Эпоха дворцовых переворотов

     Дочь  Петра оставалась равнодушной к трону до тех пор, пока императрица не выдала замуж свою племянницу - герцогиню Мекленбургскую за принца Брауншвейгского Антона Ульриха. Цесаревна увидела в потомстве от этого брака претендентов, которые напрочь перекрывали ей путь к трону. Эту же цель преследовало намерение императрицы выдать Елизавету замуж за брата Антона Ульриха. Эти планы не только нарушали данный цесаревной обед безбрачия, но и принуждали её к выезду за пределы России, что также лишало её прав на престол.

     После смерти Анны Иоанновны авторитет Елизаветы начал непрерывно расти, чего нельзя сказать о более раннем периоде, когда разгульная жизнь весёлой цесаревны была предметом сплетен и общественного осуждения. Теперь же, в начале 40-х годов XVIII века, отблеск славы великого преобразователя России приковал к тридцатидвухлетней Елизавете всеобщее внимание. В глазах русского общества она была живым воплощением героической петровской эпохи, временем блистательных побед и достижений, ставших укором бесцветному времени брауншвейгских властителей. Разумеется, как часто бывает с общественной психологией, жестокости и недостатки славной эпохи Петра как-то забывались. Уже не вспоминали, что Петра подменили на немца то ли в Кукуе, то ли за границей, что он вообще не что иное, как воплощение Антихриста - неубедительность, следовавших за смертью Петра российских правительств, будило ностальгические воспоминания в обществе, заставляла позабыть жестокости и сумасбродства первого императора. Характерно и то, что надежды на возвращение “золотого” петровского века связывались не с последним из “птенцов”, его соратников по делам государственным, и теперь ещё близким к самым вершинам власти - Остерманом и Минихом, а с внебрачной дочерью Петра, родившейся уже после Полтавской победы.

     Особенно популярна была Елизавета в гвардейской среде, точнее - у гвардейских солдат. Сама Елизавета много сделала для своей популярности. Красивая, веселая, доброжелательная, она была проста и доступна в общении. Часто виделась с гвардейцами, по примеру своего отца крестила детей гвардейцев, становилась по принятому обычаю с ними  на “ты” кумой. И гвардейские солдаты отвечали ей взаимностью - были готовы постоять с оружием в руках за свою куму. Уже в 1737 году правительство Анны Иоанновны казнило прапорщика Преображенского полка А. Барятинского  за намерение поднять “человек с триста друзей” ради Елизаветы. А в 1740 году гвардейцы, арестовавшие Бирона, судя по признаниям Миниха, ожидали, что власть перейдёт именно к Елизавете. Французский посланник маркиз де Ла Шетарди писал в начале 1741 года: “…сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами. Фамильярно величавшую эту принцессу своей кумой…”² Популярности Елизаветы способствовало и то, что она приглашала офицеров отобедать вместе с нею в её загородной резиденции, близ которой был расквартирован Ростовский полк.

     Де  ла Шетарди – Же. – Же. Амело

     Санкт-Петербург, 3 (14) февраля 1741 года.

< . . . > Она сообщила мне, что во время пребывания её за городом, она устраивала обеды офицерам Ростовского полка, находящегося по соседству на постое, и готовность этого полка служить ей обнаружилась настолько явно, что ей труднее было сдерживать их, нежели подстрекать. Кроме того, у неё бывало несколько лиц из высшего духовенства, и в особенности она имеет основание быть довольной архиепископом Новгородским и епископом Киевским. < . . . >³

     В  своих честолюбивых расчётах  Елизавета делала ставку не  только на симпатизировавших  ей гвардейцев и духовенство,  но и искала поддержку за пределами России – благо врагов у Брауншвейгской фамилии, проводившей проавстрийский внешнеполитический курс, было немало. Её личный врач француз Лесток ещё в 1730 году предлагал ей домогаться трона, но не был услышан. Елизавета нуждалась в деньгах, которые были необходимы и для личной жизни, и для прихода к власти. В начале 1741 года через Лестока, а потом непосредственно и сама цесаревна вступила в переговоры с упомянутым выше французским посланником Шетарди и послом Швеции Э. М. Нолькеном. Как Франция, так и Швеция мечтали об изменении внешней политики России в нужном им направлении. В частности, Швеция хотела вернуть некоторые территории отошедшие к России по условиям Ништадского мира 1721 года. Французы намеревались расстроить русско-австрийский союз 1726 года. Именно это было главным препятствием в тайных переговорах дипломатов с цесаревной.  Дочь Петра Великого прекрасно понимала, что её согласие на ревизию Ништадского мира и другие уступки будут равносильно политическому самоубийству. Но, не желая окончательно порывать с Нолькеном и Шетарди, она всячески затягивала переговоры, пытаясь получить нужные ей деньги без серьёзных обязательств со своей стороны. Переписка кардинала де Флери с французским послом в Петербурге маркизом де Ла Шетарди совершенно определённо раскрывает истинные цели французской  дипломатии – вытеснение России с завоёванных позиций в Европе и превращение её из великой державы в слабое, второстепенное государство на задворках континента. Здесь будет уместно привести отрывок из переписки де Ла Шетарди – Ж. – Ж. Амелио, который касается финансовых вопросов.

