Философия Канта

  Философии Канта 

       ВВЕДЕНИЕ. 

  На  вопрос:  «Что  дает  человеку  наука?» - многие склонные будут ответить:   «Она   вооружает   людей   знаниями,   новыми   средствами практического   господства  над  миром  и  тем  самым  увеличивает  их уверенность в собственных силах». Это утверждение выглядит бесспорным, но,  как  всякая азбучная истина,  оно выражает суть дела огрубленно и потому неадекватно.

  Воздействие науки на человека двойственно.  Прежде чем предложить ему   действительные   знания,   она   разрушает    массу    фиктивных представлений,  долгое время казавшихся действительным знанием. Прежде чем вызвать к жизни новые средства практического господства над миром, она  безжалостно  дискредитирует инструменты фиктивного воздействия на реальность,  надежность которых до  поры  до  времени  ни  у  кого  не вызывало сомнения. Наука разрушает ложную и наивную уверенность, часто не будучи в  состоянии  сразу  предложить  новую,  столь  же  прочную, широкую,  субъективно  удовлетворяющую.  И именно с установления этого факта  должно,  на  мой  взгляд,  начинаться  обсуждение   вопроса   о взаимоотношении науки и нравственности.

  ГЛАВА I. 

  Почти все исследователи древности  с удивлением  отмечали,  что  в так  называемые  «донаучные»  эпохи  человек  вовсе не чувствовал себя окруженным непознанным,  проблематичным миром.  Напротив,  чем  дальше заходим  мы  в вглубь истории,  тем решительнее заявляет о себе  мнимые всезнание.   Такие разные по методу и исходным установкам исследователи первобытного  общества,  как  Шуртц,  Тейлор и Леви-Брюль,  единодушно признают   поразительное   «эпистемологическое   самомнение»   древних народов.

  Туземец «знает все»:  нет такого вопроса, который бы поверг его в сомнение  или  поставить  в  тупик.  Окружающий мир может казаться ему враждебным,  коварным,  исполненным  злого  умысла,  но  он  вовсе  не существует  для  него  в  качестве  неизвестного.   Туземец часто боится того,  что в действительности не заслуживает страха (и в  этом  смысле его  реакция на мир иррациональна),  однако ему неизвестен страх перед непознанным.

  Вера  в то,  что мир,  а также  личная судьба каждого уже познаны  и надо  только  найти  способ  заполучить  это   всезнание,   составляет существеннейший   аспект    суеверия    (оккультного мировоззрения).  В систематической форме вера в наличие готового  универсального  знания входит   в качестве  обязательного компонента  и в любое развитое религиозное мировосприятия.

  Нарождающаяся наука   вырастает   вовсе   не  в  атмосфере  остро переживаемого  незнания. Напротив, она повсюду вторгается в царство уже сложившихся   уверенностей,   утешительных   видимостей,  искусственно сглаженных противоречий.

  Наука приносит  не  знания  вообще,  а  логически  и  эмперически  удостоверенное знание,  в каждый данный момент охватывающее достаточно узкий круг явлений.  Объем объяснений,  которые она доставляет, просто не соизмерим с объемом псевдообъяснений,  которые она отбрасывает.  И это ситуация  не  только  возникновения науки,  но  и каждого нового значительного открытия.  Прочное научное достижение можно  сравнить  с небольшим   по   размеру   добротным   зданием,   окруженным   руинами «спекулятивного города»,  обломками  разного  рода  «времянок  мыслей» (наивной   уверенности  и  ложных  упований),  в  которых  люди  могли чувствовать себя вполне уютно.

  Зависимость между  научным  знанием  и  мнимым  всезнанием хорошо передается   концепцией,   рассматривающей   всякое    фундаментальное теоретическое  положение  как  род   запрета ,  наложенного на известные практические ожидания (как  установление  новой  области  неразрешимых задач).  Основные  законы наук - как естественных,  так и социальных - почти  всегда  могут  быть  переведены  в   форму   негативных   норм, указывающих,   что нельзя сделать и на что нельзя уповать.  Классическая механика  наложила  вето  на  широкую  область  практических  мечтаний (например,  на  надежду  создать  вечный  двигатель).  Химия заставила расстаться с радужными ожиданиями  в  отношении  алхимических  опытов.  Научная   теория  общества  наложила  запрет  на  утопические  проекты молниеносной перестройки существующей социальной организации.

       Развитие науки   есть   в   этом   смысле   процесс   отрезвления человеческого  ума,  открытие  все  новых   свидетельств   объективной неподатливости бытия, все новых областей невозможного на данном уровне развития знания и практики. Соотношение между тем,  что дает наука,  и тем, что она отнимает, можно наглядно представить с помощью следующей притчи.

