Взаимосвязь науки и нравственности

Оглавление 

Введение          3

1. Научное знание и мнимое всезнание     4
2. Взаимосвязь науки и нравственности        8
3. Вера и нравственность       11

Заключение         17

Список  литературы        20 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Введение 

     На  вопрос:  «Что  дает  человеку  наука?» - многие склонные будут ответить:   «Она   вооружает   людей   знаниями,   новыми   средствами практического   господства  над  миром  и  тем  самым  увеличивает  их уверенность в собственных силах». Это утверждение выглядит бесспорным, но, как всякая азбучная истина,  оно выражает суть дела огрубленно и потому неадекватно.

     Воздействие науки на человека двойственно.  Прежде чем предложить ему   действительные   знания,   она   разрушает    массу    фиктивных представлений,  долгое время казавшихся действительным знанием. Прежде чем вызвать к жизни новые средства практического господства над миром, она  безжалостно  дискредитирует инструменты фиктивного воздействия на реальность,  надежность которых до  поры  до  времени  ни  у  кого  не вызывало сомнения. Наука разрушает ложную и наивную уверенность, часто не будучи в  состоянии  сразу  предложить  новую,  столь  же  прочную, широкую,  субъективно  удовлетворяющую.  И именно с установления этого факта  должно,  начинаться  обсуждение   вопроса   о взаимоотношении науки и нравственности. 
 

1.  Научное  знание и мнимое всезнание

     Почти все исследователи древности  с удивлением  отмечали,  что  в так  называемые  «донаучные»  эпохи  человек  вовсе не чувствовал себя окруженным непознанным,  проблематичным миром.  Напротив,  чем  дальше   в вглубь истории,  тем решительнее  мнимое всезнание.   Такие разные по методу и исходным установкам исследователи первобытного  общества,  как  Шуртц,  Тейлор и Леви-Брюль,  единодушно признают   поразительное   «эпистемологическое   самомнение»   древних народов.

     Туземец «знает все»:  нет такого вопроса, который бы поверг его в сомнение  или  поставить  в  тупик.  Окружающий мир может казаться ему враждебным,  коварным,  исполненным  злого  умысла,  но  он  вовсе  не существует  для  него  в  качестве  неизвестного.   Туземец часто боится того,  что в действительности не заслуживает страха (и в  этом  смысле его  реакция на мир иррациональна),  однако ему неизвестен страх перед непознанным.

     Вера  в то,  что мир,  а также личная судьба каждого уже познаны и надо  только  найти  способ  заполучить  это   всезнание,   составляет существеннейший   аспект    суеверия    (оккультного мировоззрения).  В систематической форме вера в наличие готового  универсального  знания входит   в  качестве  обязательного  компонента  и  в  любое  развитое религиозное мировосприятия.

     Нарождающаяся наука   вырастает   вовсе   не  в  атмосфере  остро переживаемого  незнания. Напротив, она повсюду  вторгается в царство уже сложившихся   уверенностей,   утешительных   видимостей,  искусственно сглаженных противоречий.

     Наука приносит  не  знания  вообще,  а  логически  и  эмперически  удостоверенное знание,  в каждый данный момент охватывающее достаточно узкий круг явлений.  Объем объяснений,  которые она доставляет, просто не соизмерим с объемом псевдообъяснений,  которые она  отбрасывает.  И это  ситуация  не  только  возникновения  науки,  но  и каждого нового значительного открытия.  Прочное научное достижение можно  сравнить  с небольшим   по   размеру   добротным   зданием,   окруженным   руинами «спекулятивного города»,  обломками  разного  рода  «времянок  мыслей» (наивной   уверенности  и  ложных  упований),  в  которых  люди  могли чувствовать себя вполне уютно.

