Этическая философия по Сократу

И что всего хуже, эти люди не только не мудры, но еще, «опираясь на свою поэтическую славу, претендуют на исключительную мудрость даже в таких вещах, которые к  сфере их деятельности вовсе не относятся  и которым, в сущности, они совершенно чужды». После этого Сократ идет к художникам и ре­месленникам, но здесь встречает то же самое: хотя в своей специальности они  и мудрее прочих людей, но они разделяют  общее с поэтами заблуждение, считая себя мудрыми даже в таких  вещах, о которых они не имеют  ни малейшего представления. Тогда  только выяснился Сократу смысл  Аполлоновых слов: он такой же невежда, как и все прочие люди, но он уже  тем мудрее их, что сознает это  самое свое невежество. 

Этот рассказ, претендующий указать на происхождение сократовской философии и деятельности, неверен  ни исторически, ни психологически. Исторически  — потому, что не только Херефонт, как видно из рассказа, был ученик Сократа, и последний, стало быть, уже начал свою философскую деятельность, но и слава философа должна была уже к тому времени значительно  распространиться так, чтобы у Херефонта  могла зародиться мысль сравнить своего учителя с прочими современниками. Рассказ неверен и психоло­гически, так как для того, чтобы судить о невежестве других и своем, Сократ уже должен был знать, что такое  мудрость, каковы ее признаки и каково ее мерило: без этого он не мог  бы констатировать ее присут­ствия или  отсутствия ни в себе, ни в других. При всем том этот рассказ имеет  для нас первостепенное значение: он сразу раскрывает перед нашим  взором основной характер и основную точку зрения сократовского миросозерцания. В самом деле, в силу чего находит  он этих людей — общественных деятелей, поэтов и ремесленников — невежественными, а потому не мудрыми? Он готов признать, что первые довольно успешно правят государством, что вторые пишут прекрасные поэтические произведения и что  третьи даже лучше, нежели он сам, Сократ, понимают свое дело, — словом, что  каждый из них обладает довольно сносными знаниями в своей специальности  и профессии; какие же требования, в таком случае, он предъявляет  им что неуменье удовлетворить им он признает за невежество? Ответ на этот вопрос указан самим Сократом: «Хотя я и не верю, чтобы кто-нибудь из нас обоих действительно знал, что такое истина, добро и красота» и т. д. Истина, добро и красота  — эта этическая троица греков — является во мнении Сократа единственно  важным предметом изучения и знания, без чего человек, как бы сведущ он ни был в других областях, есть не что иное, как невежда. И именно в силу того, что все прочие люди, не зная — как и он сам, — что, собственно, такое эти истина, добро  и красота, вместе с тем даже не сознают самой важности такого знания и потому не замечают в себе столь  существенного пробела, Сократ пришел к заключению, что он все же мудрее их. Другими словами уже одно то, что он, единственный из всех людей, сознал ценность этического знания, дает ему право считать себя мудрейшим  на земле, несмотря на то что этих знаний у него, как и у тех, еще нет: он богаче всех других тем, что знает, чего ему недостает; они — бедны, как жалкие рабы, тем, что не сознают  даже того, чего у них нет, в то время как он знает, к чему следует  стремиться как к истинной цели жизни, все прочее человечество как бы осуждено на вечное прозябание в непросветном мраке.  

Таков истинный смысл  сократовского сознания своего невежества: это было не скромное или смиренное  паче гордости заявление своего незнакомства с теми или другими отраслями  знания, как это принято думать, а грандиозное завоевание человеческого  разума, — целый переворот в  системе философского мышления. 

Нравственная сторона  человеческого существа была поставлена этим в центре вселенной, и изучение ее во всех положениях и отношениях провозглашено самым ценным и  важным делом в области нашей  познавательной деятельности  

Вся предыдущая философия, начиная от Фалеса, занималась исключительно  вопросами космологическими, ища  то в области математики, то физики, то психологии ключа к уразумению мироздания, его законов, его происхождения, его общего смысла. Сократ же первый, — если не считать попыток Элеатской  школы, более важных исторически, нежели с точки зрения развития мысли, –  стал настаивать на изучении человеческого  духа как важнейшего объекта нашего познания, — и в этом заключается  его бессмертная заслуга перед  европейской философией. 

Вместе с тем  в силу того чрезмерного увлечения  своими идеями, которому так часто  предаются новаторы, Сократ делал  нравственность не только важнейшим, но и единственным предметом, достойным  изучения. Труды современных и  других философов казались ему смешными: неужели, говаривал он, намекая на занятия их астрономией и космологией, неужели эти господа считают  свое знакомство с человеческими  делами настолько полным и совершенным, что находят возможным заниматься небесными? Ему даже казалось непонятным, каким образом вообще возможно дойти  в этих областях до истины, когда  нет ни одного положения, на котором  все философы сходились бы и смотрели, как на установленный факт: одни считают, что все существующее —  едино, а другие — что оно бесчисленно; одни — что все движется, а  другие — что все находится  в абсолютном покое; одни — что  в мире все рождается и погибает, а другие — что ничто не рождается  и ничто не погибает. Где же, в  таком случае, искать правды? 