  Представим  себе,  что  некий  человек  (пусть  это  будет  купец) является обладателем  монет,  которые он считает золотыми. Однажды в  дом  к  купцу  приходит странник - «сказочный гость»,  искушенный и щедрый.  Странник умеет,  во-первых, отличать подлинные золотые монеты от поддельных и, во-вторых, искусственно изготовлять золото.

  Осмотрев  богатого купца,  странник  сообщает  ему,  что  из   монет,  которые  тот считает золотыми, настоящих  золотых только пять, а все остальные  фальшивые.  Будучи человеком не только искушенным,  но и щедрым,  странник изготовляет и дарит купцу еще пять подлинных золотых монет (делать золото быстрее он не умеет).

  Увеличилось ли реальное богатство купца? Несомненно. Оно возросло вдвое. Прежде купец  обладал только пятью подлинными золотыми монетами, а  теперь имеет десять.  Но несомненно и то,  что прежде купец ощущал, сознавал себя в  раз более богатым.  В известном  смысле  странник, который облагодетельствовал купца дважды (один раз,  когда открыл ему, что  его  богатство   фальшивое,   другой   раз   -   когда   увеличил действительное  состояние купца на 5 золотых монет),  одновременно и обездолил его.  Фиктивное богатство купца было  для него   самого совершенно реальным.  Оно давало ему сознание своей силы и могущества, позволяло идти  на  рискованные  предприятия,  быть  стойким  в  своих притязаниях и т.д.  Тем самым,  при всей своей фиктивности,  оно могло быть источником вполне реальных жизненных успехов.

  Купец имеет все основания предъявить страннику иск: «Я верил, что у  меня  монет,  ты отнял эту веру;  возьми обратно свой подарок  и верни  уверенность,  которая  помогала  мне  жить!»  На  это  странник вынужден будет ответить:  «Я не знаю как это сделать.  Я еще  не  умею изготовлять   золото  так  быстро,  чтобы  полностью  возместить  твои фальшивые монеты подлинными,  и я  не  умею  превращать  разоблаченную иллюзию в иллюзию, которая еще не разоблачена».

  Объем разрушенных иллюзий всегда на  много  превышает  объем  тех  достоверностей и реальных возможностей,  которые наука в данный момент доставляет. Мало того, разрушительная работа, которую наука производит по   отношению   к   уже  существовавшему  донаучному  знанию,  обычно оказывается   тем   большей,   чем   значительнее   ее   созидательный конструктивный  вклад  в  человеческие  представления о мире.  Чтобы конкретнее понять эту зависимость,  важно учесть,  что нет никакого предустановленного соответствия между проблемами,  заботами, чаяниями, стоящими на переднем плане обыденного сознания (являющимися для людей первоочередными),  и  теми  проблемами,  которые раньше всего решаются наукой (становятся  первоочередными  по  имманентной  логики  развития научного  знания).  Испокон веков первейшей потребностью человека была легко добываемая пища. Отсюда вечное чаяние дешевого (дарового) хлеба, которому соответствовали религиозные обетования,  выраженные в легенде о «манне небесной»,  о «многих тысячах накормленных пятью хлебами»  и т.д.  Однако  от  возможности радикального  научного  вмешательства в производство  пищевых продуктов,  которое  повело  бы  к  резкому  их удешевлению, общество еще и сегодня стоит далеко. Практическая история науки начинается не с вопроса о хлебе,  а с  вопроса  о  механизмах  и двигателях - с обоснования технической цивилизации.

  Возможно, люди пожертвовали бы бесчисленными завоеваниями в  этой цивилизации,  если  бы  взамен  им  предложили  «три чуда»:  препарат, излечивающий от  всех  болезней;  предприятие,  синтезирующее  пищевые продукты  из неорганических веществ;  и метод обучения,  гарантирующий полное развитие всех задатков ребенка.  Но именно  эти  ближайшие  для самого  человека  чаяния  являются  для  науки  наиболее отдаленными и трудноосуществимыми.

  Научное исследование      непременно      дает      ответы     на жизненно-практические вопросы,  однако до поры до времени  не  на  те, которые    связаны    с   первичными   потребностями   индивидуального существования и с фиктивного обеспечения  которых  начинала  донаучная техника «воздействия на реальность» (заклинание, молитва и т.д.).

