Понятие истины

Вопрос Пилата "что есть истина?" (Иоан. XVIII, 38), понятый непосредственно из смысла исторической ситуации, заключает в  себе проблему нейтральности. То, как  были сказаны эти слова прокуратором Понтием Пилатом, в государственно-правовой ситуации тогдашней Палестины означало: все, что по утверждению такого человека, как Иисус, является истиной, совершенно не касается государства. Либеральная  и толерантная позиция, которую  тем самым заняла государственная  власть в этих обстоятельствах, очень  необычна. Мы напрасно искали бы подобное в мире античных или современных  государств вплоть до эпохи либерализма. Именно особая государственно-правовая ситуация, в которой государственная  власть "висела" между иудейским "Царем" и римским прокуратором, сделала вообще возможной такую  позицию толерантности. Быть может, политический аспект толерантности  всегда аналогичен, ибо политическая задача установления идеала толерантности  состоит именно в том, чтобы привести государственную власть и подобное состояние равновесия.

Было бы иллюзией полагать, будто в современном  государстве проблемы нейтральности  больше нет лишь потому, что в  нем принципиально признается свобода  науки. Ссылка на свободу науки всегда остается опасной абстракцией и  не освобождает исследователя от политической ответственности, как  только он покинет тишину рабочего кабинета и закрытую для посторонних  лабораторию и сообщит общественности о своих результатах. Насколько  безусловно и однозначно владеет  идея истины жизнью исследователя, настолько  же ограничена и многозначна откровенность  его выступлений. Исследователь  обязан знать о воздействии своих  слов и отвечать за него. Но демоническая оборотная сторона этой связи  состоит в том, что оглядываясь  на воздействие своих слов, он впадает  в искушение говорить и даже внушать  самому себе как истину то, что в  действительности диктует ему общественное мнение или интересы государственной  власти. Между ограниченностью в  выражении мнения и несвободой в  самом мышлении есть внутренняя связь.

He будем скрывать, вопрос "что есть истина?", в  том смысле, в каком ставил  его Пилат; и сегодня еще  определяет нашу жизнь. 

Но мы привыкли слышать и другой тон в словах Пилата, тон, который, вероятно, слышал в них Ницше, когда говорил, что  это единственные слова Нового Завета, имеющие ценность. В этом тоне пилатовских  слов выражается скептическое презрение  к "фанатику", не случайно их цитировал  Ницше, ибо его критика христианства того времени была критикой фанатика психологом.

Ницше обострил этот скепсис до скепсиса в отношении  науки. Действительно, наука имеет  с фанатиком то общее, что она  также нетерпима, как и он, поскольку  постоянно доказывает и требует  доказательств. Нет человека более  нетерпимого, чем тот, кто стремится  доказать, что сказанное им должно быть истинным. Согласно Ницше, наука  нетерпима, потому что она вообще есть симптом слабости, поздний продукт  жизни, александрийство, наследие того декаденства, которое изобретатель диалектики Сократ принес в мир, где  не было еще никакой "непристойности доказательства", но где бездоказательно  распоряжалась и высказывалась  благородная самоуверенность.

Психологический скепсис в отношении отстаивания  истины, конечно, не задевает саму науку. В этом за Ницше не последует никто. Но в самом деле возникает сомнение в науке как таковой, открывающееся  нам как третий смысловой слой за словами "что есть истина?". Действительно ли наука есть последняя  инстанция и единственный носитель истины, как она на то претендует?

Мы обязаны  науке освобождением от многих предрассудков  и разочарованием во многих иллюзиях. Вновь и вновь претендуя на истину, наука претендует на то, чтобы, поставив под вопрос непроверенные  предрассудки, познать таким образом  существующее лучше, чем оно до того было познано. Но при этом чем дальше на все существующее распространяется этот способ деятельности науки, тем  более сомнительным для нас становится то, что допустимо вообще ставить  вопрос об истине во всей ее полноте, исходя из предпосылок науки.Мы с беспокойством  спрашиваем себя, насколько именно от способа деятельности науки зависит  то, что есть так много вопросов, на которые мы должны знать ответы, но ставить которые наука запрещает  нам. Запрещает, дискредитируя их, объявляя их бессмысленными. Ибо для нее  смыслом обладает только то, что  удовлетворяет ее собственному Методу установления и проверки истины. Неудовлетворенность  притязаниями науки на истину проявляется  прежде всего в религии, философии  и мировоззрении. Они есть те инстанции, к которым обращается скептицизм в отношении науки, желая показать ограниченность научной специализации  и методического исследования перед  лицом решающих жизненных вопросов.