А если даже она и  будет найдена, то кому и какая  от этого польза? Разве эти ученые смогут произвести дождь? Или изменить порядок времен года? Или удлинить день и укоротить ночь? Нет, решает Сократ, все это — мнимое и  бесцельное знание, которое нисколько  не касается человека и ни на волос  не увеличит его счастья. Истинная и  реальная наука для него та, которая  занимается вопросами животрепещущего, земного, человеческого интереса, как, например, вопросами о том, что  есть благочестие и что нечестивость, что — справедливость и что  несправедливость, что храбрость  и что трусость, что есть государство  и что государственный человек  и т. д. и т. д. 

Живущим в конце XIX века, нетрудно понять, как глубоко  ошибался Сократ в своих взглядах на математические и естественные науки: отделенные от него опытом многочисленных поколений и вековой работой  мысли на почве научных изысканий  и философских исследований, они  в состоянии теперь видеть, как  плодотворны были труды тех ученых, которых афинский мудрец не стеснялся  сравнивать с су­масшедшими, не знающими, чего им надо и к чему они стремятся. Истина в этих областях не только была найдена, но и легла в основу всей нашей жизни, отдав в наше распоряжение могучие силы природы и окру­жив нас тем материальным комфортом, который так резко отличает наш  век от всех, ему предшествовав­ших. Мало того, это самое «мнимое и бесцельное знание», которое, казалось, «нисколько не касается чело­века», является, как мы теперь все более и более убеждаемся, необходимым условием или, скорее даже, базисом для построения тех наук общественно-этического характера, которые Сократ признавал за единственно реальные и полезные. Мы уже ясно видим, что без знания законов, которым подлежат явле­ния в мире физическом, мы не в состоянии сделать ни одного правильного шага по пути завоевания истины в области социальных и нравственных отношений и что, следовательно, как бы прав ни был Сократ, утверждая, что самым важным предметом науки должен быть сам человек в его отношениях к другим себе подобным, он все же глубоко заблуждался, полагая, что эта наука может быть разработана и построена независимо и раньше всех прочих, — хотя бы то были астрономия или космология.  

Все попытки, которые  до сих пор делались в желательном  Сократу направлении, — попытки, в которых нередко принимали  участие величайшие умы человечества, — оканчивались всякий раз если не плачевно, то бесплодно, и только теперь, когда высшие отрасли естественных наук принимают все более и  более строго философский характер, мы в состоянии приблизиться к  тому конкретнейшему из конкретных предметов  научного исследования, каким является психический и нравственный мир  человека. 

Все же, несмотря на всю свою незрелость и несостоятельность, Сократовы взгляды на сравнительную  важность тех или других наук имеют  за собой огромную долю исторической правды: его устами говорила эпоха, и ее-то нам нужно очертить, чтобы  понять это резкое утверждение этики, как науки par excellence. 

То было время  всеобщего разрушения, когда старые устои афинского общества впервые  стали качаться от размаха освобожденной  персидскими войнами мысли. Коренное изменение в общественно-политических отношениях страны, — изменение, выразившееся в крушении старого аристократического порядка и замене его демократической  конституцией, — было лишь сигналом к массовому восстанию против всей совокупности понятий и идей, существовавших доселе как незыблемые истины.  

Жизнь Афин, как и  всех гражданских общин древности, покоилась в гораздо большей  степени, нежели жизнь современных  обществ, на целой системе религиозно-нравственных и политических понятий, выработанных трудами многочисленных поколений  и преемственно передаваемых из века в век. Эти освященные традициями понятия казались чем-то стоящим  выше человеческого разума: они считались  божественного происхождения и, как таковые, вечными, непреложными, неприкосновенными. 

Но развитие на почве  реальных условий жизни демократического духа с его требованиями личных и  равных прав для каждого отдельного члена общества нанесло смертельный  удар всем этим устаревшим основам  социальной жизни: гражданская личность, достигши своего самосознания, не остановилась перед древними понятиями и верованиями, которые стояли на ее пути к занятию полноправного положения в обществе. Она пробила в их стене брешь и тем самым разрушила навсегда те чары, которыми, казалось, они были окружены. Личность сознала себя державной не только в сфере общественно-политических, но и нравственно-религиозных отношений, и унаследованные традиции потеряли в ее глазах свое прежнее обаяние. Дерзкой рукой было сдернуто с них покрывало, — и вместо страшного крушения всего социально­го здания, как то предсказывали консервативные Кассандры, перед пылающими энергией взорами смель­чаков предстали во всей их уродливой наготе старые, сгнившие подпорки, еле-еле выдерживающие тяжесть строения. Сердце забилось усиленным темпом, кровь заволновалась и заструилась с лихорадочной быстротой, и мысль, вздрогнув, зашевелилась живей и сильней. Одна за другой прадедовские идеи стали призываться на суд критического разума, и одна за другой они признаны были негодными. Разрушение было полное, обломки усеяли весь пол общественного здания, и над ними в каком-то восторженном опьянении высились могучие фигуры бойцов. 

