Следственные дела декабристов как исторический источник

     Все описания следствия декабристами имеют между собой много общего, и не только в части фактов, что естественно, но и в самом подходе к повествованию. Приступая к рассказу об этом драматическом периоде своей жизни, декабристы явно предпочитали описывать тюремный быт, свои лишения и переживания, уделяя им гораздо больше внимания, чем собственно следствию. Это объясняется некоторой полемической направленностью записок и стремлением авторов написать не столько свою биографию, сколько историю движения, в котором они участвовали; романтическими литературными стереотипами той эпохи, предполагавшими повествование о страданиях благородного узника, несправедливости его притеснителей, а не о гораздо более приземленных вещах - ходе допросов в Следственном Комитете, содержании заданных вопросов и ответов на них, объяснении мотивов поведения. Кроме того, для декабристов воспоминания об обстоятельствах следствия относились к числу тяжелых и неприятных. В результате всего этого Е.П. Оболенский, Н.Р. Цебриков, А.В. Поджио, хотя и рассказали о заключении в крепости, но процедуры следствия не коснулись вовсе; М.С. Лунин, М.А. Фонвизин, А.М. Муравьев, В.И. Штейнгель (за исключением одного эпизода) описали его, обобщая воспоминания товарищей и избегая говорить о себе лично. Наконец, может быть не случайно записки С.Г. Волконского, которые он не закончил, обрываются как раз на сцене первого допроса.

     Обращаясь собственно к следствию, авторы записок, как правило, подробнее освещают его начало: арест, первые допросы у В.В. Левашова, разговор с царем (если он имел место), впечатление, произведенное в первый раз видом заседающего Следственного Комитета. Говоря о допросах, декабристы старались упомянуть эпизоды, свидетельствующие о мужестве узников, их находчивых и дерзких ответах, а также о пристрастности Комитета и его стремлении, во что бы то ни стало добыть материал для осуждения арестованных.

     Именно обличение недобросовестности следствия является центральной темой почти всех записок. Главным образом декабристы дружно сообщают, что на допросах в Следственном Комитете им предъявлялись вымышленные показания товарищей. «Комитет употреблял все непозволительные средства, зная нашу с ним <Рылеевым> дружбу, нас спрашивали часто от его имени о таких вещах, о которых нам прежде и на мысль не приходило»². А.М. Муравьев свидетельствует: «Все средства казались для них хороши». Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было». «Восстановляли одного против другого, объявляя, будто бы тот показывает в его обвинение»³; Н.И. Лорер пишет об «обманчивых, лживых» вопросах, М.С. Лунин и М.А. Фонвизин - о вымышленных следствием показаниях. С.П. Трубецкой выражает более осторожно и замечает, что «некоторые слухи, которые были обо мне в Обществе Славян <...>, были предложены как показания членов».

     Следствие над декабристами было организовано таким образом, что во время устных допросов в Комитете задавались вопросы, которые затем присылались декабристу в письменном виде в каземат. Устные и письменные вопросники в основном совпадали. Таким образом, имеющиеся в следственных делах вопросные пункты и письменные ответы на них достаточно полно отражают ход дознания. А из них ясно видно, что при составлении вопросов чиновники Комитета не только не подтасовывали показания других декабристов, когда предъявляли их подследственному, но даже не излагали их, а переписывали дословно с заменой первого лица на третье и в нужных случаях опуская имена авторов показаний и упоминающихся лиц. Случаев, когда кому-либо предъявлялись вымышленные показания товарищей, отсутствующие в их следственных делах, не имеется.

