Автор работы: Пользователь скрыл имя, 05 Ноября 2009 в 14:31, Не определен
Философское учение
сочинений лежат три коренных вопроса:»Что я могу знать?» («Критика чистого
разума»), «Что я должен делать?» («Критика практического разума»),
и «На что я смею надеяться?» («Религия в пределах только разума»).
Третий из этих вопросов точно очерчивает проблему веры, как она стояла
внутри самой кантовской философии. Кант поступил бы последовательно, если
бы вообще исключил категорию «вера» из своего учения и поставил на ее место
понятие «надежда».
Последняя отличается от веры тем, что она никогда не является
внутренним одушевлением, предшествующим действию и определяющим выбор.
Там, где надежда становится источником практических решений, она
является либо упованием, либо слепой уверенностью, незаконно поставленной
на место сугубо вероятностного знания. Надежды простительны, поскольку
речь идет об утешении, но, как побудительные силы поступков, они требуют
настороженного и критического отношения к себе.
Три коренных вопроса, с
своей философии, имеют обязательную (необратимую) последовательность.
Необходимой предпосылкой сознательной ориентации в мире является, по Канту,
не только честная постановка каждого из этих вопросов, но и сам
порядок, в котором они ставятся. Задаваться проблемой «что я должен
делать?» правомерно лишь тогда, когда найдешь сколько-нибудь убедительный
ответ на вопрос «что я могу знать?», ибо без понимания границ
достоверного знания нельзя оценить самостоятельное знание
долженствования и безусловного нравственного выбора. Еще более
серьезной ошибкой (своего рода «проступком в ориентации») будет
превращение ответа на вопрос «на что я смею надеяться?» в условие для
решения проблемы «что я должен делать?», то есть попытка предпослать веру
долгу.
Это решающий пункт в
Объект веры (будь то бог или, скажем, смысл истории) не может быть
объектом расчета, неким ориентиром, но которому индивид мог бы заранее
выверить свои поступки. В практическом действии человек обязан целиком
положиться на присутствующее в нем самом сознание «морального закона».
Вера как условие индивидуального выбора портит чистоту нравственного
мотива - на этом Кант настаивает категорически; если она имеет право на
существование, то лишь в качестве утешительного умонастроения
человека, уже принявшего решение на свой страх и риск.
Потребность в подлинной вере возникает, согласно Канту, не в
момент выбора, а после того, как он сделан, когда ставится вопрос -
имеет ли шансы на успех (на утверждение в будущем) та максима
поведения, которой следовали безусловным образом, то есть не думая об
успехе.
Постулаты религии (вера в
нужны кантовскому субъекту не для того, чтобы стать нравственным (в этом
они могут только повредить), а для того, чтобы сознавать себя
нравственного эффективным. Сам Кант чувствует, однако, что это различение
в психологическом смысле трудновыполнимо. Вера в существование бога и
вера в личное бессмертие, поскольку они неотделимы от ощущения
божественного всемогущества, выходят за границы, в которые вводит
их чистое практическое постулирование. Вместо того чтобы утешиться
верой (пользоваться ею только как надеждой), индивид невольно превращает
ее в обоснование своих решений: начинает чувствовать себя солдатом
священной армии, вселенский успех который гарантирован провидением;
превращается в религиозного подвижника, слепо полагающего на
непременно благоприятный исход борьбы добра со злом и т.д.
Оценка религиозных надежд праведника оказывается у Канта
двусмысленной: трудно установить, считает ли он эти надежды
обязательными или только простительными для нравственного человека;
видит в них источник моральной стойкости или, наоборот, костыль, на
которой люди вынуждены опереться из-за своей слабости. Этой
двусмысленности очевидным образом противостоит категоричность, с
которой Кант отвергает первичность веры по отношению к моральному
решению. «Нам все-таки кажется, - писал он еще в «докритический»
период, - что...более соответствует человеческой природе и чистоте
нравов основывать ожидание будущего мира на ощущениях добродетельной
души, чем наоборот, доброе поведение на надеждах о другом мире». В
«Критике практического разума» эта мысль отольется в лаконичную
формулу: «Религия основывается на морали, а не мораль на религии».
