История городского самоуправления Новгорода

  В поземельных спорах существовал  обычай, приближающийся к роте: обычай ходить с иконою по меж спорной  земле; этот обычай был равносилен нолю; истец мог предлагать то или другое. Прошедший по меже с иконою оправдывался, если только судьи находили возможным  допустить это. Во Пскове пособники  не допускались; каждый должен был заботиться только о собственном деле; только за женщину, малолетнего, чернеца, черницу, старого и глухого могли явиться  в суд пособники. По новгородской судной грамоте также запрещается  ходить толпою в суд в качестве пособников для предупреждения навалки, но в каждой тяжбе было, как сказано, двое рассказчиков, которые, таким образом, были пособниками дела. Они были от конца или улицы, или сотни, или от ряду, куда тяжущиеся принадлежали. В Новгороде, кроме целования креста в значении роты, истец и ответчик пред начатием дела должны были целовать крест. Каждый должен был целовать крест сам за себя; но сын за мать, а муж за жену могли исполнить крестное целование, когда дело шло об имуществе, принадлежавшем такой особе женского пола. Сверх того, каждый вместо себя мог послать другого — "ответчика", т.е. доверенного. По отрывочности новгородской судной грамоты невозможно доискаться подробностей, которыми руководились при суде.

  Замечательно, что новгородская судная грамота  принимает меры, чтоб дело не затягивалось. Нельзя было запутывать тяж бы, примешивая к ней другие дела; надлежало окончить одно дело, а потом уже исследовать  другое. Когда речь шла о земле  и истец требовал поверки на месте, то, чтоб дело не затягивалось, выдавалась срочная грамота, определявшая время  по разным пространствам: полагалось на сто верст три недели, и если срок протягивался долее, то дело проигрывалось. Вообще дела о землях не должны тянуться долее двух месяцев, а дело, которое  могло рассмотреться внутри города, — не более одного месяца. Если один из тяжущихся являлся, другой медлил, то последний проигрывал дело. С  другой стороны, докладчики, без которых  не могло производиться дело, подвергались штрафу, когда не являлись в суд, а если не решали дела в определенное время, то истец мог обратиться к  Великому Новгороду и взять от него приставов, которые уже судили самых докладчиков и при себе заставляли решать дело. Точно так же, если дело замедляли судьи, истец имел право брать от Великого Новгорода приставов на судей. По отношению к сословиям и состояниям юридические нов городские понятия соблюдали строгое равенство на суде .

  Никто не мог быть арестован без суда; подлежавший суду получал извещение, и если не являлся, то следовало другое, наконец третье; и только после  того не являясь, он лишался своего иска. Если он назначал день, когда явятся в суд, его не беспокоили, но более  трех дней не мог он медлить. После  выдачи судной грамоты, если обвиненный мог уладить дело мирно, с судьями  и приставами, ему давался льготный месяц, в который его не задерживали; он имел возможность без принуждения  сам исполнить приговор суда или  иначе сойтись с противником; по прошествии итого месяца, если он не исполнил присуждения, посылались за ним пристава и принуждали. В случае, когда он уклонялся и хоронился, то подвергался казни всем Великим  Новгородом.

