Теории происхождения государства

     Э. Ч. Л. ван дер Влит (университет Гронингена) продолжающей эту тему в статье «Полис: проблема государственности» [14, 387–414] несколько по-иному подходит к решению той же задачи: доказать, что полис – это тоже государство. Как и статья Л. Е. Гринина, данное исследование построено на полемике со сторонниками противоположного мнения, в том числе с тем же М. Берентом. Однако для этого ван дер Влит подробно рассматривает, ссылаясь на ряд авторов, в том числе М Вебера, такую категорию, как «власть», считая ее ключевым понятием идентификации [14, 389–390]. Показателем легитимной власти является в том числе и постоянный институт власти – аппарат управления, наличие которого автор последовательно прослеживает для всех этапов развития полиса.

     Очень сильным разделом книги является Часть V («Кочевые альтернативы и аналоги»), состоящая из пяти взаимосвязанных в разной степени теоретических и конкретно-исторических работ.

     В статье Т. Дж. Барфилда (Бостонский университет) [14, 415–441] рассматриваются два функционально взаимосвязанных вопроса: особенности кочевого хозяйства и общества, принципы, на которых они базировались независимо от эпохи и этапа потестарно-политического развития. Второй вопрос – причины создания и принципы (структура) организации кочевых государств.

     Социально-хозяйственной  основой кочевого скотоводства автор  считает конический клан, в котором наследственное ранжирование и сегментирование в идеале шло вдоль наследственных линий, ведущих свое происхождение от одной «большой семьи». В реальности соблюдение этого принципа, по мнению Т. Дж. Барфилда, могло быть реализовано не выше локального рода [14, 423–424]. Для образования и легитимации социальных групп более высокого уровня использовалось механическое соединение сегментных групп, брачные связи, «освящаемые» через «фиктивное родство».

     Для объединения племен родовой принцип  не играл уже никакой роли, но вот право на власть их правителей (у хунну, монголов, тюрков), отдавая дань традиции, должно было обосновываться «длинными», частично фиктивными генеалогиями [14, 425].

     Большой интерес представляют наконец-то четко  обозначенные причины «первотолчка» процесса становления государственной организации у кочевников.

     1. Амбиции выдающейся личности (со ссылкой на В. Бартольда и др.).

     2. Классовые отношения заменяют родовые (с вариантами собственности на скот или на землю).

     3. Необходимость поддерживать «асимметричные» экономические отношения с соседними земледельческими государствами.

     На  последней причине Т. Дж. Барфилд особенно акцентирует внимание, раскрывая на примере государств, созданных по этому пути, их внутреннюю структуру и считая их наиболее частыми, устойчивыми и потестарно развитыми организмами.

     Другие  авторы части V в основном согласны с автором первой статьи. Так, Т. Дж. Холл (университет Депоу, Гринкасл, США) [14, 442–467], выдвинувший понятие «внешней» (с оседлой цивилизацией) и «внутренней» (с «дикими», неорганизованными кочевниками и некочевыми народами) границ, указывает на их взаимосвязь с цикличным развитием. «Цикличное использование стратегий внутренней и внешней границы являлось механизмом, синхронизировавшим усиление степных политий с усилением китайской империи и фрагментацию степных конфедераций с распадом китайской империи». Причина этого – «только когда империя была сильна, можно было “доить” ее посредством политики внешней границы» [14, 452].

     Ранее всех (в 2000 г.) отметил «синхронность  процессов роста и упадка земледельческих  «мир-империй» и степной «полупереферии» Н. Н. Крадин [14, 494]. В данном случае его термин «полупереферия» аналогичен пространству между «внутренней» и «внешней» границами у Т. Дж. Холла. Другой фактор, объединяющий этих двух исследователей – обращение к такому феномену, как «мир-система» и «мир-империя» и их контаминация с кочевым обществом. Разница в методике: Холл идет дедуктивным методом, от понятия «мир-система» к ее конкретным составляющим, Крадин – индуктивным, от анализа конкретного монгольского и гуннского обществ к обобщениям более высокого таксономического уровня. По этому критерию Н. Н. Крадин ближе к Т. Дж. Барфилду и статье Т. Д. Скрынниковой в части V [14, 512–522], а Т. Д. Холл – к работе А. М. Хазанова [14, 468–489] в этой же части сборника, где применен скорее дедуктивный метод.