Философия Канта выявляет
индивид и индивид. Исповедующий богооткровенную веру, - это по сути
дела, один и тот же субъект.
Благоразумие превращается в суеверие всюду, где оно испытывает
недостаточность знания. Именно в этих условиях обнажается
неспособность расчетливо-осмотрительного человека вынести собственную
свободу, то малодушие и самоуничижение, которое издревле составляло
естественную почву всякой «богослужебной религии».
Суть кантовской философии религии можно передать следующей
краткой формулой: богу угодна нравственная самостоятельность людей, и
только она одна, ему претит любое проявление малодушия, униженности и
льстивости; соответственно подлинно верует лишь тот, кто не имеет
страха перед богом, никогда не роняет перед ним свое достоинство и не
перекладывает на него свои моральные решения.
Желал того Кант или не желал,
религию, подобно кислоте. Она ставила верующего человека перед
критическим вопросом, который слабо мерцал во многих ересях: к тому же
собственно я обращаюсь, когда страшусь, колеблюсь, ищу указаний,
вымаливаю, заискиваю, торгуюсь? К кому обращались и обращаются
миллионы людей, мольба которых есть вопль бессилия?
Если богу угодны духовная слабость, малодушие и униженность
(именно те состояния, в которых обычно пребывают люди, полагающие, что они
общаются с ним), то не угодно ли все это «князю тьмы»? А раз так, то
(вопрос, некогда брошенный Лютером по адресу католической церкви) не
градом ли дьявола являются храмы, в которых всякий пребывает в страхе,
стыде и беспомощном заискивании?
Сам Кант не формулировал альтернативу с такой резкостью. Однако он
достаточно определенно говорил о том, что все известные формы религии
(в том числе и христианство) являлись идолослужением в той мере в какой
они допускали человеческую униженность и льстивость, индульгентное
понимание божьей милости и утешительную ложь, веру в чудеса и
богослужебные жертвы.
Кант столкнул религию и теологию с глубочайшими внутренними
противоречиями религиозного сознания. Тем самым он поставил не только
религию и теологию, но и самого себя, как религиозного мыслителя,
перед неразрешимыми трудностями. Основной вопрос, смущавший
религиозную совесть Канта, состоял в следующем: не является ли вера в бога
соблазном на пути к полной нравственной самостоятельности человека?
Ведь как существо всесильное бог не может не искушать верующих к
исканию его милостей.
Как существо всезнающее бог не может не искушать верующих к
исканию его милостей.
Как существо всезнающее бог совращает к мольбам о подсказке и
руководстве там, где человек обязан принять свободное решение перед
лицом неопределенности.
Как перманентный творец мира он оставляет верующим надежду на
чудесное изменение любых обстоятельств.
Высшим проявлением нравственной силы человека является стоическое
мужество в ситуации, безвыходность которой он осознал («борьба без
надежды на успех»). Но для верующего эта позиция оказывается попросту
недоступной, ибо он не может не надеяться на то, что бог способен
допустить и невероятное. Сама вера исключает для него возможность того
ригористического поведения и внутренней чистоты мотива, для которых нет
препятствий у неверующего.
Как отмечалось выше, философски понятная вера, по Канту,
отличается от вульгарной, богооткровенной веры как надежда от упования и
слепой уверенности. Но бог как бы не изображался он в различных
системах религии и теологии, всегда имеет такую власть над будущим, что
на него нельзя просто надеяться. Он обрекает именно на упования, на
провиденциалистский оптимизм, в атмосфере которого подлинная
нравственность не может ни развиваться, ни существовать.
Существеннейшей
бескорыстие. Но чтобы бескорыстие родилось на свет, где-то в истории
должна была иметь место ситуация, для участников которой всякая
корысть, всякая ставка на выгодность и успешность действия сделала бы
насквозь проблематичной
и даже невозможной.