     Санкт-Петербург, 14 (25) ноября 1741 года.

< . . . > При свидании с ней [Елизаветой] в прошлую среду я подвергся настойчивым расспросам с её стороны относительно одного пункта, а именно по поводу ссуды, которую просила е.в. ей выдать. “Итак. - сказала она. – на основании того. Что вам написали из Стокгольма, и что вы сообщили мне недавно, я сговорилась с моими друзьями относительно средств и назначения дня для открытого выступления моей партии заодно со Швецией. И пусть она получит помощь от Швеции, когда это необходимо понадобиться для того, чтобы я отнюдь не подверглась риску. Вы понимаете, что теперь именно наступил момент, когда для меня всего необходимее иметь возможность раздавать деньги, а вам известно, что у меня до сих пор не было других средств, кроме моих собственных доходов. Поэтому я истощила мои ресурсы. Так вы не получили ещё, – прибавила она мне, - той суммы, как вы мне обещали, е.в. благоволил мне обещать?”

     Я  сообщил ей, что она была бы уже в моих руках, если б не затруднения, вызванные отдалённостью и недостатком надёжных людей, и если б в стране, столь подозрительной, как здешняя, не приходилось прибегать к величайшим предосторожностям, главное, чтобы отнюдь не скомпрометировать самой принцессы. Эти соображения были приняты благосклонно с её стороны, и она одобрила их, рекомендуя, однако, мне не упустить уведомить её о той минуте, когда вы сообщите мне что-либо новое относительно неё, по какому бы поводу это ни было. Она же всегда намерена слепо сообразоваться с тем, чего король пожелает и что ей посоветует е.в.”⁴Шетарди всё же передал Елизавете скромную сумму в две тысячи дукатов.

     Как  в Стокгольме, так и в Версале  надеялись, что воцарение Елизаветы,  то есть победа “русской партии”, приведёт к отказу от петровских преобразований и возвращению России к допетровским порядкам, что означало добровольную международную самоизоляцию России. Несмотря на все старания, ни Нолькен, ни маркиз де Ла Шетарди не смогли добиться от цесаревны письменных обещаний к чужим правительствам с какими-либо обещаниями.

     Подготовка  к перевороту не относилась  к непроницаемым тайнам. В заговоре  участвовали десятки людей. В  том числе будущий фаворит  Елизаветы - Алексей Разумовский,  братья Шуваловы и Михаил Воронцов. Рядовые гвардейцы отличались болтливостью: вчерашние неграмотные мужики не имели понятия о конспирации и не подозревали, сколь жестокая кара ожидает их в случае провала заговора. Примечательно, что далеко не все организаторы переворота умели хранить тайну. К их числу принадлежал и Лесток, по отзыву Манштейна, “самый ветряный человек в мире и наименее способный что-либо сохранить в тайне”. Он, где только можно, извещал петербуржцев об ожидаемых переменах на троне. К тому же, хирург был отчаянным паникёром. “При малейшем шуме на улице, - свидетельствовал де Ла Шетарди. – он кидался к окну и считал себя уже погибшим.”⁵

     Но и в этих условиях Анна Леопольдовна не оценивала надвигающейся опасности. Кто только не предупреждал её об угрозе быть свергнутой. Её фаворит Линар считал необходимым отправить Елизавету в монастырскую келью. Возлюбленная не согласилась. Тогда Линар предложил выслать из России французского посла. Однако, правительница побоялась испортить отношения с Францией, и де Ла Шетарди остался в Петербурге. Граф Остерман со второй половины тридцатых годов был прикован к постели подагрой. Острое предчувствие беды заставило Андрея Ивановича решиться на отчаянный поступок: он велел одеть себя и отнести в покои правительницы, чтобы убедить её принять меры против заговорщиков. Анна Леопольдовна не вняла советам и, вместо серьёзного разговора, принялась показывать Остерману новые наряды для младенца Иоанна Антоновича. Ещё один сигнал бедствия исходил от графа Левенвольде, отправившего Анне Леопольдовне тревожную записку, которая тоже не оказала должного влияния. На Анну Леопольдовну не подействовали даже пророческие слова австрийского посла Ботта: “Вы находитесь на краю бездны: ради Бога спасите себя, императора и вашего супруга”. Кстати, даже супруг, человек недалёкий, рекомендовал правительнице арестовать Лестока (вероятно, по внушению Остермана). Ситуация обострилась осенью 1741 года.

     Поток сведений о заговоре Елизаветы увеличился, и многие, вполне достоверные данные о нём, оказались известны правительству Анны Леопольдовны. Так, ещё весной 1741 года, министр иностранных дел Великобритании лорд Гаррингтон поручил своему послу в Петербурге Э. Финчу уведомить дружественное английскому королю правительство России о следующем: “В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположить в Финляндии, усилить их из Швеции.< . . . > Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия одобрена и подвигнута известием, полученным от шведского посла в С.-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединится с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ними и агентами великой княжны с одобрения и при помощи французского посла маркиза де Ла Шетарди; что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза, хирурга, состоявшего при ней с самого её детства”⁶. Именно переговоры Нолькена с Елизаветой послужили причиной решения шведского правительства двинуть на Петербург войска. Анна Леопольдовна и её министры оставили без внимания это сообщение из Лондона. Поведение правительницы объяснить трудно. Ясно одно: Анна Леопольдовна была уверена, что сумела расположить к себе Елизавету Петровну дорогими подарками ко дню рождения и распоряжением выдать ей 40 тысяч рублей для погашения долгов.