  Нигде не видно употребления пытки. Не существовало телесного наказания, исключая холопа, которого мог бить господин за вину. "Только в последние годы независимости  Пскова поя вился там московский кнут, как предвестник разрушения старого свободного порядка. Обыкновенно  наказание состояло в денежной пене, а за тяжкие преступления следовала  смертная казнь. В таком случае преступника  отдавали истцу, и тот собирал  граждан и предавал его казни. Уголовные дела против личности имели  значение гражданских; начинались тяжбы, ч обвиненный отдавался головою  обиженному, который мог с ним  поступить по закону, но мог и  простить. Суд  над изменниками  и преступниками, виновными против общественного спокойствия, принадлежал  вечу: преступника судил и казнил весь Вели кий Новгород. Суд и  казни общественные так похожи на народные восстания, что в летописных сказаниях не всегда можно решить, где было восстание и где суд, и одно от другого отличалось только большим или меньшим участием всей народ ной массы в негодовании к осужденным. По старинному понятию, было два рода тяжкой народной казни: смертная и погребленне или отдача на поток, третий род казни была ссылка; она встречается в летописях однажды — над Якуном, которого в 1141 году сослали в Чудь. Но так как перед тем его ограбили, то, быть может, ссылка эта была уже обычным последствием отдачи на поток. Обычная смертная казнь в Новгороде была утопление: осужденного сбрасывали с моста. Но сверх того существовал также обычай вешать; впрочем, сколько можно заметить, вешали только по время походов изменников; в Двинской Земле вора, пойманного в третий   раз в краже, вешали, и вообще всякого вора, хотя бы и в первый раз уличенного, пятнали. Во Пскове повешение было такою же обычною казнью, как в Новгороде утопление, и нигде не видно, чтобы по Пскове топили. Смертная казнь, но Псковской судной грамоте, постигала церковного пора, всякого вора, уличенного в воровстве трижды, зажигателя и переветника (изменника). Сожжению предавали зажигателей и волшебников. В Пскове пойманного в поджоге чухну в 1496 году сожгли. В Новгороде во время сильных пожаров народ в ожесточении бросал в огонь подозрительных и часто невинно; это было больше следствие раздражения, чем народный суд и казнь, тем более, что тогда же подозреваемых в поджигательстве не только жгли, но и топили; следовательно, из этого нельзя еще заключить, чтобы в Новгороде по суду следовала зажигателям такая казнь. Сожжение за волшебство встречается только один раз в Новгороде и один раз в Пскове. В Новгороде в 1227 году сожгли на Ярославовом дворище, следовательно по приговору веча, четырех волхвов, а в Пскове в 1411 году сожгли двенадцать вещих жонок. Эти казни, столь обычные на западе, кажется, оттуда перешли к нам, однако не вошли в обычай; и два случая, приводимые в летописях, вероятно, были исключительными, в особенности в Новгороде: летописец, сообщив известие о сожжении четырех волхвов, прибавил сомнение в их виновности и неодобрение этого поступка и, без сомнения, высказал тогдашний нравственный взгляд в этом отношении (творяхуть е потворыдеюще, а то Бог весть). В Пскове последний год свободы (1509) казнили сожжением за кражу общественной казны. Другого рода казнь — отдача на поток, состояла в том, что народная толпа бросалась на двор осужденного и расхватывала его имущество, самый двор и хоромы разносили, иногда выжигали; его имение конфисковали. Иногда при этом самого виновного убивали, а чаще изгоняли со всем семейством и даже с роднёю, например, с братьями, племянниками и вообще близкими по крови. Иногда отдача на поток — разграбление постигало семейства тех, которых уже сбросили с моста. Так в 1418 году одного боярина свергнули в воду и потом разграбили его дом. Когда поток происходил юридическим образом, то раздел имущества осужденного велся правильно, по городовому делению; так в 1230 году ограбили Водопика Семена Борисовича и других бояр, и разделили их достояние по сотням. В 1209 году разграблен был двор Мирошки и Дмитрия и тогда избыток разделен был по зубу, по три гриппы.

В разряд имущества, подлежащего дележу, входили  и села,

и рабы, и скот; все это оценивались, продавалось  и делилось на каждый двор, сколько  придется. Слот) "избыток" (избыток  разделиша) побуждает предполагать, что не вся сумма проданного имения делилась: может быть, известная  часть шла в нов городскую  казну, и также князю. При таком  всеобщем дележе и расхвате, случалось, схватывали и тайно, как об этом и  упоминается в летописи.  Так, по замечанию летописца, одни трудились, другие входили в их труды. Остается неизвестным порядок такого расхвата имущества осужденных, право участия в нем тех или других граждан. Из примера 1230 г. мы узнаем, что имущества эти делили по сотням. Значит ли это, что участвовать в дележе могли только те, которые принадлежали к той сотне, в которой состоял осужденный, и всегда ли так соблюдалось, или же расхватанное имущество доставаться могло юридическим путем жителям по концам и улицам; где жили виновные — неизвестно.

