Жизнь и деятельность Фёдора Петровича Гааза

         Перечислить все деяния Гааза  на поприще служения страждущим  и обремененным не так легко.  Им много сделано и крупного, и мелкого. Им проводился сбор  средств для выкупа крепостных  детей, чтобы тем было позволено, следовать в ссылку со своими родителями (закон того времени позволял помещику оставлять детей осужденных и отправляемых в Сибирь родителей в своем полном распоряжении). Он организовывал ремонт в тюремном замке и создавал образцовые для того времени условия содержания арестантов, заботясь о том, чтобы у них был не только хлеб, но и сносные гигиенические условия.

       По  его инициативе и при непосредственном участии открыта была в Москве Александровская больница, которая  на казенные деньги призревала и лечила бездомных, бродяг, бывших узников тюрем , т. е. всех тех, кому без подобной помощи оставалось только одно: околевать под забором.

       Во  время эпидемий „горячки“ (то есть гриппа или тифа) и холеры, лютовавших в Москве в 30-е и 40-е годы, Гааз лечил главным образом бедняков, бесприютных и обездоленных. В богатые дома его тогда приглашали редко: боялись заразы.

       Староекатерининскую больницу для чернорабочих он превратил  в образцовое лечебное учреждение и  значительно расширил. Он же руководил  постройкой новых тюремных больниц, а Полицейскую больницу для бродяг и нищих переоборудовал, расширил, преобразовал в больницу для всех неимущих, для крепостных и городской бедноты.

       К 1831 году он продал свой дом и деревню. Все деньги ушли на строительство  и оборудование новых лечебных заведений, на пособия больным и не только больным арестантам. С тех пор он сам жил уже только при больницах. Сперва в здании Староекатерининской – ныне больница Московского областного клинического института (Орловский переулок), а с 1844 года в „полицейской“ больнице, в Малоказенном переулке. (Теперь это переулок Мечникова, и в здании бывшей больницы размещен Институт гигиены детей и подростков. Именно там установлен памятник Гаазу.)

       В последние годы он жил с одним  слугой, не покидавшим его до конца. Все, что оставалось от его имущества, все, что он получал от богатых пациентов и благотворителей, Гааз расходовал на расширение больниц, на лекарства, пищу, одежду и другие пособия для бедняков, арестантов, ссыльных и их семей.

       Многих  крепостных крестьян тогда высылали в Сибирь на разные сроки – и даже пожизненно – без суда, простым распоряжением губернских властей, по прихоти недовольного помещика. Гааз добывал деньги, чтобы выкупать их жен, либо, если те с разрешения барина сопровождали ссыльных мужей, снабжал их деньгами на пропитание, так как добровольно едущим в ссылку не полагалось казенного довольствия.

       Он  не упускал из виду ничего, что имело  хоть какое то значение в трудной  жизни заключенных. Свою деятельность в комитете он начал с упорной  борьбы против того, что ссыльных вели прикованными к длинному железному пруту группами по 10-12 человек. Переходы арестантских партий от привала к привалу бывали и по тридцать сорок километров. Люди разного возраста, роста, состояния здоровья, иногда и мужчины и женщины, неотрывно прикованные вместе, испытывали тягостные и унизительные мучения. Гааз почти пять лет воевал против этого „прута“, который отстаивали министр внутренних дел и начальство конвойных войск, как „лучшее средство предотвращения побегов“.

       Но  он добился отмены. И тогда же добился замены коротких и тяжелых  кандалов более легкими и длинными, не так стеснявшими движения кандальников. По его настоянию ручные и ножные кольца кандалов, которые в мороз  и в жару причиняли дополнительные муки, стали обшивать кожей и сукном.

       Не  ожидая, пока все эти усовершенствования начнут осуществлять власти, он за свой счет заказывал целые партии облегченных  и обшитых кандалов. Еще и в  начале XX века такие кандалы назывались „гаазовскими“. На собственные деньги организовывал он кузницы для перековки в легкие кандалы и сам однажды прошел с арестантами длинный этап, заковавшись в них, чтобы убедиться, правильны ли его расчеты и действительно ли облегчена тяжкая участь несчастных. Конечно, с точки зрения максималистской этики поведение Гааза не могло, наверно, встретить признательности.

       Он  не только сам работал, но привлекал  к своим заботам об арестантах и неимущих больных бескорыстных помощников из людей разных сословий и поколений.

