Российские  криминалисты считают, что воры в  законе появились в начале 1930-х  годов. В действительности советский  криминальный мир лишь воспроизвел  старую, еще дореволюционную структуру  – деление на «Иванов» и «сук». Уверен, что этой структуре суждена долгая жизнь, и если в меняющихся условиях она исчезает, то со временем возродится снова. Залогом этого является ее давняя история. Она прослеживается уже с первой половины XVIII века, хотя, несомненно, какие-то ее элементы сложились намного раньше. Во всяком случае уже в XVIII в. существовали некоторые категории профессиональных преступников, устойчивые воровские группировки, тайный воровской язык, воровские клички, правила приема в шайку и другие неформальные нормы, сыгравшие такую большую роль позднее.

     Знаменательным свидетельством всего этого является, в частности, карьера вора Ивана Осипова по кличке Ванька Каин (1718-1755). Обряд его посвящения в общество воров состоялся в Москве, под сводами Каменного моста, после того как он внес в шайку денежный взнос и был рекомендован другими ворами. В 1741 г. Ванька Каин решает изменить ворам и становится осведомителем сыскного приказа, после чего начинается его двойная жизнь, напоминающая биографии известных полицейских осведомителей-провокаторов более поздних эпох, например Азефа⁷.

     В конце XIX века, в тюрьмах и на каторге, сформировалась, по словам А. Гурова, «определенная  иерархия» уголовных преступников, включающая несколько крупных категорий, начиная с «Иванов» и кончая «шпанкой», и множество профессиональных групп; тогда же появилось и понятие «масть»⁸. Если «шпанка» представляла собою дно уголовного мира, то «Иваны» и подобные им, по словам С. Максимова, распоряжались жизнями осужденных, были их судьями и законодателями. В. Дорошевич называл их даже «аристократами» каторги, ее «правящими классами». Наибольшим авторитетом в уголовном мире пользовались специалисты по ограблению сейфов, технические воры, люди высокой квалификации.

     Другой  группой, связанной устойчивыми  нормами, способной навязывать свою волю не только заключенным, но и администрации, были профессиональные игроки в азартные игры, имевшие «рабов» из числа каторжан, проигравших собственные жизни. Уже тогда существовала категория заключенных, которые брали на себя преступления других лиц подобно нынешним «громоотводам». В условиях воли воры-рецидивисты объединялись в «малины», – термин, сохранившийся в том же значении до наших дней, – а их главари назывались, как и в наше время, паханами⁹.

     Все говорит о том, что к концу XIX в. продолжалась дифференциация уголовного мира, отдельные категории которого были связаны жесткими неформальными нормами, что эти нормы, эти традиции превращались в подобие позднейшего «закона», который, однако, еще не объединял весь уголовный мир страны.

     Человек, имеющий представление о преступном мире по кинематографическим вымыслам, думает, что наиболее влиятельными и авторитетными в нем должны быть атаманы шаек, разбойники, убийцы «с руками по локоть в крови». Однако историки преступного мира дореволюционной России говорят об обратном: грабежи и душегубство не уважались, Основателями «воровского закона были карманники и попрошайки, и так называемые «Иваны». Такие сознательные маргиналы как бродяги-попрошайки могли быть не столь преуспевающими как, к примеру, «медвежатники» (грабители сейфов, банков), не вселять такой ужас и ненависть как отвязные «убивцы» типа Ваньки Каина, однако они стали носителями воровской морали, «моральной силы» воровской идеи.

      Если в дореволюционной России «вор в законе» еще отсутствовал, это еще не значит, что не существовала сама эта социальная категория. Она уже складывалась, – и термин «Иваны» отражает этот процесс, – но лишь в советское время она приобрела законченный, признанный всем уголовным миром характер.