     Декабрист, сообщив, как во время допроса в Комитете генерал А.И. Чернышев перечислил ему лиц, назвавших его членом тайного общества, прибавил в скобках: «Все это он лгал». Однако в присланных затем Басаргину вопросных пунктах содержится такой список лиц; все они действительно показывали, что он входил в Южное общество. Еще более примечательно то место из воспоминаний Басаргина, где он рассказывает историю очной ставки М.А. Бестужева-Рюмина и М.М. Нарышкина. По его словам, Бестужев-Рюмин получил от Комитета вопрос о содержании его разговора с Нарышкиным о планах цареубийства и делился с Басаргиным, соседом по каземату, своими колебаниями: Бестужев считал, что никто, кроме самого Нарышкина, не мог сообщить следствию об этом разговоре, но не мог понять, до какой степени простиралась откровенность Нарышкина, и, боясь ему повредить, в общих чертах подтвердил сказанное. А вскоре, к его ужасу, его вызвали на очную ставку с Нарышкиным, отрицавшим свою осведомленность о намерении цареубийства. Из документов следствия видно, что этот эпизод действительно имел место, вопрос был прислан Бестужеву 8 мая, а 10 мая, не допустив до очной ставки, он взял назад свое показание, сославшись, что не помнит точно упомянутого разговора. Разница с рассказом Басаргина состоит в том, что в полученном Бестужевым вопросе было указано, что следствие имеет показание М.И. Муравьева-Апостола, которому Бестужев-Рюмин в свое время пересказал беседу с Нарышкиным. Таким образом, обвинение в адрес следствия в предъявлении подложных показаний здесь не находит подтверждения. Тем не менее, оно типично для декабристских воспоминаний. Можно представить себе, что для запертых в одной тюрьме в Чите и Петровском Заводе, переживших в недавнем прошлом трудное и мучительное следствие декабристов было, конечно, очень непросто вновь налаживать отношения между собой, ужиться вместе в многолетнем заключении, в котором многие из них оказались из-за откровенности друг друга на следствии. Исследователи много раз отмечали, что декабристы в Чите обсуждали следствие, делились воспоминаниями, что многие из них потом изложили рассказы товарищей в своих записках. И это не было простым обменом информацией. Чтобы вместе пережить изгнание, декабристам требовалась не жестокая правда, а смягчающие обиды, оправдывающие товарищей и дающие возможность взаимного прощения и примирения объяснения происшедшего. Те из них, кто чувствовали себя виноватыми, естественно пытались представить события в более выгодном для себя свете, рассказывали далеко не все. Эти обстоятельства вкупе с весьма ограниченной информированностью каждого в отдельности о ходе их дела в целом привели к тому, что в представлении декабристов сложилась версия событий, местами даже вытеснявшая собственные реальные воспоминания, искажавшая их. Они стали приписывать преувеличенные лживость и коварство Следственному Комитету и объяснять ими свои ошибки, неосторожность, срывы. Те из декабристов, кому не в чем было себя упрекать - Михаил и Николай Бестужевы, Лунин и другие, ведшие себя во время следствия вполне достойно, - поверили в это объяснение и повторяли его. Из сибирского изгнания казалось ясным, что все члены тайных обществ были заранее обречены, что следствие и суд являлись исключительно способом кары и что все многочисленные обещания монаршего милосердия и прощения были чистым лицемерием. Добавим к этому, что и стремясь рассказать современникам и потомкам о благородстве своего дела, и просто из элементарной человеческой порядочности, декабристы старались избегать сообщать подробности, бросавшие тень на товарищей, в особенности не могли себе позволить ничего, что могло бы омрачить память казненных, что также накладывало отпечаток на их воспоминания, содействовало возникновению своего рода «предания». Это «декабристское предание» присутствует практически во всех мемуарах. Записки А.М. Муравьева, В.И. Штейнгйля, М.С. Лунина и близкие к последним по тексту - М.А. Фонвизина, в части описания следствия целиком основаны на нем, в ущерб реальным воспоминаниям их авторов. И.Д. Якушкин и А.Е. Розен, хотя и не говорили прямо о предъявлении подложных показаний, но отмечали пристрастность Комитета и заведомую обреченность узников. Иллюстрации этого положения посвящены записки П.И. Фаленберга, рассказавшего, как он в приступе депрессии оговорил себя в показаниях и затем не смог оправдаться. Единственным из мемуаристов (кроме А.С. Гангеблова, не бывшего вместе с остальными в Сибири), избежавшим повторения коллективного мнения товарищей, был А.П. Беляев.