       Гааз  писал: «В российском народе есть перед всеми другими качествами блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всем, в чем он нуждается». Ему помогали камергер Д. Львов, столбовой дворянин, гвардейский офицер, сражавшийся под Бородином и в зарубежных походах, а потом ставший в Москве попечителем архитекторов и строителей, восстанавливавших город; богатый купец старообрядец Рахманов, а после его смерти его вдова. Гаазу удавалось расшевелить и равнодушных, добиваться пожертвований и от прижимистых. Датский коммерсант Мерилиз, владелец большого универсального магазина (ныне ЦУМ – „Мюр и Мерлиз“), дал 30 тысяч рублей для больных бедняков и арестантов.

       Гааз  устроил тюремные библиотеки – первые в России и неведомые в других странах – и каждую партию ссыльных снабжал книгами.

       Он  сочинил и издал несколько  брошюр с „добрыми наставлениями  и советами“, которые дарил заключенным  и их родственникам.

       Доктор  Гааз организовал две школы для  детей заключенных: и для безнадзорных подростков, которых обычно полиция просто отправляла в Сибирь. Большинство арестантов были неграмотные или полуграмотные крестьяне и городские бедняки. Он не только лечил, снабжал пищей, одеждой, букварями и добрыми советами, но нередко бывал еще и ходатаем по делам бесправных. С 1829 до 1853 года он подал несколько сотен жалоб и прошений и в 142 случаях ему удалось достичь благоприятного пересмотра дел.

       Гааз  ездил каждую неделю в этап на Воробьевы  горы, когда отправляли ссыльных. В  качестве доктора тюремных заведений, он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств: грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно, чтобы спасти от голодной смерти и трескучих морозов.

       Но  Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упреки за „глупое баловство преступниц“, потирал себе руки и говорил: «Извольте  видеть, милостивый сударинь, кусок хлеба, крош им всякий дает, а конфетку или апфельзину долго они не увидят, этого им никто не дает, это я могу консеквировать из ваших слов, потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго не повторится».

         Московский полицмейстер грозил  Гаазу высылкой за то, что он  „балует и возбуждает“ преступников, потакает арестантам.

       От  высылки его спасла эпидемия холеры. В Москве не хватало врачей.

       К началу 40-х годов, когда число  жителей уже превышало 350 тысяч, в  городе числилось всего 75 „вольнопрактикующих“ и 217 служащих врачей. Во время холерных эпидемий число заболеваний доходило до 5 тысяч в месяц. Начинались народные волнения. И тот же полицмейстер, который хотел выслать Гааза, просил его о помощи; просил «добрейшего, почтеннейшего господина доктора успокоить простолюдинов, возбуждаемых слухами, будто «начальство и лекари пускают холеру».

       И Гааз прямо из больницы шел на площади, на улицы, где шумели толпы, уже готовые  громить полицейские участки  и карантинные посты.  

       Его узнавали, встречали приветливо. Ему  верили. И он уговаривал, успокаивал, объяснял, советовал, как уберечься  от заболевания, как оказывать первую помощь больным.

       Его медицинские понятия и представления  выросли на почве просветительского, гуманистического, но вместе с тем и глубоко религиозного мировоззрения. Он еще не мог ничего знать о природе инфекции, о микробиологии, а к модным тогда лекарственным средствам относился недоверчиво. Он был убежден, что такие болезни, как все „горячки“ (то есть гриппы, ангины, тифы, воспаление легких и т. п.), а также холера вовсе „не прилипчивы“ и что люди не заражался ими при общении с больными, а заболевают потому, что дышат нечистым воздухом, едят нездоровую пищу, неопрятно живут, переохлаждаются, переутомляются, испытывают сильные душевные потрясения…

       Его врачебные советы и наставления  бывали обычно просты, но решительны: „спокойствие души и тела, чистота души и тела, тепло для души и для тела“. Он требовал, чтобы помещения, где  находятся больные, проветривались, но были теплыми, при всех заболеваниях рекомендовал теплые ванны и легкую пищу. Для „спокойствия желудка“ допускались еще грелки и клизмы, которые тогда называли „фонтанели“. Прописывал он только простые испытанные лекарства: мед, ромашку, ревень, малину, каломель, некоторые травы.