Знакомая картина: она не раз появлялась на подмостках европейской, да и нашей собственной  истории. Это эпоха подведения великих  итогов своему национальному прошлому и сметания в кучу всего того негодного  сора, который образовался от векового гниения общественных устоев. Деятелями  этой эпохи были те самые софисты, «развратители афинского общества», пороки которых мы со времени Платона  перечисляли на всевозможных языках с неутомимостью и самоуверенностью, достойными луч­шего дела. Размеры  этого очерка не позволяют нам  входить в опровержение ходячих  мнений об этом «столь оклеветанном племени  людей», как их называет Льюис: мы отсылаем читателя за этим к Гроту; здесь же мы укажем лишь на их деятельность и  отношение к ним Сократа. 

Софисты являются энциклопедистами V века до Рождества Христова с той, однако, особенностью, что они были не только теоретическими мыслителями, но и практическими деятелями, которые  с киркой и заступом в руках  ломали обветшалое здание. Под ножом  их скептического разума старые понятия  разрушались одни за другими: прежние  истины оказались ложью, старые обычаи — творением хитрых и своекорыстных  правящих классов, а древние общественные узы — одной лишь тиранией.  

Личный разум индивида занял верховное место как  в политике, так и в морали, и все признано было за обману, что  не в состоянии было оправдаться  на суде этого разума. «Человек есть мера всех вещей», — гордо провозгласил Протагор, наиболее блестящий вождь  софистов: не только свойства, но и самое  существование вещи зависит от суждения разумной личности. В этом мире все  относительно и вещи имеют значение лишь постольку, поскольку они признаются за таковые мыслящим субъектом. Объективная  истина, таким образом, исчезает, и  на ее место становится субъективное наше мнение о ней. Этот принцип и  есть та единственная связь, которая  соединяла целый ряд людей  с разнообразным родом деятельности и профессий в одну общую школу  софистов, и из него вытекал тот  крайний скептицизм, которому другой выдающийся мыслитель того времени  — Горгий дал выражение в своих  знаменитых положениях о том, что  ничто не существует, что если что-нибудь и существовало, то мы все-таки не могли  бы его познать и что, наконец, если бы мы и познали, то мы все же не могли бы передавать наше знание другим.  

Общий смысл довольно ясен: и здесь на место объективных  вещей ставятся индивидуальные мнения о них, уже одним своим разнообразием  доказывающие нереальность этих вещей  и невозможность во всяком случае какого бы то ни было знания их. Такое  крайнее развитие индивидуализма, такой, если можно так выразиться, философский  анархизм был лишь логическим выводом  из тех посылок о державности  личного разума, во имя которых  эти деятели разрушили древний  мир понятий и отношений. Но именно эта сильная сторона была вместе с тем и их слабостью.  

Общественное сознание не может долго жить одним отрицанием, и деятельность общества лишь на короткое время в состоянии ограничиться одним разрушением: как только поле очищено от старого хлама, на сцену  выдвигаются иные запросы, имеющие  своей целью уже не дальнейшее разрушение старого, а созидание  нового. Горе тем, кто, увлекшись своей  работой или не поняв изменившегося  характера обще­ственных нужд, не сумеют остановиться вовремя и станут продолжать дело разрушения! Сделавшись живым анахронизмом, они не только навлекут на себя сначала насмешки, а потом ненависть со стороны  тех, кто трудится над созиданием, но действительно выродятся в  конце концов в толпу болтунов или вандалов, против которых будет  возмущаться общественная совесть. Именно такова была судьба позднейших софистов, которых и имели в  виду Платон и Аристотель. Не Протагор и не Горгий служили им мишенью, а  те эпигоны их, которые пережили самих себя и превратились в своекорыстных  отрицателей без убеждений и  без совести. Этих-то эристиков, безнравственных  спорщиков о чем угодно и как  угодно, драпировавшихся в устаревший и более уже не идущий им плащ софистов, и обессмертили вышеупомянутые писатели, — совершив, однако, непростительную  ошибку тем, что не провели достаточно ясной грани между обоими поколениями  софистов: до и после сократовских.