     В завершающей статье части V (Т. Д. Скрынникова [Чита], «Монгольское кочевое общество периода империи» [14, 512–522]) на основе тщательного комплексного анализа источников обрисовывается структура монгольского общества и государства (и главное в теоретическом аспекте – их соотношение и взаимодействие). Исследовательница вполне обоснованно разделяет вопрос о наличии государственности у собственно монголов-кочевников и у созданной ими империи. Не ставя предметом исследования последнюю для самого монгольского общества, Т. Д. Скрынникова констатирует «отсутствие государственной структуры» [14, 521], что привело после развала империи к откату до исходного уровня отдельных этносоциальных объединений разного формата. Автор избегает терминологического детерминизма, но все же с 1997 года предлагает «считать ядро кочевых империй суперсложным вождеством» [14, 522]. Совпадение взглядов двух этих исследователей по вопросам уровня и структуры политической организации монголов привели к подготовке Н. Н. Крадиным и Т. Д. Скрынниковой совместной монографии [12].

     В завершающей книгу, итоговой статье Л. Е. Гринина [14, 523–556] делается попытка пролонгировать эволюционную теорию становления и развития государственной организации на более высокие, чем раннее государство, стадии. Выделение в качестве последующих этапов развития государственной организации «развитого» и «зрелого» государств само по себе ни по сути, ни терминологически особых возражений не вызывает. Однако, поскольку данная схема и предложена автором для усовершенствования посредством конструктивной критики «со стороны», остановимся именно на этом, не претендуя также, естественно, на абсолютную истину.

     Можно согласиться с Л. Е. Грининым в его постулате об изменении социальной основы при переходе от «раннего» к «развитому» государству и, как следствие, функциональных характеристик последнего (добавляется так называемая «классовая функция»), а также частично – со «сменой идеологий» в качестве эволюционного рубежа [14, 535, 539], да и то с учетом чаще некоторого ее запаздывания по сравнению с реальными изменениями социума и зависимости от него. Сам Л. E. Гринин признает неполную универсальность данного признака. Не вызывает сомнения и положение о том, что «развитое государство оформляет общество уже цивилизованное», а «многие» ранние – «варварская», хотя существуют и термины «африканская» (Н. Б. Кочакова, например) и «кочевая (степная) цивилизация» (не совсем, правда, ясно, скрываются ли за ними понятия стадиального или локально-типологического ряда; в любом случае, на базе таких «цивилизаций» редко достигался даже раннегосударственный уровень). Отдельно постулируется тезис о «неполноте» (вероятно, в сравнении с «развитым») раннего государства. Он не нов. Рассмотрим, что подразумевает под «неполнотой» Л. Е. Гринин. Это – ограниченность связей между государством и обществом, которая подразделяется на два варианта. Первый – слабое развитие административной организации [14, 530], второй сочетает в себе «развитый бюрократический аппарат управления с обществом без достаточно четкой социальной стратификации (т. е. ярко выраженных классов или сословий…)» [14, 532]. Но ведь «сословия», по мнению автора, не характерны для раннего государства в целом как этапа становления и развития государственной организации [14, 542]. Далее – «сильный» и «слабый» государственный аппарат [14, 532–533] – явление не стадиальное, а всеобщее: среди современных государств Европы имеются и такие (например, Франция и Швейцария и т. д.) [2, 13]. Дело в распределении функций между «государством» и «обществом», а не в этапах их развития. Отчасти это напоминает, хотя и несколько в иной плоскости, также достаточно условное деление государств всех этапов на «тоталитарные» и «демократические».

     Вышесказанное не означает, что мы против признака «неполноты» как почти обязательной этапной характеристики раннего государства. Наоборот, это как раз так. Вопрос, как эту «неполноту» понимать. Нам представляется, что достаточно ясную и исходящую из конкретных реалий картину дал Л. Е. Куббель. Он, со ссылкой на специалистов по каждому из сравниваемых регионов (А. Я. Гуревича, А. И. Неусыхина, Н. Ф. Колесницкого, Н. Б. Кочакову, Ю. Н. Кобищанова), приводит несколько «вариантов» ранних (раннефеодальных только) государств Европы и Тропической Африки. Разница между вариантами – в разном, но всегда неполном наборе государствообразующих признаков [13, 132–133]. «Неполнота» ранних государств определяется асинхронностью и местной спецификой появления признаков государства. «Сложившиееся» (по терминологии Куббеля, «развитое» по Гринину), государство обязано иметь все 3 «элемента характеристики» государства. Л. Е. Куббель использовал известную энгельсовскую триаду (налоги; публичная власть и аппарат внутреннего подавления; территориальное деление). К ним можно добавить также переход права и судопроизводства (в любом виде и степени) в руки государства (конкретно – правителя и его представителей на местах).

