Мораль понятие функции структура

           Возникает еще один важный вопрос — существует ли прогресс в морали? Во все времена моралисты не уставали жаловаться на резкое падение нравов. Конечно, при этом они не приводили никаких статистических данных, просто замечали, что вокруг больше дурных людей, нем добрых, и отдавали дань идиллическому заблуждению, будто раньше все было лучше. Теперь появилась сравнительная статистика, и она не подтверждает, что нашу эпоху можно обвинить в падении нравов по сравнению с любой предшествующей. Это не значит, что возрос моральный уровень людей (во все века, у каждого народа пропорция между негодяями и праведниками примерно одинакова, так же как соотношение дураков и умных), но очевидно, что общественное устройство эффективнее, чем прежде, обуздывает определенные проявления аморального поведения масс: например, алкоголизм, проституцию, детскую беспризорность.  
        Представляется, что говорить о прогрессе морали не имеет смысла, так же как бессмысленно говорить о едином направлении развития человеческой истории. За несколько тысячелетий истории не было и нескольких десятков таких лет, когда не было бы войн. Всегда была нищета, голод, несчастья, преступления против человечности, и в этом смысле ХХ и XXI века мало, чем отличаются от предшествующих, Но нельзя говорить о прогрессе морали еще и в том смысле, что каждая культура имеет свою мораль: сколько было культур, столько и было моралей.  
         Как писал знаменитый историк и философ Освальд Шпенглер (1880—1936) в своем труде «Закат Европы», в Европе уже много веков существует специфическое нравственное сознание, не известное прежде. Все требуют чего-то от других. Слова «ты должен» произносятся с полным убеждением, что здесь действительно можно и должно что-то единообразно изменить, оформить и привести в порядок. Вера в это и в право на это непоколебима. Здесь повелевают и требуют повиновения. «Вот что называется у нас моралью. В этическом начале Запада все сводится к направлению, притязанию на власть, намеренному воздействию на расстоянии. В этом пункте полностью сходятся Лютер и Ницше, папы и дарвинисты, социалисты и иезуиты. Их мораль выступает с претензией на всеобщее и вечное значение... Кто думает, учит, желает иначе, тот грешник, отщепенец и враг. С ним борются без пощады. Человек должен. Государство должно. Общество должно. Эта форма морали для нас самоочевидна; она демонстрирует нам доподлинный и единственный смысл всякой морали».

             Но не так обстояло дело в Индии, Китае и в античной Европе. Будда служил свободным образцом, Эпикур подавал добрый совет. И это все были очень развитые, предполагающие свободу воли, этические концепции. Для древнегреческого мыслителя Эпикура, считал О. Шпенглер, было в высшей степени безразлично, что думали и делали другие. Он никогда не думал и не говорил о преобразовании человечества. Ему и его друзьям вполне доставало того, что они были такими, а не иными. Античный жизненный идеал заключался в отсутствии интереса к жизни, к тому именно, господство над чем составляет все содержание жизни западного («фаустовского», как говорил Шпенглер) человека.  
          Для современного европейского человека совершенно невозможно отречься от этого основного мотива своего существования, не говоря уже о том, чтобы изменить его. Одни борются с «прогрессом», другие агитируют за «возврат к старому», разумея под этим дальнейшее развитие, каждый воюет за свою моральную доктрину, противопоставляя ее всем другим. Все западное стремится к исключительному господству. Для античного мирочувствования терпимость подразумевается сама собой. Она принадлежит к стилю воленепроницаемой атараксии (атараксия — невозмутимое спокойствие). Для западного мира атараксия — самообман или симптом угасания. «Бороться «за» или «против» течения времени, осуществлять реформы или перевороты, строить, переоценивать или разрушать — все это одинаково не по-античному и не по-индийски. И именно таково различие между софокловской и шекспировской трагикой, трагикой человека, который хочет только быть, и человека, который хочет победить».

