Сократ о смерти, жизни и бессмертии

безразличны состояние и  судьба общества в целом. Совсем нет: Сократ отлично

понимал, что человек —  это всего лишь элементарная частица  более обширного

целого, и его учение, казалось бы, всецело обращенное к личности, имело в

виду реализацию этой личности в ее отношениях с людьми, т. е. в  обществе. При

ближайшем рассмотрении оказывается, что добродетель в понимании Сократа — это

всего лишь социально оправданный  способ личного поведения, а счастье

человека, достигаемое на пути добродетели, не мыслимо без благополучия

общества. Характерно, что  первейшим видом добродетели  выступает у Сократа

справедливость, т. е. та совокупность принципов, которая в первую очередь

определяет жизнь и  поведение человека в обществе. И  в данной связи не столь

уж важно, как трактовалась далее Сократом эта социальная добродетель (что,

вообще-то говоря, является предметом  спора): сводилась ли она им к

своеобразному правилу тальона — отплачивать с лихвою друзьям добром, а врагам

злом, как об этом можно  прочитать у Ксенофонта (Воспоминания), или же,

наоборот, возводилась в  абсолют, требовавший безусловной  справедливости и

запрещавший даже отвечать несправедливостью на несправедливость, как это

утверждается у Платона .

Но, мало того, можно говорить не только о взаимозависимости, но и  о

совпадении, в представлении Сократа, счастья человека с благополучием

общества. Для него это  было естественно тем более, что общество понималось им

как простая совокупность индивидов, да и цели общественные и  личные, равно

как и мораль социальная и  индивидуальная, трактовались вполне одинаково. Во

всяком случае, Сократ был убежден в том, что противоречия между интересами

личными и общественными  лишь кажущиеся, что достичь индивидуального  счастья

невозможно вопреки или помимо общества, что эгоистические и альтруистические

устремления, при разумном отношении к жизни, не столь уж несовместимы.

Обращаясь теперь к характеристике политических взглядов Сократа, мы должны

прежде всего подчеркнуть их тесную связь с его общей этико-гносеологической

теорией. Подобнософистам, Сократ исповедовал культ разума, и, как и они, он

сильнейшим образом содействовал внедрению рациональных, научных  начал в

область политического знания. Однако, в отличие и в противовес софистам, ему

было недостаточно одного объяснения явлений политической жизни; еще важнее

было для него обоснование  и утверждение и в этой области  положительных

нравственных идеалов, и  этим объясняется тесное единство политики и этики в

рамках его философского учения. Обычно указывают на нерасчлененность сфер

этики и политики у древних  философов, в частности и у  Сократа, отмечают

существование в век классики практически единой социологической  науки,

специализированное расчленение которой на политику, экономику, этику станет

делом более позднего времени, начиная с Аристотеля. Это верно. Однако в

случае с Сократом ударение следовало бы сделать не на недостатке

дифференциации, а на нарочитом, так сказать, избытке единства, обусловленном

именно стремлением философа охватить своим учением равно  все сферы

человеческой жизни.

Но начнем по порядку. Исходным моментом в трактовке Сократом политических

отношений было убеждение  в том, что и здесь тоже должны существовать

общеобязательные, истины, постижение которых должно придать политической

деятельности тот положительный  смысл, которого она зачастую лишена.

Важнейшими такими истинами Сократ считал справедливость (dikaiosyne), или

право (dikaion), и закон (nomos, nomimon), которым он, в отличие от софистов,

придавал абсолютную ценность, будучи убежден в их объективности  и

общеобязательности. Он именно не одобрял проводившегося софистами

искусственного противопоставления справедливости и законности и, не смущаясь

изменчивостью человеческих установлений, объявлял их воплощенною

справедливостью, отождествляя, таким образом, справедливость с  законом.

Разумеется, Сократ понимал  относительность любого государственного

установления. Показательно, что в том же разговоре с  Гиппием, стараясь

обосновать объективную, «божественную» природу законов, он ссылается на такие

сравнительно прочные  установления, как общие всем людям  неписанные законы о

почитании богов. Однако известная условность обычных правовых установлений не

должна, по мнению Сократа, ставить под сомнение их значение как цементирующей

человеческое общество нормы. Отсюда — признание им обязательности повиновения

законам, поскольку они  не отменены и остаются в силе, отсюда же —

отождествление справедливости с законом.