     Остальные критерии отличий «раннего» и  «развитого» государств имеют «количественный» характер: более устойчивое и крепкое государство; более высокая хозяйственная база; более высокая степень эксплуатации «высшими классами» «низших»; больше атрибутов государственности; изменения характера вооруженных сил⁷ [14, 537–538].

     К ним можно было бы добавить и «вторичные», часто археологически фиксируемые признаки типа принятия новой, чаще «мировой», религии, организацию торговли и масштабных мероприятий, монументальное строительство, города, письменность и так далее, частично упомянутые в статье Н. Н. Крадина в Части II [14, 184–210].

     Впрочем, часть таких вторичных культурно-цивилизационных  признаков признает за «развитым» государством и Л. Е. Гринин – это «письменное право, особая письменная культура управления, учета и контроля» [14, 537, 547].

     Следует отметить, что при дальнейшем изложении отличий уже «развитого» и «зрелого», а также современного государства, центр тяжести смещается с политических на социальные, этноинтеграционные, культурно-цивилизационные критерии и даже такой признак, как уровень грамотности населения, «развития общественной мысли» и т. д. Если для определения различий «раннего» и «развитого» государства исследуется, прежде всего, аппарат управления, его функции, связь с обществом, то начиная со «зрелого» государства как ключевые вводятся понятия «нация», «капитализм», затем вдруг вновь «всплывает» степень развития бюрократии и так далее.

     В итоге, с точки зрения конкретно-исторического материала и теории математической классификации, в эволюционной схеме, предложенной на обсуждение Л. Е. Грининым, выявляются, на наш взгляд, три главные группы слабых мест.

     1. Смешение различных принципов классификации при определении различий между разными этапами государствогенеза.

     2. Имплицитно-универсализация одной линии развития, в ущерб теории полилинейности, предложенной еще Дж. Стюардом, а гораздо ранее – Ф. Энгельсом, позднее – даже частью советских этнологов и философов конца 60-х – начала 80-х гг.XX в., и являющейся «общим местом» современной антропологии и постулируемой самим автором в статьях Частей I, II и IV, но для более ранних этапов политогенеза. Правда, среди зрелых государств автор отмечает линии демократических и тоталитарных государств [14, 548, прим. 27]. Впечатление универсализации относительно развитого государства может складываться в связи с тезисным изложением его характеристик. В других работах Л. Е. Гринин показывает разные линии развитого государства (например, государств древнего мира, европейскую, средне- и дальневосточную [5, 204–207, 246–251]).

     3. Все более тесная увязка и  даже подмена политического фактора при определении формы и уровня государственности социальным и культурно-технологическим, усиливающимися по мере продвижения автора к современному государству.

     Указанные недостатки могут быть связаны с тем, что специалисты-этнологи в некоторых регионах имели возможность системно изучать ранние этапы политогенеза чуть ли не в полевых условиях. Процесс обобщения шел «снизу вверх», постепенно, по мере накопления и анализа материала. Поздние этапы развития государственной организации изучали философы разных направлений, политологи, правоведы, шедшие от теории, «идеальной модели» к конкретному материалу, подбирая подходящие примеры по мере необходимости. Промежуточную группу составляют историки-африканисты, американисты, отчасти востоковеды, более близкие по методологии и методике этнологам, и «европейские» медиевисты, выборочно, отчасти сознательно, отчасти имплицитно использовавшие антропологическую теорию применительно к конкретным материалам. Л. Е. Гринин, судя по применяемой в последней (да и других) статье методике, относится ко второй группе исследователей. Его способность к широким обобщениям позволила объединить сборник единой идеей, его личные статьи в разных частях придают ему структурное единообразие, составляя как бы «скелет» коллективной работы. Последняя его статья, при всей ее противоречивости, отнюдь не выпадает из этой цепи, стимулируя «мозговой штурм» нового (для антропологии) материала, периода и проблематики⁸.