Философская мысль в России в XVIII веке

Популярность  Вольтера в России на протяжении XVIII века была действительно очень велика. Французского интеллектуала читали при дворе, его чтила сама императрица  Екатерина II ("мой учитель"), им зачитывались столица и глухая российская провинция. Покоряли новизна и блеск  стиля, предельная (по тем временам) раскрепощенность мировоззрения. Об отрицательных  аспектах этого увлечения в свое время весьма сурово, но точно сказал В. О. Ключевский: "Потеряв своего Бога, заурядный русский вольтерианец не просто уходил из его храма как  человек, ставший в нем лишним, а, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать... Философский смех освобождал нашего вольтерианца от законов божеских и  человеческих, эмансипировал его  дух и плоть, делал его недоступным  ни для каких страхов, кроме полицейского..." [1] Правда, "официальная" мода на Вольтера в конце века (после Французской  революции) была прекращена. Екатерина II без особого труда уловила  связь между идеями "учителя" и крушением французской монархии. Но дух вольтерианства многое определил  в последующем российском нигилизме  и радикализме.

1 Ключевский  В. О. Исторические портреты. М., 1991. С. 370, 371.  

Однако у этого  влияния были и иные последствия. Вольтеровская ирония и сатирический взгляд на общественные пороки немало дали русской мысли. А история  новой русской литературы, которая, как известно, начинается с сатиры, была бы, вероятно, вообще иной, если бы не вольтерианство. Философский сарказм  Вольтера очень быстро "отомстил" доморощенным российским поклонникам  европейской интеллектуальной моды. Русская литература откликнулась на идеологическую ситуацию гениальной сатирой  Д. И. Фонвизина, одним из главных  объектов которой становится тип  новоявленного российского западника, чьи воззрения с детской откровенностью высказывает незабвенный Иванушка из "Бригадира", утверждая, что  хотя "тело его родилось в России", но "душа принадлежит французской  короне". В этом русском литературном опыте осмеяния "пошлого" сознания можно услышать и отзвуки беспощадного смеха Вольтера.

В 1755 году открылся Московский университет. Первые университетские  профессора философии - Николай Никитич  Поповский (ок. 1730-1760), Дмитрий Сергеевич  Аничков (1733-1788), Антон Алексеевич Барсов (1730-1791) и другие - были прежде всего  просветителями и пропагандистами  идей новоевропейской философии. Вольтерианский дух царил и на университетских  кафедрах, но отнюдь не безгранично: русские  философы-профессионалы очень рано обнаружили тяготение и к английскому  эмпиризму, и к немецкой рационалистической философии (постепенно все большим  влиянием начинает пользоваться философия X. Вольфа). Существенную роль играла переводческая  деятельность профессоров Московского  университета: Н. Н. Поповский перевел "Мысли о воспитании" Дж. Локка, "Опыт о человеке" А. Попа, немало переводов было сделано А. А. Барсовым и другими. На рубеже XVIII- XIX веков  в России появляются первые переводы сочинений И. Канта. Но идеи этого  философа становятся известными в российском образованном обществе гораздо раньше. Этому в немалой степени способствовали немецкие последователи Канта, читавшие лекции в Московском университете (И. Мельман, И. М. Шаден и другие). О  том, что никакой изоляции в отношении  западной философии не существовало и в стенах духовных академий, свидетельствует  тот факт, что первый рукописный перевод "Критики чистого разума" Канта появился и получил распространение в Московской духовной академии.

Определенные  философские взгляды и концепции  нашли отражение в творчестве деятелей культуры Петровской эпохи, в  частности у А. Д. Кантемира и  В. Н. Татищева, входивших в состав "ученой дружины" Петра I. Антиох Дмитриевич Кантемир (1708- 1744) - дипломат и поэт-сатирик, переводчик сочинений Ш. Монтескье  и Б. Фонтенеля - был автором своеобразного  натурфилософского трактата "Письма о природе и человеке". Нельзя сказать, что произведение это отличалось существенной оригинальностью, но оно  несомненно свидетельствовало об основательном  знакомстве автора с натурфилософскими  представлениями своего времени. Василий  Никитич Татищев (1686-1750) - один из первых русских историков, автор "Истории  Российской с самых древнейших времен" - известен также своими сочинениями  философского характера: "Разговор о пользе наук и училищ", "Духовная моему сыну" и другими. В этих работах он выступал прежде всего  как просветитель, сторонник светской культуры и образования. В "Разговоре" содержится обоснование полезности и нужности философии. Татищев - достаточно последовательный сторонник идей естественного  права. Даже действия церкви могут рассматриваться  как "злоупотребления", если они  противоречат тому, что "человеку законом  божественным определено". Государство  поэтому вправе вмешиваться в  дела церкви и ограничивать ее влияние. Российский историк не был ни атеистом, ни противником церкви. Но в его  мировоззрении существенное место  занимала вера в "естественный" порядок  вещей как порядок социально-природный, к которому относятся основанные опять же на естественном праве государственные  и бытовые формы. Значение сакральных (священных) ценностей прямо не отрицалось, но явно отступало на второй план, куда-то на периферию автономной и полноценной (естественной) социальной жизни.

