Контрольная работа по "Философии"

      ГЛАВНОЕ УПОДОБЛЕНИЕ (ОБРАЗ ПЕЩЕРЫ)

     Человеческую  природу в отношении просвещенности и непросвещенности можно уподобить  вот какому состоянию... посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном  жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий  просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков.

     Люди  обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная — глянь-ка — невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

      — Это я себе представляю.

      — Так представь же себе и то, что  за этой стеной другие люди несут различную  утварь, держа ее так, что она видна  поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых  существ, сделанных из камня и  дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

      — Странный ты рисуешь образ и странных узников!

      — Подобных нам. Прежде всего разве  ты думаешь, что, находясь в таком  положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых  огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

      — Как же им видеть что-то иное, раз  всю свою жизнь они вынуждены  держать голову неподвижно?

      — А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?

      — То есть?

      — Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

      — Непременно так.

      — Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой  из проходящих мимо, думаешь ты, они  приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

      — Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

      — Такие узники целиком и полностью  принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

      — Это совершенно неизбежно.

      — Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное. Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше.

      И как ты думаешь, что он скажет, когда  ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись  к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать! Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?

      — Конечно, он так подумает.

      — А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?

      — Да, это так.

      — Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и  не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет  страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят.

      — Да, так сразу он этого бы не смог.

      — Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем — на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом — на самые вещи; при этом то, что на небе, и самоё небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет.

      — Несомненно.

      — И наконец, думаю я, этот человек  был бы в состоянии смотреть уже  на самое Солнце, находящееся в  его собственной области, и усматривать  его свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде или в других, ему чуждых средах.

      — Конечно, ему это станет доступно.

      — И тогда уж он сделает вывод, что  от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно  ведает всем в видимом пространстве и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере.

      — Ясно, что он придет к такому выводу после тех наблюдений.

      — Так как же? Вспомнив свое прежнее  жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей  по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей?

      — И даже очень.

      — А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая  того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен? Или он испытывал бы то, о чем говорит Гомер, то есть сильнейшим образом желал бы ... как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный и скорее терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и не жить так, как они?

      — Я-то думаю, он предпочтет вытерпеть  все что угодно, чем жить так.

      — Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился  туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца?

      — Конечно.

      — А если бы ему снова пришлось состязаться  с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут  — а на это потребовалось бы немалое время, — разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?

      — Непременно убили бы.

      — Так вот это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, — это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль — коль скоро ты стремишься ее узнать, — а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага — это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она — причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама — владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.

      ИДЕЯ БЛАГА

      — Зрение ни само по себе, ни в том, в  чем оно возникает, — мы называем это глазом — не есть Солнце.

      — Конечно, нет.

      — Однако из орудий наших ощущений оно  самое солнцеобразное.

      — Да, самое.

      — И та способность, которой обладает зрение, уделена ему Солнцем, как некое истечение.

      — Конечно.

      — Значит, и Солнце не есть зрение. Хотя оно — причина зрения, но само зрение его видит.

      — Да, это так.

      — Вот и считай, что я утверждаю  это и о том, что порождается  благом, — ведь благо произвело  его подобным самому себе:

      чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму  и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно постигаемым вещам.

      — Как это? Разбери мне подробнее.

      — Ты знаешь, когда напрягаются, чтобы  разглядеть предметы, озаренные сумеречным сиянием ночи, а не те, цвет которых  предстает в свете дня, зрение притупляется, и человека можно принять чуть ли не за слепого, как будто его глаза не в порядке.

      — Действительно, это так.

      — Между тем, те же самые глаза отчетливо  видят предметы, освещенные Солнцем; это показывает, что зрение в порядке.

      — И что же?

      — Считай, что так бывает и с душой: всякий раз, когда она устремляется туда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познает, а  это показывает ее разумность. Когда  же она уклоняется в область смешения с мраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженной мнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума.

      — Похоже на это.

      — Так вот, то, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага — причиной знания и познаваемости истины. Как ни прекрасно и то и другое — познание и истина, но если идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным, ты будешь прав. Как правильно было считать свет и зрение солнцеобразными, но признать их Солнцем было бы неправильно, так и здесь:

      правильно считать познание и истину имеющими образ блага, но признать которое  либо из них самим благом было бы неправильно: благо по его свойствам  надо ценить еще больше. — Каким  же ты считаешь его несказанно прекрасным, если, по твоим словам, от него зависят и познание, и истина, само же

      оно превосходит их своей красотой! Но, конечно, ты понимаешь под этим не удовольствие?

      — Не кощунствуй! Лучше вот как рассматривай его образ...

      —Как?

      — Солнце дает всему, что мы видим, не только возможность быть видимым, но и рождение, рост, а также питание, хотя само оно не есть становление.

      — Как же иначе?

      — Считай, что и познаваемые вещи могут познаваться лишь благодаря  благу; оно же дает им и бытие, и  существование, хотя само благо не есть существование, оно — за пределами существования, превышая его достоинством и силой.

      О ДУШЕ

      Если  человек настоящий философ, его  заботы обращены не на тело, но почти  целиком — насколько возможно отвлечься от собственного тела —  на душу.

      — Можно ли видеть душу?

      — Нельзя.

      — Значит, она безвидна?

      —Да.

      Каждое  тело, движимое извне, не одушевлено, а  движимое изнутри, из самого себя, одушевлено, потому что такова природа души. То, что движет само себя, есть не что  иное, как душа.

      Душа  наша существовала до того, как мы родились.

      Душа  — своего рода гармония, слагающаяся  из натяжения телесных начал.

      То, что видит душа, умопостигаемо  и безвидно.

      Душа  бессмертна и неуничтожима. И поистине наши души будут существовать в Аиде.

      Уподобим душу слитой воедино силе упряжки крылатых коней и возничего. Из коней, говорим мы, один хорош, а другой нет, один из них прекрасных статей, стройный, шея высокая, храп с горбинкой, масть белая, глаза чернью; он любит честь, но при этом воздержан и совестлив, он друг верных мнений, его не надо погонять бичом. А другой весь перекошен, тучен, дурно сложен, шея у него мощная, да короткая, он курносый, черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг наглости и похвальбы; космы вокруг ушей делают его глухим, он с трудом повинуется бичу.