Некоторые спорные вопросы социально-экономического развития средневековой Норвегии

    В тот период, когда лейлендинги стали получать землю преимущественно от крупных собственников, на них были возложены новые, дополнительные тяготы. Помимо ежегодной ренты, землевладельцы заставляли платить различные единовременные поборы, взносы при перезаключении сделок, приносить угощения, исполнять некоторые повинности и т. д. Все эти платежи и службы, как правило, не обусловленные соглашением о держании, являлись результатом прямого принуждения со стороны могущественных собственников.[32] К этому следует добавить, что среди лейлендингов было много вольноотпущенников и их потомков, продолжавших на протяжении ряда поколений оставаться в зависимости от своего бывшего господина и его семьи и лишенных многих прав свободного человека, которыми формально пользовались в какой-то мере лейлендинги из свободных. [121] Однако личная свобода лейлендинга имела мало общего с полноправием, так как в целом ряде случаев его правоспособность была ограничена: он не мог выступать в судебных тяжбах, касавшихся земельной, собственности, отсутствие своего владения делало невозможным его участие в исполнении многих общественных обязанностей и пользовании определенными правами. В спорах, возникавших в связи с держанием, закон все преимущества отдавал собственнику (F. XIII, 1; XIV, 1; G. 7_ и др.). С XII в. лейлендинги были отстранены от участия в высших судебных собраниях — областных тингах (лагтингах) в связи с сокращением числа бондов, которые сюда посылались.

    Господствующей  формой земельной ренты, которую  платили лейлендинги, была рента продуктами. Эта форма получила распространение Норвегии в условиях слабого общественного разделения труда, преобладания натурального хозяйства, крайне медленного развития производства. Рента продуктами обычно не сопряжена с развитой системой внеэкономического принуждения и оставляет крестьянину известную хозяйственную инициативу. Вследствие того, что в Норвегии в силу указанных выше особенностей барщинное хозяйство не могло развиваться, у земельных собственников не возникало потребности в прикреплении держателей к земле.[33] С другой стороны, господствующий класс Норвегии, менее могущественный, чем в других странах, в обстановке медленного разложения общинно-родового строя и длительного сохранения некоторых его институтов встречал сильнейшее сопротивление со стороны крестьян. Поэтому лейлендинги не были закрепощены, и это составляет важную черту социально-экономической истерии Норвегии.

    Было  бы неправильно ставить знак равенства  между феодально-зависимыми крестьянами  западноевропейских стран средневековья  и норвежскими лейлендингами. Крупные землевладельцы Норвегии не располагали многими из тех средств внеэкономического принуждения, которыми пользовались феодалы в других странах (вотчинный суд, иммунитет и т. д.), и это не могло не сказаться на положении бондов. Отсутствие барщинной эксплуатации делало хозяйство лейлендинга более независимым от феодала, чем хозяйство крестьянина, обязанного выполнять отработочные повинности. Из-за того, что процесс классообразования в XI и XII вв. не был завершен, не сложились сословные градации, сделавшиеся более определенными в XIII в., и держатели частично сохраняли свои личные права и свободу. Но это не отменяло основного: лейлендинг находился в зависимости от собственника земли, на которой он вел свое хозяйство. Зависимость выражалась в уплате ренты, изменявшейся по воле собственника, в правовой необеспеченности держания, с которого лейлендинг мог быть согнан, в гражданском неполноправии и сословной приниженности.

    Памятники права, естественно, не могут в силу своего характера отразить произвола  земельных собственников, от которого страдали лейлендинги. Но из саг, рисующих подчас повседневную жизнь норвежцев и исландцев в XI–XII вв., видно, что человек, живший на земле другого, находился в его власти. Бедный люд, впавший в экономическую зависимость от богатых и могущественных владельцев, принужден был, помимо ежегодных платежей, делать им подарки, исполнять повинности их приказанию. Стурмены («сильные люди») пользовались услугами помощью поселенцев, сводя счеты со своими противниками (кровная месть была заурядным явлением в быту скандинавов того времени), вели себя как неограниченные повелители в принадлежавших им [122] владениях. Не только лейлендинги, но и все мелкие бонды, жившие по соседству с таким стурменом, не могли ему ни в чем перечить.