Когда мы предварительно прошли таким образом сквозь три  смысловых слоя пилатовского вопроса, то стало ясно, что последний слой, в котором проблематизируется внутренняя связь истины и науки, является для  нас самым важным. Поэтому следует  прежде всего воздать должное  тому факту, что истину вообще преимущественно  связывают с наукой.

НАУКА И ИСТИНА

То, что именно с наукой связана западноевропейская цивилизация в ее своеобразии  и почти господствующем единстве, видит каждый. Но чтобы понять это, нужно вернуться к истокам  западно-европейской науки, к ее греческому происхождению. Греческая  наука — нечто новое по сравнению  со всем, что прежде люди знали и  обычно считали знанием. Создав науку, греки отделили Запад от Востока  и вывели его на свой собственный  путь. Единственное в своем роде стремление к знанию, познанию, исследованию неизвестного, редкого, удивительного  и такой же единственный в своем  роде скепсис к тому, что говорится  и выдается за истинное, было тем, что  определило создание науки. Хорошим  примером этому будет сцена из Гомера. У Телемаха спрашивают, кто  он такой, и он отвечает на это: "Мою  мать зовут Пенелопа, а кто отец — ведь этого никогда нельзя знать  точно. Люди .говорят, что Одиссей". Подобный, доходящий до крайности, скепсис  выявляет особый дар греков отшлифовывать  свою непосредственную жажду познания и потребность в истине до науки.

Поэтому возвращение  Хайдеггера в наше время к смыслу греческого слова, обозначающего истину, способствовало убедительному выводу. Вывод о том, что Aletheia собственно означает несокрытость, был впервые  сделан не Хайдеггером. Но Хайдеггер  показал нам, что означает для  мышления бытия то, что истину нужно  извлекать из сокрытости и потаенности  вещей (Ding) так, будто совершаешь кражу. Сокрытость и потаенность связаны  между собой. Вещи скрываются от самих  себя, или как, по преданию, говорил  Гераклит: "Природа любит скрываться". Но точно так же потаенность присуща  человеческой деятельности и речи. Человеческая речь передает не только истинное, ей знакомы и видимость, и искажения, и обман. Существует, таким образом, внутреняя связь  между истинным бытием и истинной речью. Несокрытость сущего (Seiendes) выражается в непотаенности высказывания.

Способом речи, в котором эта взаимосвязь  осуществляется в наиболее чистом виде, является обучение (Lehre). При этом необходимо уяснить себе: то, что речь обучает, не является, конечно, для нас единственным и первичным опытом речи, но это тот опыт речи, который первым был осмыслен греческими философами и вызвал появление науки со всеми ее возможностями. Речь, Logos, часто переводится как разум, и это правомерно, поскольку греки довольно быстро постигли то, что в речи обнаруживается и скрывается, — в первую очередь сами вещи в их понятности. Именно разум самих вещей можно представить и сообщить специфическим способом речи,.который называется высказыванием или суждением. Греческое выражение для этого способа — apophansis, а более поздняя логика сформулировала для него понятие суждения. Благодаря этому суждение, в отличие от всех других способов речи, предназначено для того, чтобы быть только истинным, и приспособлено исключительно к тому, чтобы раскрывать сущее таким, каково оно есть. Существует приказ, просьба, требование, существует совершенно загадочный феномен вопроса, о котором еще следует сказать, короче, существуют бесчисленные формы речи, каждая из которых содержит нечто вроде истинного бытия. Но все они не имеют исключительного предназначения показывать сущее таким, каково оно есть.

Что же это за опыт, который полностью показывает истину в речи? Истина есть несокрытость. Пред-ставление (Vorliegenlassen) несокрытого, раскрытие его есть смысл речи. Показывают и, таким образом, пред-ставляют — сообщая другому, пред-ставляют и самому себе. Аристотель говорил, что суждение истинно, если в нем  представлено соединенным то, что  в предмете существует (vorliegt) соединенно; суждение ложно, если в нем представлено соединенным то, что в предмете существует раздельно. Истина речи определяется, следовательно, как соответствие речи предмету, т.е. как соответствие акта пред-ставления (des Vorliegenlassens) с помощью  речи существующему предмету (die vorliegende Sache). Отсюда происходит хорошо известное  в логике определение истины: истина есть adaequatio intellectus ad rem. При этом, само собой разумеется, предполагается бесспорным, что речь, т.е. intellectus, высказывающийся  в речи, имеет возможность соответствовать  так, чтобы в том, что он говорит  — в языке — выражалось только существующее; чтобы речь действительно  показывала вещи такими, каковы они  есть. В философии мы называем это  истиной предложения, имея в виду, что есть и другие возможности  истины речи. Местом истины является суждение.

