  можно было  различить пробегавшую собаку,

похожую на человека,  и  человека, похожего на собаку. В этом городе,  как в

пандемониуме,  казалось,  стерлись все  видовые и расовые границы.  Мужчины,

женщины  и животные,  возраст, пол, здоровье, недуги  -- все  в  этой  толпе

казалось общим, все  делалось дружно;  все слилось, перемешалось, наслоилось

одно на другое, и на каждом лежал  общий для всех отпечаток.

     Несмотря  на свою  растерянность, Гренгуар  при   колеблющемся  и слабом

отсвете костров  разглядел вокруг всей огромной  площади мерзкое обрамление,

образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, покоробленные

и  жалкие,  пронзенные  одним  или  двумя освещенными  слуховыми  оконцами, в

темноте казались ему собравшимися в кружок огромными  старушечьими головами,

чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на шабаш.

     То  был   какой-то  новый  мир,  невиданный,   неслыханный,  уродливый,

пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.

 

 

4)Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной  плите и

лизавшего  огненными языками  раскаленные ножки тагана, на котором  ничего  не

грелось,  были кое-как  расставлены  трухлявые столы, очевидно, без  участия

опытного лакея, иначе  он позаботился  бы о том, чтобы они стояли параллельно

или  по  крайней  мере  не  образовывали  такого  острого  угла.  На  столах

поблескивали кружки, мокрые от  вина и  браги, а за  кружками сидели пьяные,

лица которых раскраснелись  от  вина и  огня. Толстопузый  весельчак  чмокал

дебелую  обрюзгшую девку. "Забавник"  (на  воровском жаргоне -- нечто  вроде

солдата-самозванца), посвистывая, снимал тряпицы со своей искусственной  раны

и  разминал запеленатое  с утра здоровое и крепкое колено,  а  какой-то хиляк

готовил для себя назавтра из чистотела  и бычачьей крови  "христовы язвы" на

ноге.  Через  два  стола  от  них  "святоша", одетый как настоящий  паломник,

монотонно гнусил "тропарь царице небесной". Неподалеку неопытный  припадочный

брал уроки падучей у  опытного эпилептика, который учил его, как, жуя  кусок

мыла, можно вызвать пену на губах. Здесь же страдающий водянкой освобождался

от своих мнимых отеков,  а  сидевшие  за тем же столом воровки, пререкавшиеся

из-за украденного вечером ребенка, вынуждены были зажать себе носы.

     Все  эти чудеса два века  спустя,  по  словам Соваля,  казались  столь

занятными при дворе, что были, для  потехи короля, изображены во вступлении к

балету Ночь в четырех действиях, поставленному в театре Пти-Бурбон. "Никогда

еще,  --  добавляет  очевидец, присутствовавший  при  этом  в  1653 году, --

внезапные  метаморфозы Двора  чудес не  были  воспроизведены  столь  удачно.

Изящные стихи Бенсерада подготовили  нас к представлению".

     Всюду слышались   раскаты  грубого хохота  и   непристойные  песни.  Люди

судачили, ругались, твердили свое,  не слушая  соседей,  чокались,  под стук

кружек  вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми  кружками  рвали друг на  друге

рубища.

     Большая собака  сидела у костра, поджав хвост,  и пристально  глядела на

огонь.  При  этой оргии присутствовали  дети.  Украденный  ребенок плакал  и

кричал. Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел  на высокой скамье, свесив

ножки под  стол,  доходивший ему до  подбородка.  Еще  один с серьезным видом

размазывал  пальцем  по столу оплывшее со  свечи  сало.  Наконец  четвертый,

совсем  крошка, сидел в грязи; его совсем не было видно за котлом, который  он

скреб  черепицей, извлекая из него  звуки,  от коих  Страдивариус упал бы  в

обморок.