    Решающее  значение в социальной действительности средневекового общества имел не закон, формально признававший личную свободу  лейлендингов, а право «сильного», то есть богатого, влиятельного и родовитого собственника. Саги не оставляют сомнения в том, что стурмены мало считались с законами, так как они всегда оставались безнаказанными и к тому же господствовали на местных тингах.

    В свете изложенного очевидно, что сущность отношений между крупными земельными собственниками и лейлендингами — это феодальная эксплуатация.

    Кроме лейлендингов, существовало много людей, не имевших никакого хозяйства и служивших работниками у землевладельцев, в усадьбах которых они жили. Среди них, помимо свободных, имелись рабы и вольноотпущенники, причем различие между свободными и рабами не всегда имело существенное значение в повседневном быту. Гораздо заметнее проявлялась противоположность между бондом — самостоятельным хозяином и человеком, находившимся в услужении. Но и эти «свободные работники» отнюдь не были свободны. Не говоря уже о крайней нужде, заставлявшей их вступать в состав челяди, нужно иметь в виду также то обстоятельство, что под давлением зажиточных собственников, заинтересованных в чужом труде, государственная власть под угрозой наказаний обязывала всех бедняков, не имевших собственного хозяйства, искать хозяев. И здесь принуждение играло существенную роль.[34]

    Эксплуатация  рабов, вольноотпущенников, лейлендингов, слуг, получившая распространение в X–XI вв., сочетала в себе элементы патриархального рабства с зачатками феодального крепостничества. С конца XI в., когда большинство бондов начало утрачивать право собственности на свои дворы и превращаться в лейлендингов привилегированной верхушки — короля, церкви, светских хавдингов, их зависимость приобрела определенные черты антагонизма между классами феодальных держателей и крупных феодалов.[35]

    Насколько распространенной в этот период была эксплуатация держателей, видно из предписания «Законов Фростатинга», гласящего, что всякий земельный собственник должен иметь управителя, который ведал бы его владениями, сдавал их лейлендингам и собирал с них ренту (F. XIV, 1). Под землевладельцами подразумевались здесь лишь крупные привилегированные собственники, основная же масса бондов рассматривалась автором данного постановления в качестве держателей.[36]

    Расширению  слоя лейлендингов в немалой мере способствовало установление королем собственности на все общинные угодья — альменнинги, вследствие чего крестьяне, расчищавшие здесь участки, превращались в держателей короля, обязанных платить его управителям ренту (F. XIV, 8). Если учесть, что в XII–XIII вв. в Норвегии происходила значительная внутренняя колонизация, то станут понятными ее социальные последствия. Изданный в 70-е годы XIII в. общенорвежский свод законов («Ланслов Магнуса Лагаботира») ставит знак равенства между держателем — лейлендингом и бондом. Среди специалистов по аграрной [123] истории Норвегии не возникает разногласий относительно того, что в это время большинство норвежских крестьян были лейлендингами.[37]

    Изменения, которые произошли в положении  лейлендингов в XI–XIII вв., как в фокусе, отразили коренные сдвиги в социальных отношениях в Норвегии этого периода. На смену свободным самостоятельным земледельцам — бондам пришел класс зависимых держателей, эксплуатируемых крупными феодальными собственниками и государством. Этот факт показывает полную несостоятельность теории «исключительности» развития средневековой Норвегии.