          На Западе каждый философ стремился возвести свою мораль во всеобщую истину, навязать ее человечеству, переиначить, преодолеть, уничтожить всякую иную мораль. Никто не волен здесь выбирать. Отдельный человек может поступать морально или неморально, делать «добро» или «зло», исходя из стиля своей культуры, но теория его поведения просто задана наперед. У каждой культуры есть для этого свой  собственный масштаб, срок действия которого начинается и кончается вместе с нею. И никакой одинаковой для всех морали, по Шпенглеру, не существует.

           Очень показательным в этом смысле является анекдот, когда европеец, путешествуя по Индии, видит индийца, который сидит на берегу реки и плюет в воду. Европеец возмущается его бездельем:  
— Ты бы лучше шел работать рикшей, заработал бы денег, сам бы нанял себе несколько рикш.  
— А зачем?  
— Накопил бы денег, купил бы машину, стад таксистом.  
— А зачем?  
— Заработал бы денег, купил несколько такси, стал бы богатым и сидел бы на берегу, плевал в воду.

   — А  я что делаю?  

  3. Кризис Морального сознания. Один из важнейших гуманистических тезисов нашего времени, высказанный в свое время еще Ф. М. Достоевским, гласит: человека невозможно изменить, его можно только сломать, человеческая природа не поддается никакому внешнему воздействию, никакой «переделке» и «перековке». Но гигантские возможности современной индустрии сознания, современной культуры заставляют усомниться в этом. В результате воздействия массовой культуры появилась особая порода человека — «человека массового. Массовый человек не меряет себя никакой особой мерой, он ощущает себя таким, как все, и ничуть этим не удручен, наоборот, гордится своей одинаковостью с другими. Человек всегда старается открыть в себе талант, какое-нибудь особое дарование, и, не открыв, чувствует себя бездарностью, серостью. Человеку массы такие переживания не лапы. «Особенность нашего времени в том, — писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883—1955), — что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду».

          «Массового человека» характеризуют, е точки зрения Ортеги-и-Гассета, две черты: беспрепятственный рост жизненных запросов и врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Массу больше всего заботит собственное благополучие и меньше всего — истоки этого благополучия. Масса — это устойчивый вид людей, специфическая порода, которая появилась в более или менее оформленном виде в ХХ веке, и потому ныне можно с полным правом говорить об антропологической катастрофе». Ортега-и-Гассет считал, что массы уже не имеют отношения к культуре, они вне культуры, вне нравственности. Но, по нашему мнению, массовая культура — это тоже культура в ее специфическом варианте, которая и создает специфического человека. Конечно, там, где массы приходят к власти, как это было в России в начале ХХ века и в Германии в 1930-х, — там они могут покончить со всякой культурой вообще, если не найдутся силы, им противостоящие. Но поскольку такие силы, видимо, всегда будут находиться, всегда разум будет оказываться сильнее неразумия, а добро сильнее подлой злобы, то настоящей проблемой для общества будет проблема сдерживания массовой культуры и ее носителей в определенных рамках.

               В России после революции к власти пришел не народ, а масса, чернь, недоучки, неудачники, полуобразованные и полувоспитанные Шариковы, натворившие неслыханное количество бед. То же самое произошло и в Германии в 1930-х. Как писал Достоевский, в революции на место Карамазовых всегда приходят Смердяковы, вместо интеллигента к власти прорывается лакей.

            Показателен пример М. Горького — возмущенный несправедливым общественным строем царской России, он писал романы и рассказы, где призывал к революции. На его книгах воспитывались сотни революционеров. Но когда пришли революция и послереволюционная диктатура, Горький ужаснулся и предпочел эмигрировать. А, вернувшись, еще более ужаснулся тому социалистическому концлагерю, который успели построить большевики.

              Внешняя, формализованная культура, культура как цивилизация, массовая культура — необходимы человеку для его существования, но жизнь человека должна определяться внутренней культурой, в этой стихии он только и осознает себя человеком, а не просто организмом, который механически определяется внешней средой.