Пусть это —  одностороннее утверждение, которое  Аристотель не подтвердил бы однозначно, но оно развилось из греческого учения о логосе и лежит в основе развертывания  этого учения в понятие науки  Нового времени. Созданная греками  наука представляет собой, прежде всего, совершенно не то, что соответствует  нашему понятию науки. Не естествознание, не говоря уже об истории, но математика была для греков подлинной наукой. Ее предметом является чисто рациональное бытие, и ее считали образцом для  всякой науки, поскольку она представлена л замкнутой дедуктивной системе. Для современной науки, напротив, характерно то, что математика является для нее образцовой не благодаря  бытию своего предмета, но как самый  совершенный способ познания. Наука  Нового времени осуществила решительный  разрыв с формами знания греческого и христианского Запада. Отныне овладевают именно идеей Метода. В Новое время  Метод, при всем многообразии, которое  он может иметь в различных  науках, понимался как нечто единое. Идеал познания, сформулированный на основе понятия Метода, состоит в  том, чтобы мы проходили путь познания настолько осознанно, чтобы всегда можно было повторить его. Metodos означает путь следования. Способность вновь  и вновь следовать пути, по которому уже проходили, и есть методичность, отличающая способ деятельности в науке. Но как раз это с необходимостью ограничивает претензии на истину. Если только проверяемость, в какой  бы то ни было форме, составляет истину (veritas), то масштаб, с которым сопоставляется познание, уже больше не истина, а  достоверность. Поэтому, начиная с  классической формулировки правила  достоверности Декарта, подлинным этосом современной науки считается допущение в качестве достаточных условий истины только того, что удовлетворяет идеалу достоверности.

Эта сущность современной  науки является определяющей для  всей нашей жизни. Идеал верификации, ограничение знания проверяемым  находит свое воплощение в подражании. Такова современная наука и весь мир планирования и техники, происшедший  из законов ее движения. Проблемы нашей  цивилизации и беды, которые готовит  нам ее технизация, заключаются вовсе  не в том, что недостает подходящей промежуточной инстанции между  познанием и его практическим применением. Именно Способ познания самой  науки делает невозможной такую  инстанцию. Сама наука есть техника.

Теперь поразмышляем собственно о том изменении, которое  претерпело понятие науки в начале Нового времени. В этом изменении  все же сохранилось фундаментальное  начало греческого мышления бытия: современная  физика предполагает античную метафизику. То, что Хайдеггер осознал эту  издревле дошедшую до нас форму западно-европейского мышления, составляет его подлинное  значение для исторического самосознания современности. Этот вывод, утверждая  неуклонность движения западно-европейской  цивилизации, преграждает путь всем романтическим попыткам реставрации  прошлых идеалов, будь то средневековые  или эллинскогуманистические. Сегодня  не может быть достаточной и созданная  Гегелем схема философии истории  и истории философии, поскольку coглacно Гегелю греческая философия является лишь спекулятивной подготовкой  того, что нашло свое полное завершение в самосознании духа Нового времени. Спекулятивный идеализм и его  требования спекулятивной науки  сами остались в конечном счете неудачной  попыткой реставрации. Как бы ни ругали науку, она является альфой и омегой нашей цивилизации.

ИСТИНА ПО ТУ СТОРОНУ НАУКИ 

Дело не в  том, что философия будто бы только сегодня начинает видеть в этом проблемы. Напротив, очевидно, что именно здесь  лежит "крест" (Crux) всего нашего осознания цивилизации, что современная  наука преследуется критикой "школы" ("Schule"), как собственной тенью. В философии вопрос ставится так: можно ли от тематизируемого наукой знания вернуться назад?, и в каком  смысле?, и каким образом это  возможно?

То, что каждый из нас в своем практическом жизненном  опыте постоянно осуществляет это  возвращение, не требуется подчеркивать. Всегда есть надежда, что другой человек  поймет то, что ты считаешь истинным, даже если ты не можешь этого доказать. Более того, не всегда доказательство можно рассматривать как подходящий путь для того, чтобы привести другого  к пониманию. Мы то и дело переходим  границу объективируемости, с которой  по своей логической форме связано  высказывание. Мы постоянно живем  в формах сообщения того, что не объективируемо, в формах, подготовленных для нас языком, в том числе  языком поэтов.