Эрих Фромм "Забытый язык"

Термин "бессознательное" - это, в сущности, мистификация (хотя его можно использовать из соображений  удобства, что я, грешный, и делаю  на этих страницах). Нет такой вещи, как бессознательное; есть только переживания, осознаваемые нами или не осознаваемые, то есть бессознательное. Если я ненавижу человека, потому что боюсь его, и  если я осознаю свою ненависть, но не страх, можно сказать, что моя  ненависть осознана, а страх бессознателен; но это не значит, будто мой страх  покоится в загадочном месте под  названием "бессознательное". 

Подведем итог: центральным звеном мысли Фрейда было то, что человеческая субъективность в действительности определяется объективными факторами - по крайней мере, объективными по отношению к сознанию человека, - которые скрытно детерминируют  его мысли и чувства, а косвенно - и поступки... Но Фрейд не остановился  на фаталистической ноте... Он утверждал, что человек может осознать действующие  за его спиной силы и что, осознавая  их, он расширяет сферу свободы  и способен превратиться из беспомощной  игрушки, движимой бессознательной  силой, в самосознающего и свободного человека, самостоятельно определяющего свою судьбу. Эту цель Фрейд выразил такими словами: "На месте Ид будет Эго". 

Для того, чтобы  переживание дошло до сознания, его  надо осмыслить в категориях, организующих сознательное мышление. Я могу осознать любое событие как внутри, так  и вне меня, только когда его  можно включить в систему категорий, с помощью которой я постигаю действительность. Некоторые категории, такие, как время и пространство, могут быть универсальными, общими для всех людей. Другие, такие, как причинность, могут быть действительными для многих, но не всех форм осознанного восприятия. Есть категории и еще меньшей степени общности, которые разнятся от одной культуры к другой. К примеру, в доиндустриальном обществе люди могут не осмысливать некоторые вещи в терминах рыночной стоимости, тогда как в индустриальной системе они это делают. Однако переживание может дойти до осознания только при условии, что его можно постичь, соотнести и упорядочить в рамках концептуальной системы с помощью ее категорий. Эта система сама по себе является результатом общественного развития. Благодаря особенностям практической жизни, а также благодаря специфике отношений, чувств и восприятий каждое общество развивает систему категорий, детерминирующую формы осознания. Эта система работает как социально обусловленный фильтр: переживание не может стать осознанным, пока не пройдет сквозь этот фильтр. 

Проблема в  том, чтобы понять более конкретно, как работает этот "социальный фильтр" и как получается, что он позволяет  некоторым переживаниям пройти сквозь него, в то время как другие не пропускаются в сознание. 

Прежде всего  нам следует уяснить, что многие переживания не так-то легко воспринимаются сознанием. Пожалуй, боль - это физическое переживание, наиболее доступное для  осознанного восприятия; столь же легко постигаются сексуальные  желания, голод и прочее; совершенно очевидно, что все ощущения, соответствующие  индивидуальному или групповому выживанию, легко доступны для осознания. Но когда это касается более тонких и сложных переживаний, как, например: "Любуюсь розовым бутоном рано поутру и капелькой росы на нем, пока воздух еще свеж, солнце восходит и птицы щебечут", - это переживание без труда осознается в некоторых культурах (например, в Японии), в то время, как в современной западной культуре то же самое переживание обычно не проходит в сознание, поскольку оно не настолько "важно" и "событийно", чтобы его заметить. Достигнет ли осознания тонкое впечатляющее переживание, зависит от того, насколько подобные переживания культивируются в данном обществе. Существует масса эмоциональных переживаний, для выражения которых в данном языке нет подходящих слов, зато в другом - обилие слов, выражающих те же чувства. Если в языке нет специальных слов для выражения различных эмоциональных переживаний, то практически невозможно довести чье-либо переживание до ясного осознания. В общем, можно сказать, что переживания, для которых в языке нет подходящих слов, редко проходят в сознание. 

Это замечание  особенно уместно в связи с  такими переживаниями, которые не подпадают  под нашу интеллектуально-рациональную схему вещей... Видимо, в языке  тех народов, которые меньше, чем  мы, акцентируют интеллектуальный аспект переживания, больше слов, выражающих чувства как таковые, тогда как  наши современные языки имеют  тенденцию выражать только такие  чувства, которые способны выдержать  испытание логикой. Между прочим, это явление составляет одну из наибольших трудностей для динамической психологии. Наш язык не обеспечивает нас словами, необходимыми для описания многих внутренних переживаний, не соответствующих схеме  наших мыслей. Поэтому психоанализ  в действительности не имеет в  своем распоряжении адекватного  языка. Он мог бы поступить так, как  сделали некоторые другие науки, и использовать символы для обозначения  некоторых сложных чувств... Если же не пользоваться абстрактными символами, то, как это ни парадоксально, наиболее адекватным научным языком для психоанализа действительно является язык символизма, поэзии или ссылок на мифологические сюжеты. (Фрейд часто выбирал последний  способ.) Но если психоаналитик думает, будто может остаться на научной  позиции, используя специальные  термины нашего языка для обозначения  эмоциональных состояний, он вводит себя в заблуждение и говорит  об абстракциях, не соответствующих  реальности чувственного опыта. 