     Зависимость между  научным  знанием  и  мнимым  всезнанием хорошо передается   концепцией,   рассматривающей   всякое    фундаментальное теоретическое  положение  как  род   запрета,  наложенного на известные практические ожидания (как  установление  новой  области  неразрешимых задач).  Основные  законы наук - как естественных,  так и социальных - почти всегда  могут быть  переведены  в   форму   негативных   норм, указывающих,   что нельзя сделать и на что нельзя уповать.  Классическая механика  наложила  вето  на  широкую  область практических  мечтаний (например,  на  надежду создать вечный  двигатель).  Химия заставила расстаться с радужными ожиданиями  в отношении алхимических  опытов.  Научная   теория  общества  наложила  запрет  на  утопические проекты молниеносной перестройки существующей социальной организации.

          Развитие науки   есть   в   этом   смысле   процесс   отрезвления человеческого  ума,  открытие  все  новых   свидетельств   объективной неподатливости бытия,  все новых областей невозможного  на данном уровне развития знания и практики.

     Объем разрушенных иллюзий всегда на  много  превышает  объем  тех  достоверностей и реальных возможностей,  которые наука в данный момент доставляет. Мало того, разрушительная работа, которую наука производит по   отношению   к   уже существовавшему донаучному  знанию,  обычно оказывается   тем   большей,   чем   значительнее   ее   созидательный конструктивный  вклад в человеческие  представления о мире. 

     Научное исследование      непременно      дает      ответы     на жизненно-практические вопросы,  однако до поры до времени  не  на  те, которые    связаны    с   первичными   потребностями   индивидуального существования и с фиктивного обеспечения  которых  начинала  донаучная техника «воздействия на реальность» (заклинание, молитва и т.д.).

     Но  существует сфера,  в которой «рассогласование»  между наукой  и обыденным  сознанием  является  еще более  значительным (строго говоря, абсолютным).  Это сфера индивидуальных жизненных  решений и выборов. Из поколения  в  поколение  миллионы людей в неповторимо-личном контексте повседневного опыта задаются вопросом следующего типа:  «Умру ли я  от этой  болезни или выживу?»,  «Стоит ли мне жениться на этой женщине?», «Следует ли в данном случае возбуждать  уголовное  дело?»  и  т.д.  На подобные  вопросы (а в определенные моменты жизни они целиком занимают человека и часто доводятся  им  до  философски  значимых  альтернатив) научное  исследование  никогда  не  сможет  дать  ответа.  И  не из-за неповторимого содержания,  которое предполагается каждым из  них.  Для науки  неприемлема  сама  всеобщая  форма этих вопросов,  восходящая к оккультному  и  религиозному  мировоззрению,  а  именно:  «Какова  моя судьба?» и «Стоит ли мне на это решаться?»

     В первом  случае  невольно  предполагается,  что  жизненный  путь человека  может  быть чем-то независимым от его свободных решений.  Во втором выражается надежда на  то,  что  результаты  еще  не  принятого решения  (возможно,  оно  и не будет принято) уже можно знать - «иметь перед глазами»  -  в качестве  чего-то  совершившегося.  Отвечать  на вопросы,  неявно  включающие  в себя это предположение и эту надежду, наука не имеет права.  Потребность в прорицании,  за  удовлетворением которой люди  испокон веков обращались к гадалкам,  предсказателям, астрологам  и  толкователям  снов,  наука  не  просто  не  может,   но категорически  отказывается  удовлетворить.  Всякую попытку проведения она обличает  как  шарлатанство,  и  место  этого  фиктивного  знания, помогавшего человеку бежать от собственной свободы, оставляет пустым.

     Тем самым наука,  как это ни парадоксально,  делает жизнь трудной именно  для  благоразумного,  расчетливо-осмотрительного человека,   ибо ставит его перед лицом неопределенности конкретных ситуаций и требует, чтобы он принимал решение свободно, автономно, не дожидаясь ни земной, ни потустронней подсказки.

     То  есть, наука несет человеку не только новые знания и возможности, но и впервые родившееся  осознанное  незнание  -   понимание  того,  что существует  объективно  невозможные события,  практически неразрешимые задачи, неопределенные жизненные ситуации.

     Это вовсе  не  означает,  однако,  что  осознанное незнание сразу становится массовым достоянием.