         Гааз старался, чтобы его понимали  все, даже вовсе не грамотные  пациенты и санитары. Ободряя  молодых врачей, боявшихся заразы, он приветствовал холерных больных  поцелуями. В первый раз он  даже сел в ванну, из которой  вынули холерного больного… Однажды в больницу доставили крестьянскую девочку, умиравшую от волчанки. Страшная язва на лице была настолько уродлива и зловонна, что родная мать с трудом к ней приближалась. Но Гааз ежедневно подолгу сидел у ее постели, целовал девочку, читал ей сказки, не отходил, пока она не умерла. Словом и делом доказывал он, что врач должен облегчать страдания даже безнадежно больного, что „спокойствие души, необходимое для исцеления, должно исходить прежде всего от врача“.

       Особо хочется отметить собственно медицинские взгляды Гааза. Он был убежден, что для больного человека лекарство должно быть на втором месте. Забота, сердечное участие и, в случае надобности, горячая защита - вот были его главные средства врачевания. Несколько строк из инструкции, составленной им для врача при пересыльной тюрьме: "Врач должен помнить, что доверенность, с каковою больные предаются, так сказать, на его произвол, требует, чтобы он относился к ним чистосердечно, с полным самоотвержением, с дружескою заботою о их нуждах, с тем расположением, которое отец имеет к детям, попечитель к питомцам. Следует, чтобы врач пользовался всяким случаем повлиять на улучшение нравственного состояния; этого достигнуть легко, надо только быть просто добрым христианином, - т. е. заботливым, справедливым и благочестивым...". В одном из писем к своему воспитаннику Гааз писал: "Я, кажется, уже неоднократно высказывал вам свою мысль, что самый верный путь к счастию не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому, как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии...". Сегодня к этому только хотелось бы добавить, что самые современные психотерапевтические методики предлагают именно такой подход для лечения многих психических болезней: активно и бескорыстно проявляя любовь к ближним, человек освобождается от тяжелых недугов, обретает психическое здоровье, а с ним, очевидно, и счастье.  

4. Доктор-чудак против равнодушия чиновников.

       Гаазу приходилось нередко с величайшими  усилиями и унижениями преодолевать жестокое равнодушие или прямую враждебность полиции и конвоя, косность и невежество тюремных чиновников, сословные предрассудки, недоверие завистливых коллег.

       В 1822 году, когда он был назначен штадт- физиком, то есть главным врачом города Москвы, на него писали жалобы и доносы врачи и фельдшеры, которым он досаждал „придирчивым педантизмом“, требуя, чтобы в больницах ежедневно мыли полы и убирали ретирады (уборные), еженедельно сменяли постельное белье и чтобы врачи следили за приготовлением доброкачественной пищи, не допуская злоупотреблений и обкрадывания больных.

       Инспектор министерства Добронравов писал  губернатору: «Доктор Гааз находится  не в здравом душевном состоянии, что видно из того, что он отдает свое жалованье уволенному предшественнику». Этот донос был основан на фактах. Гааз считал, что его предшественник был уволен несправедливо, по ложному доносу, и, будучи семейным человеком, отцом троих детей, нуждается в деньгах больше, чем он сам, холостяк, в то время еще сравнительно состоятельный.

       Чиновники, ведавшие больницами, открыто возмущались тем, что им приходится подчиняться „какому- то сумасшедшему немцу“, уверяли, что нелепый чужестранец ничего не смыслит и не может смыслить в московских делах.

       Отвечая на такие обвинения и упреки, Гааз в 1826 году писал инспектору Министерства здравоохранения: «Уже 20 лет, как посвятил я все свои силы на служение страждущему человечеству в России, и если через сие не приобрел некоторым образом право на усыновление, как предполагает господин инспектор, говоря, что я иноземец, то я буду весьма несчастлив».

       Начальник войск „внутренней стражи“ (то есть конвойных и охраны) генерал Капцевич, старый гатчинец, воспитанник Аракчеева, 8 января 1833 года докладывал министру внутренних дел московскому генерал губернатору  о „пререканиях и затейливости“ доктора Гааза, который, „утрируя свою филантропию, затрудняет только начальство перепискою и, уклоняясь от своей обязанности напротив службы, соблазняет преступников, целуется с ними. Мое мнение: удалить доктора от сей обязанности“.

       Он  требовал удалить Гааза из Комитета попечительства тюрем, отстранить его от руководства тюремными больницами и запретить ему „самовольно вмешиваться в распоряжений начальства пересыльных тюрем и конвойных офицеров“.