Насколько принципиальным было это убеждение Сократа и сколь  проникнуто оно

было сознанием важности для граждан исполнения своего патриотического  долга —

повиновения существующим государственным  законам, показывает собственный

пример Сократа. Приговоренный судом своего государства к смертной казни,

заключенный до исполнения приговора  в тюрьму, Сократ подчиняется закону и

отклоняет предложение друзей организовать побег и тем спасти ему жизнь.

Платон в диалоге «Критон» с изумительным мастерством рисует эту драматическую

сцену: настояния Критона, советующего не подчиняться несправедливому решению,

и возражения Сократа, доказывающего, что надо последовательно держаться

главного нравственного  принципа, запрещающего отвечать несправедливостью  на

несправедливость.

Под конец Сократ предлагает своему собеседнику представить, как  реагировали

бы на его попытку избежать определенного ему наказания сами афинские законы.

«Скажи-ка, Сократ, — перелагает он возможную в такой ситуации речь законов, —

что это ты задумал? Не замыслил ли ты поступком, который собираешься

совершить, погубить, насколько  это от тебя зависит, нас, законы, и  все

государство? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то

государство, в котором  судебные приговоры не имеют никакой  силы, но по воле

частных лиц становятся недействительными  или отменяются?».

А на возможную ссылку на несправедливость суда, законы, продолжает Сократ,

могли бы ответить ему, что  их волю, даже несправедливую, надо терпеть  так же,

как терпят волю родителей. «Или ты уж настолько мудр, — могли  бы, по словам

Сократа, сказать ему законы, — что не замечаешь того, что  отечество дороже

матери, и отца, и всех остальных  предков, что оно более почтенно, более свято

и имеет больше значения и  у богов, и у людей — у  тех, у кого есть ум, — и

перед ним надо благоговеть, ему покоряться и, если оно разгневано, угождать

ему больше, чем родному  отцу? Надо либо его переубедить, либо исполнять то,

что оно велит, а если оно  к чему приговорит, то нужно терпеть  невозмутимо,

будут ли то побои или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и  смерть; все

это нужно выполнять, ибо  в этом заключена справедливость (kai to dikaion

houtos echei). Нельзя отступать, уклоняться или бросать свое место в строю. И

на войне, и на суде, и  повсюду надо исполнять то, что  велит государство и

отечество, или же стараться  переубедить его и объяснить, в чем состоит

справедливость. Учинять  же насилие над матерью или  над отцом, а тем паче над

отечеством — нечестиво».

Приведенных высказываний достаточно, чтобы судить о том, насколько  серьезно и

уважительно относился Сократ к закону, видя в нем воплощение высшей

нравственно-правовой нормы  — справедливости. Соответственно, как это

постулировалось им и для  собственно нравственных норм, знание понятийного

выражения права — закона — приравнивалось им к постижению, скажем даже

сильнее, к обладанию справедливостью.

    

Идеи Сократа о жизни, смерти и бессмертии

 

Проблемa религии, хотя и не ключевая в теме сократизма, но все же весьма

важная, как об этом можно судить по роли, которую в пресловутом деле Сократа

сыграло обвинение в нечестии, несомненно заслуживает обстоятельного

рассмотрения. В самом  деле, как могло случиться, что  такой глубоко

нравственный и богобоязненный человек, как Сократ, подвергся обвинению  в

развращении молодежи и почему основанием для этого обвинения  послужило, в

частности, и его отношение  к религии? Как случилось, что  этот философ,

буквально обоготворявший духовную природу и жизнь человека, утверждавший

сопричастность души человеческой к божественному началу, в глазах своих

соотечественников — по крайней  мере значительной их части — явился

ниспровергателем религии, нечестивцем едва ли не в такой  же степени, в какой

признавались атеистами  его оппоненты — софисты? Во всем этом безусловно стоит

разобраться.

