Вклад И. Канта в философию и естествознание

эмпирическую  целесообразность   и   т.д.)   и    иллюстрировалось    именно

примерами   уклонения от  недостойного дела.

      Соответственно интеллектуальная  способность, на   которую   опирается

  «чистое  практическое действие», оказалась  глубоко   отличной    от    того

интеллектуального  орудия,  которым  пользуется  «практик».  Если  последний полагается  на  «теоретический  разум»  как    на    средство     исчисления целесообразности   или   успеха,  то   субъект   «практического    действия» исходит    из    показаний    разума,    непосредственно      усматривающего безусловную  невозможность   определенных   решений   и  вытекающих  из  них событий.

      Отсюда следовал важный  вывод   о  независимости  структуры   подлинного человеческого  поступка  от  состояния   способности   человека   познавать. Человек  оставался  бы  верен  своему  долгу  (своему  сознанию  безусловной невозможности совершать - или не совершать -  определенные  поступки),  даже если  бы  он  вообще  ничего  не  мог  знать  об  объективных   перспективах развертывания своей жизненной ситуации.

      За царством  неопределенностей   и  альтернатив,   в  которое   вводила

«Критика  чистого разума»,   открывалось  царство  ясности   и   простоты   -

самодавлеющий мир  личного  убеждения .  «Критическая  философия»  требовала  осознания   ограниченности   человеческого   знания   (а   оно   ограниченно научно   достоверным    знанием),   чтобы   освободить   место   для   чисто моральной   ориентации,   для    доверия    к    безусловным    нравственным очевидностям.

      Сам Кант,   однако,    формулировал    основное    содержание    своей

философии несколько иначе. «Я должен был устранить  знание,  -  писал  он,  - чтобы получить место для веры».

      На мой   взгляд,   этот   часто   упоминаемый   афоризм   из   второго

предисловия к   «Критике   чистого   разума»   представляет   собой   пример

лаконичного, но неадекватного философского самоотчета.  Во-первых,  Кант  наделе не претендовал  на «устранение знания».  Во-вторых,  он был  бы  гораздо ближе  к  объективному  содержанию  своего  собственного  учения,  если  бы говорил  не  о  вере,   а   о    нравственном    убеждении,    о    сознании ответственности и необходимости морального решения.

      Почему же Кант не сделал  этого;  случайно ли  то  обстоятельство,  что

  в     итоговой     формулировке    сущности    «критической    философии»,

получившей  значение  своеобразного   пароля   кантианства,   понятие   веры

заместило понятие нравственности? 
Заключение.

Одно  из основных противоречий  кантовской  философии  состояло  в том,  что  в ней достаточно ясно осознавалась генетическая связь между бескорыстием и девальвацией корысти в критических ситуациях и в то  же время предполагалось,  что мораль могла возникнуть из религии и внутри религии (вопрос  о  происхождении  морали  был  тождествен  для  Канта развитие христианства из иудаизма).

      Но  мораль  не  могла  созреть  внутри религии именно потому,  что  религия маскирует отчаянность  критических  ситуаций,  ограждает  своих приверженцев  от  столкновений  с  «ничто»,  с  «миром  без будущего».  Застраховывая  от  отчаяния,   она   застраховывает   и   от   кризиса расчетливости.

      При всех своих противоречиях моральная  концепция Канта в основных ее разделах более всего созвучна этике  стоицизма. На первый взгляд это может показаться странным.  В самом деле, откуда бы взяться стоическим настроением  в самом конце XVIII столетия,  в эпоху ожиданий и надежд, предреволюционного оживления и веры в торжество разума?

      Основные  произведения  Канта,  в  которых  изложены его моральное учение,  - «Критика практического разума» и «Религия в пределах только разума»  -  появились  соответственно  в  788 и 793 гг.  между этими временными отметками лежала Великая французская революция.