              Мы в настоящее время вступили в эпоху постмодерна, одна из особенностей которой — стирание различия между «высокой» и «массовой» культурой. Это вызвано, помимо демократизации общества, распространением репродуктивных техник и связанной с ними подвижностью в восприятии культурных продуктов: рафинированные произведения могут стремительно упрощаться, бесконечно тиражируясь и становясь достоянием миллионов (как Мона Лиза на полиэтиленовом пакете или экранизации «Войны и мира»). А произведения так называемых низких жанров (детектив, триллер) приобретают черты «высокой» литературы. Первый концерт П.И. Чайковского в США в апреле 1891 года в Карнеги-холл слушали немногим более двух тысяч человек; первое выступление в CIIIA рок-группы «Биттлз» в том же зале в феврале 1964 года смотрели и слушали благодаря телевидению 73 миллиона человек. Сейчас некоторые концерты, благодаря спутниковой связи, могут слушать миллионы человек.  
          В прошлые века существовало и даже культивировалось явственное различие между высокой и низкой (или лучше сказать, низовой) культурой, воздвигались культурные барьеры: латинский язык в Европе, на котором говорили избранные и специально образованные, французский язык в России. В низовую культуру всегда включались массы народа, особенно наглядно это выступало во времена праздников, когда в карнавале шуты, скоморохи, дураки выходят на первый план, становятся героями культуры, высмеивают высокую культуру, выворачивая ее наизнанку. В этом плане рок-культура 1960—1970-х была типично низовой культурой, которая, все более и более распространяясь, тиражируясь в виде записей и теле-концертов, резко нарушила баланс между высокой и низкой культурой. Теперь исполнители рока или рэпа — чуть ли не властители дум молодого, и не только молодого, поколения. Слова великих поэтов прошлого используются в разухабистом шлягере, и наоборот, стихи Дж. Леннона вошли во многие антологии английской поэзии, и музыка некоторых рок-музыкантов входит в программу среднего образования, становись признанным элементом культуры.  
         В настоящее время, считал русский мыслитель и основоположник американской социологии Питирим Сорокин (1889—1968), наступил жесточайший кризис. Мы оказались в эпицентре громадного пожара, сжигающего все до основания. Всего за несколько недель он уносит миллионы человеческих жизней, за несколько часов уничтожает города с многовековой историей. Нищета, растущая день ото дня, простирает свою зловещую тень, охватывая все новые территории. Многие продолжают думать, что это обыкновенный кризис, подобный тем, которые уже не раз случались в западном обществе по нескольку раз в столетие.  
Другие видят этот кризис в противопоставлении свободных демократических стран и стран тоталитарных. Встречаются даже такие эксперты, которые сводят суть кризиса к конфликту «плохих людей вроде Гитлера, Сталина и Муссолини, с одной стороны, и «людей хороших типа Черчилля или Рузвельта — с другой. Шпенглер, например, считал, что кризис, разворачивающийся в Европе с начала ХХ века, есть результат агонии западного общества и его культуры.

             Согласно Сорокину, все эти мнения о причинах кризиса неверны. Настоящий кризис носит экстраординарный характер. Это яс просто экономические или политические неурядицы — кризис затрагивает почти всю западную культуру и общество, все их главные институты.

            Этот кризис заключается в распаде основополагающих форм западной культуры и общества последних четырех столетий, в разрушении преобладающей чувственной культуры, то есть культуры, ориентированной на материальные ценности, на массовое потребление. Он глубже и глобальнее любого другого кризиса. Он так далеко зашел, что его можно сравнить только с четырьмя кризисами, которые имели место за последние три тысячи лет истории греко-римской и западной культуры. Но даже и они были меньшего масштаба, чем тот, с которым мы столкнулись. Мы живем и действуем, считал Сорокин, в один из поворотных моментов истории человечества, когда одна форма культуры и общества (чувственная) исчезает, а другая форма лишь появляется.

          Кризис чрезвычаен в том смысле, что он отмечен необычайным взрывом войн, революций, анархии и кровопролития: социальным, моральным, экономическим и интеллектуальным хаосом; возрождением отвратительной жестокости, разрушением больших и малых ценностей человечества; нищетой и страданием миллионов.