  Но  существует сфера,  в которой «рассогласование»  между наукой  и обыденным  сознанием  является  еще более  значительным (строго говоря, абсолютным).  Это сфера индивидуальных жизненных  решений и выборов. Из поколения  в  поколение  миллионы людей в  неповторимо-личном контексте повседневного опыта задаются вопросом следующего типа:  «Умру ли я  от этой  болезни или выживу?»,  «Стоит ли мне жениться на этой женщине?», «Следует ли в данном случае возбуждать  уголовное  дело?»  и  т.д.  На подобные  вопросы (а в определенные моменты жизни они целиком занимают человека и часто доводятся им  до  философски  значимых  альтернатив) научное исследование  никогда не  сможет  дать  ответа.  И не из-за неповторимого содержания,  которое предполагается каждым из них.  Для науки неприемлема сама  всеобщая  форма этих вопросов,  восходящая к оккультному и религиозному  мировоззрению,  а именно:  «Какова моя судьба?» и «Стоит ли мне на это решаться?»

  В первом  случае  невольно  предполагается,  что  жизненный  путь человека  может быть чем-то независимым от его свободных решений.  Во втором выражается надежда на  то,  что результаты  еще не  принятого решения (возможно,  оно и не будет принято) уже можно знать - «иметь перед глазами»  -  в качестве  чего-то  совершившегося.  Отвечать  на вопросы,  неявно  включающие  в  себя это предположение и эту надежду, наука не имеет права.  Потребность в  прорицании,  за  удовлетворением которой  люди  испокон  веков  обращались к гадалкам,  предсказателям, астрологам  и  толкователям  снов,  наука  не  просто  не  может,   но категорически  отказывается  удовлетворить.  Всякую попытку проведения она обличает  как  шарлатанство,  и  место  этого  фиктивного  знания, помогавшего человеку бежать от собственной свободы, оставляет пустым.

  Тем самым наука,  как это ни парадоксально,  делает жизнь трудной именно  для  благоразумного,  расчетливо-осмотрительного человека,   ибо ставит его перед лицом неопределенности конкретных ситуаций и требует, чтобы он принимал решение свободно, автономно, не дожидаясь ни земной, ни потустронней подсказки.

  Итак, наука  несет человеку не только новые знания и возможности, но и  впервые родившееся  осознанное  незнание  -   понимание  того,  что существует  объективно  невозможные события,  практически неразрешимые задачи, неопределенные жизненные ситуации.

  Это вовсе  не  означает,  однако,  что  осознанное незнание сразу становится массовым достоянием.

  Обыденное сознание  уходит  своими корнями  в донаучный опыт;  его общая  структура сложилась  в эпохи,  когда человек чувствовал  себя «паствой»,  существом,  находящимся под опекой потусторонней силы, для которой не существует ни неразрешимых задач, ни непредвидимых событий.  Из     сознания    подопечности,    соответствовавшего    определенным социально-историческим условиям,  выросла привычка по  всякому  поводу запрашивать  ответ,  который  непременно  имел  бы  форму наставления, провозвестия,  предостережения (словом,  форму готового,  как бы через откровение полученного знания).

  Эта привычка  переживает  саму  веру   в   сверхъестественное   и продолжает существовать в головах людей, которые уже не могут серьезно относится ни к персонажам религиозных  мифологий,  ни  к  чудотворцам, гадалкам,  предсказателям. Запрос на прорицания и чудеса предъявляется теперь самой науке.  От нее ждут в принципе (по типу знания) того  же, чего  прежде  ждали  от  мистики,  астрологии и черной магии,  то есть свидетельств «возможности  невероятного»,  утешительных  провозвестий, рекомендаций, которые избавляли бы от опасностей личного выбора и т.д.  Перенос на научное исследование гносеологических ожиданий, развившихся внутри  оккультного  и  религиозного  мировоззрения,  образует  основу идеологии  сциентизма  (веры в науку как в человеческого пастыря).

  Стихийно складывающиеся    сциентистские    установки   массового сознания находят поддержку в максималистских  концепциях,  выдвигаемых философией  науки,  а  иногда  и  самими  учеными,  -  в теоретическом сциентизме.

  Зародившийся  в  недрах  просветительской  идеологии  и получивший развитие в позитивизме Конта,  Гексли,  Лестера Ф.  Уорда и  некоторых современных  западных философов теоретический сциентизм признает науку решающей  силой  прогресса,   новым   демиургом,   орудиями   которого постепенно делаются социальная организация и составляющие ее индивиды.  Предполагается, что соображения каждого человека к пониманию того, что вопросами,  по  которым  еще  нет теоретической инструкции,  вообще не следует задаваться:  всякую проблему, не подлежащую компетенции науки, люди  должны  считать  «псевдопроблемой».  Лишь  после  того  как  они расправятся с неустранимой субъективностью своих личных забот,  тревог и  ожиданий,  будет достигнуто состояние эпистемологической святости и блаженства,  когда на всякий вопрос найдется готовый научный  ответ  и всякое  дело  станет  затеваться  на  основании  предсказания  об  его успешности.