Прежде всего нельзя отрицать очевидного: Сократ бесспорно, по натуре своей,

был глубоко религиозным  человеком. Ксенофонт в «Воспоминаниях», отвечая тем,

кто обвинял Сократа в  религиозном нечестии, указал на целый  ряд фактов,

красноречиво свидетельствовавших  об обратном. Во-первых, Сократ

неукоснительно соблюдал все предписания официального культа и исполнял все

принятые религиозные  обряды: приносил, как положено, но сообразно  достатку,

жертвы богам и вопрошал их, при необходимости, посредством  гаданий. Далее, он

сознательно сторонился обсуждения проблем устройства внешнего космоса,

физических явлений, будучи убежден в невозможности постижения божественной

природы мира и тем более  подчинения ее человеку. Наконец, подчеркивает

Ксенофонт, он был глубоко, по-религиозному совестливым человеком, который

никогда не согласился бы изменить усвоенным им высоким принципам

нравственного поведения, ибо  в поступках своих всегда руководствовался не

страхом перед скорым и  пристрастным судом людей, а благоговением  перед

всемогущим и всеведущим божеством. «Ведь его вера в промысл богов о людях

была не такова, как вера простых людей, которые думают, что  боги одно знают,

другого не знают; Сократ был  убежден, что боги все знают, —  как слова и дела,

так и тайные помыслы, что  они везде присутствуют и дают указания людям обо

всех делах человеческих».

Свою деятельность Сократ рассматривает как служение Аполлону и Музам и даже

свое отношение к смерти, исполненное мудрой безмятежности, радостного

предвосхищения последующего блаженства, толкует как пророческое  ясновидение,

подобное предсмертной, исполненной  не горя, как обычно думают, а радости

песне вещей птицы Аполлона — лебедя. Изумительным религиозным  чувством

проникнуты слова, которыми Сократ завершает свое рассуждение  о предвосхищении

посмертного блаженства теми, кто служит Аполлону и наделен  от него даром

предвидения. «Лебеди принадлежат  Аполлону, — возглашает философ, —  и потому —

вещие птицы — они провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в

этот последний свой день, как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями,

считаю рабом того же господина  и служителем того же блага, я верю, что и меня

мой владыка наделил даром  пророчества не хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем

они, горюю, расставаясь с  жизнью».

Эти сцены и рассуждения  могут показаться слишком красивыми, чтобы быть

реальностью. Не плод ли это  все-таки художественной фантазии Платона? В

данном случае — необязательно. Темы жизни и смерти, земного призвания и

последующего предназначения человека могли быть естественны  для Сократа в

последние дни его жизни, на пороге смерти. Кроме того, обращение  философа к

этим вопросам засвидетельствовано  не только в «Федоне» и не одним лишь

Платоном. Размышления Сократа  о смерти и посмертной судьбе человека отражены

и в Платоновой «Апологии  Сократа», о внимании Сократа к  этим проблемам

свидетельствует (на свой манер) и Ксенофонт в составленном им независимо от

Платона аналогичном сочинении.

Но обратимся к оценке по существу этого замечательного явления, которое и в

самом деле образно можно было бы охарактеризовать как встречу двух мудростей

— традиционной, божественной мудрости Аполлона, реальным носителем  которой

выступало аристократическое  жречество Дельф, и новой, философской  мудрости

Сократа. В чем причины  очевидного тяготения Сократа к  Аполлону и встречной,

по-видимому, симпатии Дельфийского оракула к афинскому мудрецу? И как оценить

значение этого факта?

В обращении Сократа к  Аполлону ничего в общем удивительного  не было. Мы уже

говорили об исконном, так  сказать, присутствии элементов  рационализма в

греческой мифологии, что  предполагало сохранение связи античной философии с

ее праматерью — мифологией, сколь бы ни было глубоким расхождение  логоса с

мифом в классическое время. Мифологический элемент, в качестве ли предосновы

тех или иных научных воззрений, или хотя бы только в роли удобного,

красочного образа, всегда присутствовал в построениях  древних философов, а во

времена Сократа даже такие  столпы радикального направления в  греческом

просвещении, как Протагор и Продик, не пренебрегали мифом для развития своих

идей. Протагор в свои рассуждения  о происхождении добродетели  вводил миф о

создании людей богами, а Продик для обоснования своего взгляда на роль

добродетели использовал  миф о Геракле.

Таким образом, обращение  Сократа к теме Аполлона само по себе не было чем-то