     Собственно  преступный мир в дореволюционной России развивался характерными для всего мира путями. Уже к концу XVII, началу XVIII века в России складывается (пока стихийно) своеобразная корпорация бродяг. В XIX веке эти нищие, промышлявшие мелким воровством и попрошайничеством, представляют собой довольно многочисленную группу преступников. Именно они и стали основателями существующего до сегодняшних дней «ордена» воров. Кроме воров к началу XX века хорошо отлаженной организацией преступного промысла отличаются банды конокрадов (разведка, кража, перековка и перекраска лошадей, перегон, сбыт), мошенников (лже-страховые агенты, лже-кредиторы, лже-банкроты и т.д.), картёжных шулеров, фальшивомонетчиков.

     Российская  пенитенциарная система уже с XIX века становится «университетом» преступного мира. Иерархия заключённых во многом соответствовала их «воровской» специальности на воле, однако в местах заключения большим авторитетом пользовались преступники, обладающие физической силой. Умение постоять за себя, дать решительный отпор стало критерием, по которому оценивалась истинность авторитета, полученного на воле. 
С начала XVIII века начал складываться специальный воровской язык, сленг – блатная «феня». Язык выполнял функцию определенной кодировки профессиональных понятий, делая разговор между «специалистами» непонятным для окружающих, прежде всего для представителей правоохранительных органов. Естественно в полиции, позднее в милиции уделялось большое внимание изучению «блатной музыки» – «фени», что в свою очередь обуславливало постоянные ее изменения. Язык совершенствовался, модернизировался, но к началу XX века основа его была сформирована. Настоящий вор должен был владеть «феней» в совершенстве¹⁰.

     Владимир Даль назвал уголовный жаргон «блатной музыкой», которую в прошлых столетиях сочиняли столичные мазурики, жулики, воры и карманники¹¹. Жаргон - феня возник из языка офеней (коробейников) и напоминает языки некоторых этнических групп, в том числе африканских и греческих. Некоторые исследователи считают, что в седьмом веке на Руси проживал афенский народ, исчезнувший почти бесследно, оставивший о себе память лишь в русских былинах. Язык офеней передавался поколениями, и вскоре его стали употреблять нищие, бродячие музыканты, конокрады, проститутки. Феней не просто общались, ею шифровали устную и письменную информацию. Жаргон вошел в воровские шайки, остроги и темницы, проник на каторгу. Их коренные обитатели даже отвыкали от родной речи, путая слова и выражения.

     Сложился  и определенный образ жизни субкультуры. Грабители («иваны») днем отсыпались, а ночью «работали» по городу, его окрестностям, по барским и купеческим усадьбам, по амбарам богатых мужиков, проезжим дорогам. Остальные, более мелкие слои, исчезали днем для своих делишек, а ночью пьянствовали и спали. «Получив деньги,— писал В. Гиляровский,— «иваны» шли пировать в свои притоны, излюбленные кабаки и трактиры... Мелкие воры и жулики сходились в притоны вечером, «иваны» — к утру... делили добычу и тут же сбывали ее трактирщику или специальным скупщикам... После дележа начиналось пьянство с женщинами или игра. Серьезные «иваны» не увлекались пьянством и женщинами. Их страстью была игра»¹².

     В начале XX века в России возникают  сформировавшиеся центры преступности. Прежде всего, это крупные города: Санкт-Петербург, Москва, Киев, Одесса, Ростов. В Санкт-Петербурге в начале XX века были сильно развиты уличная преступность, проституция. Как столица государства, город притягателен для всех видов мошенников. Одесса, как портовый город стал «Меккой» контрабандистов, воров, налётчиков. Ростов, находившийся в центре «казачьих» земель, привлекателен для беглых преступников, крестьян, что предопределило жёсткую насильственную направленность преступлений. Тогда же возникает поговорка «Ростов – папа, Одесса – мама», что опять-таки соответствует идеологии бродяжничества в преступной среде.