Но это только один аспект фильтрующей функции  языка. Языки различаются не только разнообразием слов, употребляемых  для обозначения некоторых эмоциональных  переживаний, но также и синтаксисом, грамматикой, корневыми значениями слов. Язык как целое выражает отношение  к жизни и является в некотором  роде застывшим выражением чувственной  жизни... 

Другой аспект фильтра, делающий возможным осознание, представлен логикой, направляющей мышление людей в данной культуре. Подобно тому как большинство людей полагают, что их язык - "естественен", а другие языки просто используют другие слова для обозначения тех же самых вещей, они также полагают, что принципы, определяющие правильное мышление, - естественны и универсальны; то, что нелогично в одной культурной системе, нелогично и в любой другой, поскольку противоречит "естественной" логике. 

Пока человек  живет в обществе, где правильность аристотелевской логики не вызывает сомнений, ему чрезвычайно трудно, если только вообще возможно, осознать переживания, противоречащие логике Аристотеля и, стало быть, бессмысленные с  точки зрения данной культуры. Хороший  тому пример - Фрейдова концепция амбивалентности, согласно которой утверждается, что можно испытывать и любовь, и ненависть по отношению к одному и тому же человеку в одно и то же время. Это переживание, совершенно "логичное" с точки зрения парадоксальной логики, лишено смысла с точки зрения логики Аристотеля. В результате большинству людей чрезвычайно трудно осознать амбивалентные чувства. Если они осознают любовь, то они не могут осознать ненависть, поскольку было бы абсолютно бессмысленно испытывать два противоречащих друг другу чувства в одно и то же время к одному и тому же человеку. 

В то время как  язык и логика - это части социального  фильтра, затрудняющие или даже исключающие  возможность того, чтобы переживание  проникло в сознание, третья - и наиболее важная - часть социального фильтра  та, которая не позволяет определенным чувствам достичь сознания и имеет  тенденцию выталкивать их из этой области, если они ее достигли. Это  делается с помощью социальных табу, которые объявляют некоторые  идеи и чувства непристойными, запретными, опасными и которые пресекают  достижение ими уровня сознания. 

Введением в  обозначенную здесь проблему может  послужить пример, взятый из жизни  первобытного племени. Допустим, в воинственном племени нашелся бы человек, испытывающий отвращение к убийству и грабежу. Но в высшей степени маловероятно, что он осознает это чувство, поскольку  оно было бы несовместимо с жизнью всего племени; осознать это чувство  означало бы опасность подвергнуться  полной изоляции и остракизму. Поэтому  у человека с подобным чувством отвращения, скорее всего, стал бы развиваться психосоматический симптом, например, рвота, как замена проникновения в сознание чувства отвращения... 

Почему же люди вытесняют осознание того, что  при других обстоятельствах они  бы осознали? Несомненно, основная причина - страх. Но страх чего? Страх кастрации, как полагал Фрейд? Но мы не располагаем  достаточными свидетельствами, чтобы  верить этому. Или это боязнь быть убитым, посаженным в тюрьму, страх  перед голодом? Это может прозвучать убедительно, если иметь в виду репрессии, совершаемые в странах, практикующих террор и притеснения. Если же этого  нет, придется искать дальше. Нет ли более утонченных видов страха, которые  порождало бы общество, подобное нашему? Давайте представим себе молодого руководителя или инженера крупной корпорации. Если у него есть "нездоровые" мысли, возможно, он постарается вытеснить  их, чтобы не оказаться без повышения, которое получают другие. Само по себе это не было бы трагедией, если бы не то, что он сам, его жена и друзья сочтут его "неудачником", если он отстанет в соревновательной гонке. Так страх прослыть неудачником  может стать достаточным основанием для вытеснения. 

Однако есть еще один и, я думаю, наиболее сильный  мотив для вытеснения: боязнь изоляции и остракизма. 