      Этическое учение    Канта    проникнуто   ощущением   трагичности революции,  выступившим сперва как предчувствие,  а потом как  горькое сознание  о  происходящем  и  совершившимся.  В то же время кантовская философия  не  только  далека   от   пессимизма,   овладевшего   после якобинского  террора  и  термидора  теми,  кто был одушевлен надеждами Просвещения,  но и прямо враждебна этому пессимизму.  Подлинный  пафос кантовской  этики  - пафос стоической личной верности просветительским идеалам верности даже вопреки истории,  которая  их  дискредитировала.  Посрамлены  были  не сами идеи личной независимости,  справедливости и достоинства   человека,   а   лишь   надежды    построить    общество, основывающееся на этих идеях.

      После поражения  революции  сохранять  верность  просветительским идеалам  можно  было,  лишь  решительно  отвергая  утопизм  и  наивный прогрессизм,  с которым они были слиты в идеологии XVIII века.  Именно это  и определило отношение Канта к философской проповеди Просвещения.

      Он  стремится  показать,  что  как  откровение   самого   разума   она неоспорима;   ее  непреложную  обязательность  для  всякого  разумного существа не может отменить никакой общественный опыт,  никакие  «уроки истории».    Вместе   с   тем   Кант   решительно   выступает   против натуралистически-прогрессистского  духа  просветительской   идеологии, против   свойственной  ей  веры  в  скорое  торжество  разума,  против изображения идеального состояния общества  в  качестве  некой  скрытой «природы    людей»,    которой    «суждено»    одержать    верх    над несоответствующими   ей   формами   общежития,   против    изображения обязанностей   индивида   в   качестве  его  «разумных  потребностей», моральных требований - в качестве «подлинных интересов» и т.д.

      Вместе  с тем кантовская критика прогрессизма с самого начала была ослаблена  его   провиденциалистским   представлением   о   том,   что человеческое сообщество в бесконечно далеком будущем (вероятнее всего, уже «за пределами земной истории»)  достигнет  при  содействии  творца состояния «морального миропорядка».

      Либеральное кантианство второй половины XIX века,  стремившееся к тому,  чтобы  придать  этике  Канта  «безусловно  светский  характер», поставило во главу угла именно то,  что было наиболее тесно  связано  с его религиозным  образом мышления, - упование на царство справедливости в финале истории.  Этика Канта стала называться концепцией «бесконечно удаленного   социального   идеала»,   делающей   ставку  на  временную беспредельность   человеческого   бытия.   «Научная»   и    «светская» интерпретация кантовского морального учения обернулась, иными словами, научным и светским перетолкованием постулата о бессмертии души.

      Мне кажется,  что главным в кантовской философии является как раз противоположная  установка   -   стремление   (пусть   не   до   конца осуществленное)   различить    должное    (безусловно-обязательное   для личности) и  долженствующее иметь место  в  будущем   (особое  измерение сущего).

      В этом смысле понимаемое морального  действия  исключительно  как  действия  во  имя  будущего  (самоограничение  в настоящий момент ради выгоды в перспективе,  несправедливости сегодня во имя  справедливости завтра,  попрание  личного  достоинства в интересах будущего,  где оно будет уважаться) есть,  с точки зрения Канта,  моральность в  границах расчетливости и корысти.  Он искал такую этическую концепцию,  которая приводила бы к одному знаменателю и циничный  практицизм,  далекий  от всякой внутренней ориентации на идеал, и прогрессистский фанатизм. Эта двуединая критико-полемическая  направленность  объясняет  своеобразие кантовской    моральной   доктрины,   связывающей   антиисторицистскую стоическую преданность безусловному и пафос бескорыстия, идею верности нравственному закону и идею духовной автономии личности.

литература. 

1. Алексеев П.В., Панин А.В. Теория познания и диалектика. М., 1991.

2. Алексеева И.Ю. Человеческое знание и его компьютерный образ. М., 1993.

3. Возможности и границы познания. М., 1995.

4. Диалектика. Познание. Наука. М., 1988.

5. Кочергин А.Н. Методы и формы научного познания. М., 1990.

6.  Кант  И. Соч.В 6 т. Т.3.С.598.

7. Маркс  К.,  Энгельс Ф.,  Из ранных  произведений.  М.,  956  г. С.32.