      Практически достижения преступности в России к 1917 году определяются:

1. Сложившейся вполне определенной иерархической системой преступных специальностей.
2. Механизмами (отчасти стихийными), ограждающими преступный мир от нежелательного вторжения: хранение традиций, охрана информации, система стигматизации, специальный сленг. Стигматизация профессиональных преступников осуществлялась посредством татуировки. Все «наколки» («портаки») являются функциональными. В них зашифрована информация о статьях и сроках судимостей, о психологических наклонностях и предрасположенностях обладателя, наконец – о его сексуальной ориентации. Иногда татуировки делались насильно (в случаях, когда человек «опускался» – становился неприкасаемым, парией, часто – пассивным гомосексуалистом). «Наколка» сделанная «не по рангу» сурово наказывалась. Так, человеку, изменившему на пальце статусный рисунок «перстня», этот палец отрубался. Если кто-нибудь осмеливался сделать себе незаслуженные татуировки – знаки отличия «вора в законе», он подлежал смерти.
3. Довольно высокий профессиональный уровень, благодаря «узкой» специализации и традициям, не приветствующим убийство.

Заключение

     Таким образом, криминальная субкультура  весьма своеобразна и чрезвычайно живуча. Опираясь на относительно стабильную картину мира, разветвленную систему законов и норм, постоянно воспроизводясь с помощью воспитания молодого поколения, она оказывает огромное воздействие на культуру всего общества.

     В предреволюционной России существовала довольно развитая многослойная криминальная субкультура, в которой выделялись многочисленные «специализированные» слои.

     Преступность  в царской России возрастала по мере экономического развития общества и  установления капиталистических отношений. В дореформенный период степень профессионализации преступности была относительно низкой. В ней преобладали насильственные преступления, кражи и порубка леса, бродяжничество и др. Но уже в середине XVIII века четко обозначились категории профессиональных преступников, сформировались воровской жаргон и многие неформальные нормы поведения, игравшие роль криминальных традиций и обычаев.

     В послереформенный период преступность постоянно росла, опережая темпы  роста населения. В ее структуре  обозначилась тенденция перехода уголовного мира от насильственных преступлений к корыстным — тайному завладению чужим имуществом, мошенничеству, подлогам.

     К концу XIX века с окончанием формирования полицейского аппарата и прежде всего  уголовного сыска, созданием пенитенциарной системы, возрастанием эксплуатации масс степень профессионализации корыстной преступности и ее общественной опасности значительно увеличилась. Уголовная среда, как на каторге, так и вне ее дифференцируется на определенные категории профессиональных преступников, среди которых устанавливались жесткие неформальные нормы межличностных отношений. К этому времени относится распространение уголовно-воровских традиций, обычаев и превращение отдельных из них в форму криминального «закона», что объективно приводило к организованному проявлению профессиональной преступности, особенно таких ее видов, как карточное мошенничество, карманные кражи, конокрадство и фальшивомонетничество.

     Вместе  с тем, несмотря на существование  и активную деятельность многих категорий профессиональных преступников, в уголовном мире дореволюционной России не обнаружено уголовно-воровских «законов», которые действовали бы на всей территории страны.

4Источники и литература

1. Анисимков В.М. Россия в зеркале уголовных  традиций тюрьмы. – М., 200.
2. Гернет М.Н. Преступный мир Москвы. - М. 1991.
3. Гуров А. И. Организованная преступность в России. М., 2003.
4. Гуров А. И. Профессиональная преступность: прошлое и современность. - М., 1990.
5. Долгова А. И. Организованная преступность, её развитие и борьба с ней. М., 2001.
6. Косталевский Я. История организованной преступности в России. М., 2004.
7. Кошко А.Ф. Очерки уголовного мира царской России. - М. 1992.
8. Лунеев, В.В. Преступность XX века: мировые, региональные и российские тенденции. / В.В. Лунеев. - М., 2005.
9. Олейник А.Н. Тюремная субкультура России: от повседневной жизни до государственной власти. – М., 2001.
10. Роулинсон П. Российская организованная преступность: краткая история // Российская организованная преступность: новая угроза? - М., 2000.
11. Пирожков В. Ф. Криминальная субкультура: психологическая интерпретация функций, содержания атрибутики // Психологический журнал. 1994. Том 15. № 2.