     Рассмотрим теперь те основные памятники декабристской мемуаристики, касающиеся следствия, в которых помимо общего для декабристов «предания» присутствует и рассказ о пережитом собственно самим автором.

     Записки С.П. Трубецкого, как и сама личность князя, вызывали в историографии противоречивые суждения. Так, Н.М. Дружинин, написавший интересную статью «С.П.Трубецкой как мемуарист», считал их «тенденциозно-публицистическим произведением», направленным как на доказательство либеральной природы тайного общества, так и на самооправдание автора. Сходного мнения придерживался и М.К. Азадовский. А В.П. Павлова напротив считает, что «достоверность излагаемых Трубецким фактов подтверждается в большинстве случаев», что не следует искать сознательное стремление исказить истину там, где имеет место лишь субъективное восприятие действительности. Причиной столь разных оценок является несомненно то обстоятельство, что мы имеем дело с достаточно сложным источником.

     Записки Трубецкого не представляют собой цельного, завершенного текста. Они состоят из нескольких частей, написанных в разное время, и дополняющих их отрывочных записей и замечаний на записки В.И. Штейнгеля. История текста и его публикаций была основательно исследована Н.М. Дружининым и В.П. Павловой. В.П. Павлова отметила, что основной текст условно делится на три части: первые две содержат сведения по истории тайных обществ и периоде междуцарствия и подготовки восстания 14 декабря. Третья посвящена аресту Трубецкого и следствию над ним. Эта часть выделяется уже тем, что при начале повествования об арестах автор переходит к изложению от первого лица, в то время как в предыдущем тексте говорит о себе в третьем лице.

     Описание начального периода следствия у Трубецкого отличается множеством точно переданных подробностей. Так, он пишет, что на первом допросе 15 декабря 1825 г. генерал К.Ф. Толь предъявил ему показание, сказав, что оно принадлежит Пущину. В нем говорилось, что 14 декабря «есть дело общества», которое имеет большую отрасль в 4 корпусе, дежурным штаб-офицером которого являлся Трубецкой. Трубецкой «видел, что почерк не Пущина», но сделал вид, что не сомневается в его авторстве. Действительно, в своем первом показании, написанном, как он и вспоминал, собственноручно, Трубецкой утверждает, что показание Пущина о тайном обществе в 4 корпусе не соответствует действительности. Между тем, такого показания Пущина не только нет в материалах следствия, но и быть не может, так как Пущин был арестован день спустя, 16 декабря. В.П. Павлова справедливо указывает, что на самом деле это были показания Рылеева. В этой связи любопытно, что Рылеев сделал к ним приписку о чине и месте службы И.И. Пущина, а Трубецкой в записках вспоминал, как его спрашивали, где Пущин живет, «у отца ли он теперь»; такие вопросы не могли задать об уже арестованном человеке.

     Трубецкой также описывал и другие обстоятельства первого допроса и разговора с Николаем I, например, как царь приказал ему написать жене, что он жив и здоров, и когда декабрист написал просто «я жив и здоров», царь велел приписать вверху «буду». Такое письмо, с вписанным над строкой словом «буду», существует.

     Обратившись к следственному делу, мы видим совсем иную картину. Трубецкой защищался упорно и расчетливо. На первом допросе он дал понять, что не одобрял намерений Пущина и Рылеева, которые были сильно заинтересованы в его участии в восстании, что не желал кровопролития и считал восстание бессмысленным и невозможным. Притом каялся, что не предотвратил его с должной решительностью. Позже он пытался утверждать, что хотя и являлся одним из активнейших заговорщиков, но в глубине души не разделял их убеждений, в тайном же обществе оставался для того, чтобы следить за опасными замыслами, особенно Пестеля, и иметь возможность им воспрепятствовать, в чем его союзником был С. Муравьев-Апостол. Что же касается восстания в Петербурге, то он, Трубецкой, только выразил пассивное согласие на должность диктатора, так как понимал, что истинным предводителям - Рылееву и Оболенскому - нужен не он, а лишь его имя и чин, и не вмешивался в их распоряжения. Таким образом, Трубецкой пытался всю ответственность за 14 декабря переложить на товарищей, при том уверяя следствие в полном своем чистосердечии и раскаянии не только в прямых обращениях к Комитету, но и используя для этого переписку с женой. Вместе с тем, его характеристика собственного поведения не лишена правды: он действительно «отвечал подробно» на вопросы о своей роли в событиях, но в смысле оправдания. И хотя и представил 27 декабря Комитету список членов общества, в принципе он не стремился давать показания на других лиц, если этого не требовала избранная им оборонительная тактика. Можно привести немало примеров, когда Трубецкой давал показания в защиту своих товарищей, особенно мало или вовсе не замешанных (так, 17 декабря после допроса у Левашова он, как и пишет в записках, написал дополнительное показание, еще раз подтвердив невиновность И.М. Бибикова).