    Своеобразие социально-экономического развития средневековой  Норвегии (и в известной мере других скандинавских стран) заключается, по нашему мнению, не в том, что она  якобы оставалась страной свободного крестьянства, а в том, что там  длительно сосуществовали разные общественные уклады: пережитки общинно-родового строя, связанного с частичным сохранением  мелкой земельной собственности  и института одаля; рабство,[38] которое вследствие живучести эксплуатации вольноотпущенников и кабальных должников[39] отнюдь не утратило своего значения с исчезновением рабов к концу XII в.; феодальный уклад, укреплявшийся за счет разложения других форм общественных отношений. Многоукладность экономической жизни не является специфически норвежским явлением, но чрезвычайная устойчивость здесь этого (в других странах переходного) состояния обращает на себя внимание. В немалой мере многоукладность, пестрота общественных отношений вызывалась в Норвегии различиями в развитии отдельных областей. Вик и Упланн — юго-восточная часть страны — существенно отличались от Вестланна, западных областей Норвегии, и от Треннелага — северо-запада. В Вике, и в особенности в Вестланне, ломка старых устоев совершалась быстрее, чем на севере или на окраинах, на шведской границе. Природные условия, трудности сообщения между областями, различия в связях с внешним миром, вмешательство соседних держав и прежде всего слабое развитие товарно-денежных отношений внутри страны закрепляли пестроту социальной жизни в Норвегии на протяжении всего средневековья. Но с XII в. уже можно говорить о преобладании феодального уклада.

    Исходя  из отсутствия крепостной зависимости  крестьянства, иммунитета и вотчинного суда в руках крупных феодалов, неразвитости системы вассалитета  и иерархии, а также из того, что  страна не пережила стадии раздробления на самостоятельные лены, буржуазные историки утверждают, что в Норвегии не было феодализма, и подчеркивают «исключительность» ее исторических судеб. Однако главный, самый существенный в феодальном строе момент — присвоение крупными земельными собственниками прибавочного труда крестьян, ведущих свое хозяйство,- мы наблюдаем в качестве господствующей формы производственных отношений  и в средневековой Норвегии. Нам  представляется более правильным говорить не о «недоразвитости» или «нетипичности» скандинавского феодализма, а об определенном его своеобразии. Помимо [124] уже охарактеризованных особенностей положения лейлендингов, нам хотелось бы отметить некоторые другие специфические признаки норвежского феодализма (при этом мы не претендуем ни на полноту, ни на исчерпывающий характер оценок, которые даются в статье этим явлениям).

    При медленных темпах разложения старинных  отношений землевладения аристократическая  верхушка общества, возвысившаяся в  эпоху викингов, долго не могла  подчинить своей власти значительную массу бондов. Ее богатства и могущество основывались в тот период не только на эксплуатации лейлендингов, но и на рабовладении, получившем большое развитие у скандинавов, на морской торговле, тесно переплетавшейся с грабежом и пиратством, на военных экспедициях в чужие страны, откуда викинги вывозили всякого рода богатства (в том числе и рабов) и которые они облагали данью и контрибуциями.

    Между тем уже достигнутый в IX–X вв. уровень общественного развития послужил основой для возникновения  государственной власти. Харальд  Прекрасноволосый объединил страну, и хотя это объединение было временным и непрочным, все же оно свидетельствовало о наличии в Норвегии общественного слоя, заинтересованного в создании королевской власти, поддерживавшего ее и нуждавшегося в ее Содействии.

    В буржуазной историографии на первый план выдвигаются противоречия между  королями и знатными предводителями — хавдингами, недовольными посягательствами на их самостоятельность. Однако Эдв. Булль и X. Кут доказали, что значительная часть знати перешла на службу к монарху.[40]

    Вопреки распространенной среди норвежских историков точке зрения, что королевская  власть в X–XI вв. опиралась на свободных  бондов, изучение источников дает право  утверждать, что она пользовалась поддержкой не крестьян, а хавдингов и верхушки бондов — хольдов, слоя, имевшего тенденцию к феодализации. Саги рассказывают, что короли старались сотрудничать с такими могущественными бондами, пользовавшимися большим влиянием на местных жителей. Король Улав Харальдссон (Святой), как и другие правители X–XI вв., возвышал выходцев из верхушки бондов в противовес оппозиционной части знати.[41]

    Значительная  часть представителей складывавшегося господствующего класса группировалась вокруг короля, занимая положение его дружинников и иных служилых людей; наиболее влиятельные собственники делались королевскими лендерменами, представлявшими власть короля в отдельных округах — фюльках и областях. Личные владения знати еще не были настолько велики, чтобы составить основу ее могущества; между тем бонды в своей массе сохраняли пока самостоятельность. В этих условиях эксплуатация крестьянства государством приобретала для неокрепшего, собственно, только формировавшегося класса феодалов важнейшее значение.