  Возможность наживаться на счет других была поводом  к тому, что в Новгороде постоянно  находились "ябедники", возмутители, которые легко подговаривали  других, составляли кружок из черных людей, звонили на вече и обвиняли богатых  и влиятельных бояр, то в перевете, то в неправом суде и в насилиях бедным людям. Вообще новгородцы не отличались ни кровожадностью, ни мстительностью: случалось, что осужденный на смерть преступник возбуждал своими просьбами  сострадание, особенно если уважаемые  люди подавали за него голос; и осужденного  освобождали от смерти н позволяли  потупить ему в монастырь —  душу на покаяние отпускали. Так, одного из двинских изменников, поймали  с  оружием в руках, избавили от Волхова, а потом так слабо стерегли его и монастыре, что он мог  оттуда уйти и опять враждебно  действовать против Новгорода. Бывало, даже осужденный и ограбленный, случайно ускользнувший от смерти, опять был  в чести у народа; так случилось  с посадником Якуном; он не только потерял  все до стояние, отданное на поток, но и сам был брошен с моста  н, случайно спасшись от смерти, впоследствии был посадником. В новгородском народе была сильная впечатлительность, быстрая  восприимчивость, недостаток обдуманности; делали по первому побуждению и после  сознавали, что делали невпопад. Как  толпа производила иногда свой суд, можно видеть из примера серебряного  ливца Федора Жеребца, в 1447 году; его  уличили в не правильном приготовлении  рублей, призвали на вече, стали поить  и допрашивать; он оговорил восемнадцать человек, что они заказывали ему  делать рубли не по узаконенным правилам; тех схватили, — одних сбросили с моста, у других ограбилидома. Не видно, чтобы при этом было строго исследовано показание Федора Жеребца. Тогда, — говорит летописец, —  весь город был в сетовании, а  ябедники и посульники радовались: стоило только на кого-нибудь сказать  — и тотчас предавали того смерти, а имение его, обыкновенно спрятанное в церкви, разграбляли. И прежде подобное случалось, когда народ буйствовал, не рассуждая, по первому впечатлению. В 1316 году некто Данило Писцов был  убит своим холопом, и убийца остался  без наказания, объявив гражданам, что его господин держал перевет  и благоприятствовал враждебному  князю. Таким образом правило, чтоб холопу не верить, когда он будет  говорить на господина, — правило, которым  стесняли новгородцы своих кня зей, не имело приложения на вече; там, напротив, низший и бедный скорее мог быть оправдан в деле с богатым и  сильным, по естественной злобе толпы  к тем, которые над нею возвышаются. Летописцы нередко указывают, что народный суд постигал невинных. В 1137 году предавали потоку и разграблению приверженцев Всеволода. Тогда — говорит летописец — "сягоша и иевиноватых". В 1194 году, когда возвратились новгородские отряды из несчастного похода в Югру, новгородцы, раздосадованные неудачею, нескольких человек убили, других обложили денежною пенею; на них взводили, что они погубили свою братью в походе; — но, видно, преступление нс было доказано, потому что летописец прибавляет: "а то Богови судити". Под 1208 годом рассказывается о свержении с моста невинного Олексы Сбыславич: на другой день, в обличение не справедливости народного суда, заплакала Богородица у св. Якова в Неревском конце. Во время пожаров раздраженная толпа, подозревая, что город зажигают злодеи, без дальнейших рассуждений, обращала злобу свою на всякого, кто мало-мальски навлекал ее нерасположение; например, в 1442 году после сильного пожара парод схватил некоторых лиц; одних бросал в огонь, других с мосту в воду. Какие причины иногда руководили народом, можно видеть из примера над архиепископом Арсением в 1228 году: черному народу вообразилось, что из-за него стоит долго тепло осенью, ибо он, как говорили, неправильно поступил в архиепископский сан, и его выгнали с бесчестием. Подобно тому, в Пскове в 1407 году изгнали князя Данила Александровича по случаю мора; псковичи укоряли его, будто бы из-за него постиг их мор. Неудивительно, что при таком образе народного суда летописец жалуется на не правосудие в новгородских волостях в XV веке. "Тогда, — говорит он, — в Новгороде не было ни правды, ни справедливого суда; восстали ябедники, устраивали четы и обеты и целовали па неправду; и стали грабить по селам и па волостях, и по городу; и стали мы в поругание соседям нашим; и по волостям было разорение и частные поборы, крик и рыдание, и вопль, и проклятия людей на наших старейшин и на наш город; ибо не было у нас ни жалости, ни правосудия".