Для человека, насколько  он человек - то есть насколько он превосходит  природу и осознает себя и свою смертность, - чувство полного одиночества  и обособленности близко к умопомешательству. Человек как человек боится безумия, а человек как животное боится смерти. Человеку нужно поддерживать отношения с другими людьми, обрести  единство с ними, чтобы остаться в здравом уме. Эта потребность  быть вместе с другими является сильнейшей страстью, более сильной, чем секс, а часто даже более сильной, чем  желание жить. Боязнь изоляции и  остракизма в большей мере, чем "страх  кастрации", заставляет людей вытеснять  из сознания то, что является табу, поскольку  его осознание означало бы, что  человек не такой, как все, особый, и, значит, он будет изгнан из общества. Поэтому индивид должен закрыть  глаза на то, что группа, к которой  он принадлежит, объявляет несуществующим, или принять за истину то, что  большинство считают истинным, даже если бы его собственные глаза убеждали его в обратном. Для индивида настолько жизненно важна стадность, что стадные взгляды, верования, чувства составляют для него большую реальность, чем те, что подсказывают ему собственные чувства и разум... То, что человек считает правильным, действительным, здравым, - это принятые в данном обществе клише, и все, что не подпадает под эти клише, исключается из сознания, остается бессознательным. Нет, пожалуй, ничего такого, во что бы человек не поверил или от чего бы не отказался под угрозой остракизма, будь она внутренней или внешней. Возвращаясь к боязни утратить самотождественность, о которой я говорил раньше, я хочу подчеркнуть, что для большинства людей их тождественность уходит своими корнями в их подчиненность социальным клише. "Они" есть те, кем они считают себя, поэтому боязнь остракизма включает в себя страх утратить тождественность, и эта-то комбинация двух страхов оказывает наиболее сильное воздействие. 

Концепция остракизма как основания для вытеснения могла бы привести к довольно безнадежному взгляду, согласно которому каждое общество может обесчеловечить и деформировать человека, как ему заблагорассудится, потому что каждое общество всегда может пригрозить ему изгнанием. Но допустить это означало бы упустить из виду следующее. Человек - не только член общества, но также и представитель человеческого рода. Хотя человек боится полной изоляции от своей социальной группы, он также боится оказаться изолированным от человечества, которое представлено в нем самом его совестью и разумом. Перспектива оказаться полностью обесчеловеченным пугает даже тогда, когда во всем обществе приняты бесчеловечные нормы поведения. Чем гуманнее общество, тем меньше потребность для индивида выбирать между изоляцией от общества и изоляцией от человечества. Чем острее конфликт между целями общества и человека, тем сильнее разрывается индивид между двумя опасными полюсами изоляции. До какой степени человек чувствует свое единство с человечеством благодаря интеллектуальному и духовному развитию, настолько он способен вынести социальный остракизм, и наоборот. Возможность действовать по совести зависит от того, насколько человек преодолел ограниченность своего общества и стал гражданином мира. 

Обычный человек  не позволяет себе осознавать мысли  или чувства, несовместимые с  принятыми в данной культуре образцами, и поэтому вынужден вытеснять их. Следовательно, с точки зрения формы, что бессознательно, а что сознательно, зависит от структуры общества и от созданных в нем образцов чувств и мыслей. Что же касается содержания бессознательного, то здесь невозможны обобщения. Одно можно утверждать: оно всегда представляет целостного человека со всеми его потенциальными наклонностями к тьме и свету; оно всегда составляет основу для различных ответов, которые способен дать человек на вопрос, поставленный самим существованием. В крайне регрессивных культурах, повернувших вспять к животному существованию, именно это желание является преобладающим и осознанным, тогда как все стремления вырваться за пределы этого уровня вытесняются. В культуре, перешедшей от регресса к духовно-прогрессивной цели, остаются бессознательными силы, представляющие темное начало в человеке. Но в любой культуре человек содержит в себе все возможности: он и архаичный человек, хищный зверь, людоед, идолопоклонник, но он и существо, способное к разуму, любви, справедливости. Значит, содержание бессознательного - не добро и не зло, не рациональное и не иррациональное, оно и то и другое, все человеческое. Бессознательное - это целостный человек за вычетом той его части, которая соответствует особенностям его общества. Сознание представляет социального человека, случайные ограничения, наложенные исторической ситуацией, в которую заброшен человек. Бессознательное представляет универсального человека, целостного человека, истоки которого в космосе; оно представляет его прошлое, восходящее к заре человеческого существования, и его будущее вплоть до того дня, когда человек станет человечным в полном смысле слова, когда природа гуманизируется, а человек "натурализируется". Осознать чье-то бессознательное - значит соприкоснуться с воплощенной в нем человечностью и устранить преграды, которые общество устанавливает в каждом человеке и, следовательно, между человеком и его ближним. Полностью достичь этой цели дело трудное и не всегда осуществимое, но приблизить ее - по силам каждому человеку, ибо приводит она к избавлению человека от социально обусловленного отчуждения от самого себя и от человечества.