Характерно, что  и другой известный русский историк, князь Михаил Михайлович Щербатов (1733-1790), мыслитель определенно консервативных убеждений, тем не менее опирался в своих оценках причин "повреждения  нравов" (в памфлете "О повреждении  нравов в России") на те же идеи естественного  права. В его работах "Разговор о бессмертии души", "Рассмотрение жизни человеческой", "О пользе наук" отчетливо заметно влияние  концепции "естественной религии". Консерватор Щербатов не был противником  просвещения, радовался тому, что  в обществе уменьшились "суеверия" и желал для России еще и "нравственного  просвещения". Философия и нужна, по его убеждению, прежде всего для "исправления нравов". Щербатов был знатоком европейской философии, и его философский диалог "Разговор о бессмертии души" имел своим  прообразом платоновские диалоги, в  первую очередь "Федон".

В процессе секуляризации  духовной жизни России XVIII века свою роль сыграла идеология масонства. Будучи, как пишет Зеньковский  в "Истории русской философии", "явлением внецерковной религиозности, свободной от всякого церковного авторитета", масонство "с одной  стороны... уводило от вольтерианства, с другой стороны - от церкви". В  российском масонстве преобладал морализаторский  пафос. Для формирования в России специфической гуманистической  идеологии влияние морализма  подобного типа было весьма существенным. В значительной степени именно через  масонские каналы, питаемые духом "свободной" религиозности "вольных каменщиков", в высших слоях российского общества получили распространение разнообразные  оккультные течения. Как уже говорилось, культ разума и просвещения уживался в Европе, а теперь и в России, с расцветом наукообразного мистицизма, с культом "сокровенного знания". Масоном был видный русский просветитель-гуманист Николай Иванович Новиков (1744-1818). Деятельность этого известного издателя и публициста имела немалое общественное значение. Предваряя знаменитую критику А. Н. Радищева, Новиков на страницах журнала протестовал против бесправного положения крепостных. Талантливый моралист, он активно пропагандировал идеалы естественного равенства людей, филантропии, примата нравственного начала над рациональным. Сблизившись в 70-е годы с масонами, Новиков в своих изданиях (журнал "Утренний свет" и другие) все больше внимания стал уделять проблемам мистического знания, единства веры и разума, свободы духовных (мистических) исканий и т.п.

Трагическая фигура Александра Николаевича Радищева (1749-1802) занимает особое место в русской  истории. Автор знаменитого "Путешествия  из Петербурга в Москву" для многих поколений стал символом борьбы за равноправие, человеческое достоинство, духовную и социальную свободу. Радищев  учился в Германии, и в его творчестве видны следы влияния таких  немецких философов, как И. Г. Гердер и Г. В. Лейбниц. Он проявлял интерес  к французским сенсуалистам (прежде всего к К. А. Гельвецию) и английской эмпирической философии (Дж. Локк, Дж. Пристли). Радищев был убежден в реальности и материальности (телесности) мира. Он писал, что "бытие вещей независимо от силы познания о них и существует по себе" [1]. Согласно его гносеологическим воззрениям, "основанием всего естественного  познания" является опыт. Чувственный  опыт, будучи главным источником познания, находится в единстве с "опытом разумным": "Все силы нашего познания не различны в существовании своем - это сила познания едина и неразделима". В мире, в котором ничего нет "опричь телесности", свое место занимает и человек, существо столь же телесное, как и вся природа. "Мы не унижаем  человека, - утверждал мыслитель, - находя сходственности в его сложении с  другими тварями, показуя, что он в существенности следует одинаковым с ними законам. И как иначе  то быть может? Не веществен ли он?" [2] Принципиальным отличием человека от прочих живых существ является наличие  у него разума, благодаря которому тот "имеет силу о вещах сведому". Но еще более важное отличие заключается  в способности человека к моральным  оценкам и действиям. "Человек - единственное существо на земле, ведающее худое, злое", "особое свойство человека - беспредельная возможность как  совершенствоваться, так и развращаться". Как моралист Радищев не принимал идею "разумного эгоизма", считая, что отнюдь не себялюбие является источником нравственного чувства: "Человек есть существо сочувствующее".