     Летом  1741 года всё произошло так,  как и предсказывал лорд Гаррингтон,- Швеция объявила России войну.  Среди трофеев русской армии  оказались листовки, в которых  командующий шведской армией генерал Левенгаупт объявил, что поход на Петербург имеет целью освобождение России от иностранных временщиков. Однако, этот поход окончился полной неудачей. В августе 1741 года русские войска нанесли шведам сокрушительное поражение под Вильманстрадом. В ноябре было получено сообщение о заговоре от агентов в Бреславе, причем, там указывалось на необходимость немедленного ареста Лестока как главного инициатора всей заговорщической интриги.

     После  некоторых колебаний правительница  выбрала самый неудачный путь. 23 ноября 1741 года она, во время придворного вечера, отозвала Елизавету для беседы в другую комнату, чтобы сообщить ей о готовящемся перевороте и поступившем к ней совете арестовать Лестока, она попыталась усовестить цесаревну по-семейному. На удивление, Елизавета проявила и выдержку, и незаурядное актёрское мастерство. На упрёки она смиренно отвечала, “что никогда не имела и в мыслях предпринять что-либо против неё или её сына”, и заверила, что верна присяге, а вопрос арестовать Лестока или нет - во власти самой правительницы. По сведениям, собеседницы вернулись в зал в состоянии крайнего возбуждения. Шетарди, прекрасно осведомлённый в придворных интригах, писал об этой беседе: “Правительница в одном частном разговоре, происходившем у нее с принцессой, когда было собрание во дворце, высказала последней, что, как она была уведомлена в письме из Бреславля, быть осторожной с принцессой Елизаветой и особенно советует арестовать хирурга Лестока; что она поистине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то, конечно, принцесса не найдёт дурным, когда его задержат. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подали случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов”.⁷

     Анна  Леопольдовна допустила массу  ошибок, но и Елизавета Петровна  проявила себя отнюдь не с  лучшей стороны. Она всё откладывала  активные действия, в частности, на 6 января 1742 года, когда на невском льду должны были быть построены гвардейские полки, цесаревна собиралась обратиться к ним с призывом поддержать её законные права на престол. Но она не принимала во внимание возможность сопротивления хотя бы части войск. Так или иначе, но беседа с правительницей подтолкнула Елизавету Петровну к решительным действиям. Если бы арестовали Лестока, то раскрытие заговора стало бы более чем реальным. К этому шагу цесаревну постоянно склонял де Ла Шетарди.

     Решимость  Елизаветы способствовали ещё два обстоятельства. 24 ноября, на следующий день после беседы с правительницей, цесаревна узнала, что Преображенский полк – опора заговорщиков, должны вскоре отправить на театр военных действий против Швеции. Ещё она узнала, что Анна Леопольдовна намерена объявить себя императрицей. Свергать императрицу намного сложнее, чем правительницу, - в этом случае нарушается присяга  в верности не безголосому ребёнку, а полноценной обладательнице императорской короны.

     И  тогда, в ночь на 25 ноября 1741 года, Елизавета решилась. В кирасе поверх платья, только без шлема, и с крестом в руке, вместо копья, без музыки, но со своим старым учителем музыки Шварцем, а так же в сопровождении Лестока и Воронцова, она отправилась добывать императорский трон в казармы Преображенского полка, где её уже ждали. После краткой призывной речи, во время которой она стояла на коленях с крестом в руках, перед тоже коленопреклоненными гренадерами, которых первоначально насчитывалось человек тридцать, Елизавета отправилась в Зимний дворец. По мере приближения к цели, толпа стала расти, подобно снежному кому. Дворцовый караул в ответ на вопрос: “Хотите ли вы следовать за дочерью Петра I?”- присоединился к заговорщикам. Во дворец заговорщики внесли Елизавету на плечах. Затем гренадеры бесшумно вошли в покои, где безмятежно спали правительница и её супруг принц Брауншвейгский, младенец-император и Фрейлина Менгден. Одновременно были приняты меры для ареста Фельдмаршала Миниха с сыном, кабинет-министра графа Остермана, именно его Елизавета боялась больше, чем кого-либо, и президента коммерц-коллегии Менгдена. Всё обошлось без шума и сопротивления. Лишь Остерману пришлось отведать гвардейских кулаков, но он подставился сам, произнеся какие-то грубые слова по отношению к Елизавете. Досталось и Миниху, в армии его не любили. Арестовав всю Брауншвейгскую семью и министров, Елизавета разослала по Петребургу своих гвардейцев, с тем, чтобы вызвать во дворец сенаторов и придворных для принесения присяги государыне-императрице Елизавете Петровне.