           Ни Гитлер, ни Сталин, ни Саддам Хуссейн, ни Хрущев и ни Брежнев не создали этот кризис. Наоборот, кризис создал их такими, каковы они есть, — его инструментами и марионетками. Кризис вовсе не означает, полагал Сорокин, агонию западной культуры и общества. Нет закона, по которому каждая культура проходит стадии детства, зрелости и смерти, — это все только биологическая аналогии. Настоящий кризис представляет собой лишь разрушение сегодняшней формы западного общества и культуры, за которым последует новая интеграция, возникнет новая культура.

            Никто сейчас точно не может предсказать форму следующей культуры. Древние китайцы говорили: не дай вам бог жить в эпоху перемен. Но мы живем именно в такую эпоху — тревожную, страшную, полную потрясений и катаклизмов, но в то же время самую интересную за последние четыре тысячи лет.

        По мнению О. Шпенглера, мы действительно живем в эпоху крутого перелома — в эпоху перехода от культуры к цивилизации. Культура — это, по Шпенглеру, органическая ступень развития общества, а цивилизация — механическая. Цивилизация — это застывшая, окаменевшая, остановившаяся в своем развитии, в общем-то, мертвая культура. Переход от культуры к цивилизации произошел в античности в IV столетии, на Западе — в ХIХ веке. Основные признаки цивилизации:

      1. Появление мировых городов. В эпоху цивилизации ареной больших духовных решений становится не вся страна, а три или четыре мировых города. Так, в России это были Петербург и Москва. Все остальное — провинция. Сейчас даже Петербург является провинцией. Вся страна персонифицируется в Москве. В западных газетах так и пишут: «Москва решила», «рука Москвы дотянулась» и т. д.

   2. Появление городской массы. Народом теперь считается городское население, неорганическая масса, нечто текучее. Человек массы — это уже большой шаг на пути к искусственному состоянию. Новый кочевник, паразит, житель большого города, лишенный традиций, человек фактов, без религии, бесплодный, полный глубокого отвращения к крестьянству. В России, например, исчезли два самых главных класса, которые своим мироощущением и отношением к жизни поддерживали общественную мораль, — это дворянство и крестьянство. Дворянство было уничтожено, а ведь вся духовная культура, вся литература и искусство создавались дворянством. Крестьяне с их отношением к труду, к природе исчезли вместе с их нравственными традициями и обрядами. Вместо них появились сельскохозяйственные рабочие. Морали больше не на чем держаться. К тому же в истории советской России волна за волной уничтожались самые лучшие, самые инициативные и творческие представители народа: революция, гражданская война, голод, репрессии, Вторая мировая война унесли десятки миллионов людей. Можно даже говорить об антропологической катастрофе и, как следствие, катастрофе моральной.

   3. Деньги в качестве неорганического  абстрактного фактора. 

   Дух денег проникает во все сферы  существования народов, главной  становится имущественная обеспеченность.

   4. Мировые войны за передел мира, свойственные нашему времени, западной цивилизации.  
Хотя книга Шпенглера и называется Закат Европы, в ней он попытался проследить судьбу любой культуры. Любая культура, по его мнению, переходя в цивилизацию, неизбежно начинает свертываться, умирать. Это особенно наглядно видно на примере рождаемости. В эпоху затухания культуры рождаемость резко падает. Так, падала она в Древнем Риме, там издавались даже императорские указы, которые разрешали бесплатно брать пустующие земли, разводить там хозяйство, растить семью. Ничего не помогало: ко второму захвату варварами Рима его население сократилось настолько, что все могло вместиться в сам город Рим. Варвары лишь ускорили смерть, которая сама уже почти овладела римлянами. Когда Кортес со своим отрядом высалился в Мексике, народ майя уже вымирал, его культура угасала, население было так малочисленно, что Кортес с небольшим отрядом быстро завоевал всю страну.  
       В Европе с самого начала ХХ века наблюдается неуклонное паление рождаемости, причём именно в высокоразвитых странах. Люди не хотят иметь детей не потому, что они бедные и трудно прокормить ребенка, но потому, что подсознательно всеми владеет, но Шпенглеру, усталость, душевный надлом и безотчетный страх перед будущим.  
Но кризис выражается еще и в другом: пострадали нормы нравственности, сама теория морали. Расшатаны основы нравственных убеждений.