     Обыденное сознание  уходит  своими корнями  в донаучный опыт;  его общая структура сложилась  в  эпохи,  когда  человек  чувствовал  себя «паствой»,  существом,  находящимся под опекой потусторонней силы, для которой не существует ни неразрешимых задач, ни непредвидимых событий.  Из     сознания    подопечности,    соответствовавшего    определенным социально-историческим условиям,  выросла привычка по  всякому  поводу запрашивать  ответ,  который  непременно  имел  бы  форму наставления, провозвестия,  предостережения (словом,  форму готового,  как бы через откровение полученного знания).

     Стихийно  складывающиеся    сциентистские    установки   массового сознания находят поддержку в максималистских  концепциях,  выдвигаемых философией  науки,  а  иногда  и  самими  учеными,  -  в теоретическом  сциентизме.

     Зародившийся  в  недрах  просветительской  идеологии  и получивший развитие в позитивизме Конта,  Гексли,  Лестера Ф.  Уорда и  некоторых современных  западных философов теоретический сциентизм признает науку решающей  силой  прогресса,   новым   демиургом,   орудиями   которого постепенно делаются социальная организация и составляющие ее индивиды.  Предполагается, что соображения каждого человека к пониманию того, что вопросами,  по  которым  еще  нет теоретической инструкции,  вообще не следует задаваться:  всякую проблему, не подлежащую компетенции науки, люди  должны  считать  «псевдопроблемой».  Лишь  после  того  как  они расправятся с неустранимой субъективностью своих личных забот,  тревог и  ожиданий,  будет достигнуто состояние эпистемологической святости и блаженства,  когда на всякий вопрос найдется готовый научный ответ и всякое  дело  станет  затеваться  на  основании предсказания  об  его успешности.

     Нетрудно  заметить,  что  программа  теоретического  сциентизма  и ожидания сциентизма стихийного,  с одной стороны,  резко  противоречат друг другу,  с одной стороны - находятся в удивительном созвучии.  Оба признают,  что  наука  должна  быть  пастырем,  а  люди  паствой;  оба полагают,  что  индивидуальная  проблема только тогда проблема,  когда есть надежда удовлетворить ее с помощью готового знания;  оба  желают, чтобы  решения  и  выбор  человека  непременно  опирались  на надежные познавательные гарантии.

     Ложное  единство    наука   и   обыденного   сознания   в   рамках сциентистской идеологии  может быть разрушено лишь в том  случае,  если наука   откажется   от   мессианизма,   а  обыденное  сознание  примет познавательную ситуацию,  с которой на  деле  сталкивает  его  научное исследование.  Последнее  предполагает готовность человека действовать на свой страх и риск,  поступать  определенно  в  условиях  неясности, когда во внешнем мире недостает необходимых целевых ориентиров.

     Но  откуда может взяться  подобная  готовность?  Человек  обладает способностью «не впадать в поведенческую  неопределенность перед лицом познавательных неопределенностей», потому что в нем самом, как индивиде, есть своего рода гироскоп, оси которого сохраняют свое постоянное направление при любых изменениях  внешнего смыслового   контекста   жизни.  Это  моральное  сознание,   устойчивые внутренние убеждения,  выкованные в самых крутых  переделках  истории.  Наука,  свободная от сциентистских предрассудков, предполагает наличие в индивиде этого сознания и, более того, апеллирует к нему. 
 

2. Взаимосвязь науки и нравственности

     Факт, что  наука  есть  разрушительница фиктивного всезнания (что научное знание одновременно является  безжалостным  осознанием  границ познавательных   достоверностей)   и   что  условием  сохранения  этой интеллектуальной  честности  является  нравственная  самостоятельность людей,  к  которым  наука  обращена,  был  глубоко  понят  в философии Иммануила  Канта.  Кант   как-то   назвал   свое   учение   «подлинным просвещением». Его суть (в отличие от «просвещения наивного») он видел в том,  чтобы не только вырвать человека  из-под  власти  традиционных суеверных надежд на силу теоретического разума, от веры в разрешимость рассудком любой проблемы,  вырастающей из  обстоятельств  человеческой жизни.  И  прежде  всего  Кант  требовал,  чтобы «теоретический разум» (разум,  каким он реализуется в науке) сам не давал  повода  для  этих надежд и этой веры.