1 Радищев А.  Н. Избранные философские и  общественно-политические произведения. М., 1952. С. 315. 
2 Там же. С. 298.  

Будучи приверженцем концепции естественного права  и представления о естественной природе человека ("в человеке никогда не иссякают права природы"), Радищев в то же время не разделял намеченное Ж. Ж. Руссо противопоставление общества и природы, культурного  и природного (естественного) начал  в человеке. Для него, так же как  и для других русских просветителей-гуманистов XVIII века, общественное бытие человека столь же естественно, как и природное. Между ними, по сути, нет никакой  принципиальной границы: "Природа, люди и вещи суть воспитатели человека; климат, местное положение, правление, обстоятельства суть воспитатели народов" [3]. Критикуя социальные пороки российской действительности, Радищев отстаивал  идеал нормально-естественного жизнеустройства, видя в царящей в обществе несправедливости в буквальном смысле социальное заболевание. Такого рода "болезни" он находил  не только в России. Так, оценивая положение  дел в рабовладельческих США, мыслитель писал, что "сто гордых граждан утопают в роскоши, а  тысящи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова" [4]. В трактате "О человеке, о его смертности и бессмертии" Радищев, рассматривая проблемы метафизические, остается в целом верен своему натуралистическому гуманизму, признавая неразрывность связи природного и духовного начал в человеке, единство тела и души.

3 Там же. С. 404. 
4 Там же. С. 139-140.  

Од

новременно он не без сочувствия воспроизводит  аргументы мыслителей, признававших бессмертие (И. Г. Гердера, М. Мендельсона  и других). Позиция Радищева - это  позиция не атеиста, а скорее агностика, что вполне отвечало общему характеру  его мировоззрения, уже достаточно секуляризованного, ориентированного на "естественность" миропорядка, но в то же время чуждого богоборчеству  и нигилизму. Михаил Васильевич Ломоносов (1711-1765) был не только ученым, но и  оригинальным, глубоким мыслителем. Он учился в Германии у X. Вольфа, авторитет  которого в то время и в Европе, и в России был исключительно  высок. Ломоносов знал и ценил  философское творчество Лейбница и  Декарта ("Декарту мы особливо благодарны за то, что он ободрил ученых людей  против Аристотеля и прочих философов - в их праве спорить - и тем  открыл дорогу к свободному философствованию"). Вполне естественно, что ученый-естествоиспытатель особое значение придавал опытному познанию: "Один опыт я ставлю выше, чем тысячу мыслей, рожденных только воображением". В то же время в своих гносеологических воззрениях Ломоносов стремился  избежать крайностей сенсуализма, подчеркивая  решающую роль рационального познания: "Те, кто, собираясь извлечь из опыта истины, не берут с собой  ничего, кроме собственных чувств, по большей части должны остаться ни с чем, ибо они или не замечают лучшего и необходимейшего, или  не умеют воспользоваться тем, что  видят или постигают при помощи остальных чувств" [1]. Ученый не был  склонен к мистицизму в понимании  природы, утверждая, что "приписывать  физическое свойство тел какой-то чудодейственной  силе мы не можем". Ему казалось возможным  и необходимым достижение гармонии между верой и разумом, наукой и религией. "Неверно рассуждает математик, - утверждал он, - если захочет  циркулем измерить Божью волю, но не прав и богослов, если он думает, что  на Псалтире можно научиться астрономии или химии". Само научное познание для Ломоносова как истинного  ученого являлось своеобразным служением, долгом: "Испытание натуры трудно, однако приятно, полезно, свято".

1 Ломоносов М.  В. Избранные философские произведения. М., 1950. С. 93.

Один из основоположников новой светской российской культуры, Ломоносов был убежден, что научное  и культурное творчество требуют  высокого нравственного и даже религиозного вдохновения.

В XVIII столетии светская философия в России делала первые шаги. Для нее это был период становления и школы. В российском образованном обществе новые философские  идеи воспринимались с большим энтузиазмом. "Наша эпоха удостоена звания философской, - говорил президент  Российской академии наук С. Г. Домаш-нев  в 1777 году, - потому что философский  дух стал духом времени, священным  началом законов и нравов". Энтузиазм в восприятии философских  идей был так велик, что нередко  приводил к идеологической увлеченности, имеющей мало общего с подлинно философским  поиском истины, всегда связанным с традицией, но в то же время самостоятельным и свободным. В целом успешно преодолевая такого рода идеологизированность и сопутствующие ей черты эклектики и эпигонства, русская философская мысль уже в XVIII столетии добивается существенного прогресса.