     От ответов Трубецкого могли пострадать главным образом те, на кого он перекладывал свою долю ответственности (Рылеев, Оболенский, Пущин), и Пестель, которого Трубецкой намеренно «топил». При этом в записках он рассказывал, как удивлялся, что после допроса у Левашова 17 декабря не получал вопросов о Южном обществе, прибавляя скромно, что «Комитет имел сведения важнейшие тех, которые бы мог ожидать от меня». И в самом деле, его не спрашивали об этом; но он нигде не упомянул о своих обширных показаниях 25-27 декабря, направленных против Пестеля.

     Трубецкой-мемуарист искусно манипулирует фактами, создавая видимость точности и подробности рассказа, способную ввести в заблуждение. Его главным оппонентом во время следствия был Рылеев, с которым у Трубецкого дело дошло до очной ставки 6 мая. Трубецкой описал ее с характерной полуправдивостью; казненный Рылеев уже не мог уличить его, и Трубецкой объясняет причины противоречия в их показаниях излишней откровенностью Кондратия Федоровича.

     Воспоминания Трубецкого содержат массу точной и ценной информации, но нельзя ни на минуту забывать о его стремлении к оправданию себя и перед товарищами, и перед потомством. На следствии он проявил малодушие; столь же малодушно он не смог сказать правды о себе.

     Немало страниц в своих знаменитых записках уделил заключению в крепости М.А. Бестужев. Автор обстоятельного исследования мемуарного наследия Бестужевых М.К. Азадовский очень высоко оценивал М. Бестужева-мемуариста, отмечая как точность, достоверность, так и литературные достоинства его воспоминаний. Обратившись к ним, мы увидим, во-первых, что выразительно описав тюремный быт, свое настроение, посещение священника С. Колосова, неудачно пытавшегося «увещевать» узника, изобретение тюремной азбуки и общение с ее помощью с братом Николаем, Михаил Александрович лишь вскользь касается собственно хода следствия. Он сообщает только, что его «мучали вопросными пунктами, в которых нас, как собак, уськали и травили друг на друга», о себе говорит, что держался стойко, старался не давать показаний, которые можно было бы использовать для обвинения его товарищей; что задаваемые ему вопросы были в основном направлены против Рылеева и братьев Николая и Александра. В рассказах М.А. Бестужева, записанных собирателем и публикатором декабристского наследия М.И. Семевским, упоминается также, что он четырежды представал перед Следственным Комитетом для допросов(«На эти ругательства - 4 раза приводили»).⁴ Но из материалов следствия видно, что даже в этих немногих сведениях Бестужев весьма неточен. В Комитете его допрашивали лишь однажды, 6 января, и 12 мая приводили на очную ставку со Щепиным-Ростовским. Михаил Александрович действительно, как и утверждал впоследствии в воспоминаниях, придерживался тактики «знать не знаю, ведать не ведаю», поначалу прикидываясь простоватым офицером, сохраняющим верность присяге цесаревичу, а затем постоянно ссылаясь на якобы недоверие к себе членов Тайного общества. Таким способом ему удалось уклониться от ответов практически на все вопросы общего порядка, его показания касаются в основном обстоятельств восстания л.-гв. Московского полка. Его практически не спрашивали ни о Рылееве, ни о брате Николае, а об Александре - только постольку, поскольку это касалось его участия в выводе полка на Сенатскую площадь.