Традиции волшебной сказки в творчестве Т. Толстой

     Вот почему у Толстой власть какого-нибудь очередного. На большего Мурзы есть в первую очередь трансформация  авторитета «властителя дум», написавшего  все книги на свете. Но эта власть алогичным образом одновременно предполагает тотальный запрет на книги. Вот почему любовь к чтению приводит Бенедикта в ряды инквизиторов, наказывающих и убивающих за книги. А за хват власти тестем Кудеяр Кудеярычем (любителем и знатоком книг) ведет к изгнанию Бенедикта из терема-библиотеки и «репрессиям» против Прежних, хранителей огня не только в переносном, но и в самом что ни на есть буквальном смысле... Эта логика ведет к кульминации романа Толстой, когда Бенедикта, начитавшегося книг, ошалевшего от них, но так и не нашедшего среди них «главную-то, где сказано, как жить», вдруг называют Кысь: «А кто же? Пушкин, что ли? Ты! Ты и есть... А ты в воду-то посмотрись, в воду-то... Хе-хе-хе... Самая ты кысь-то и есть... Бояться-то не надо... Не надо бояться... Свои все, свои...»

     Пойдет  человек так вот в лес, а  она ему на шею-то сзади: хоп! И  хребтину зубами: хрусь!, а когтем главную  жилочку нащупает и перервет, а  весь разум из человека и выйдет. Вернется такой назад, а он уж не тот, и глаза не те, и идет не разбирая дороги, как бывает, к примеру, когда люди ходят во сне под луной, вытянувши руки, и пальцами шевелят; сами спят, а сами ходят.

     Б. Парамонов высказал предположение, что кысь, перекусывающая «главную жилочку» и превращающая человека в  «сомнамбулу в тумане», — это  метафора России и русской судьбы. Но — добавим — и русской  завороженности словом, книгой, идеей  — причем не рациональной, а поэтической, обязательно не от мира сего! И о  чем же еще вся русская литература, как не о Руси, не о ее загадке? Русь — Кысь — это и есть «трансцендентальное  означаемое» русской культуры. Но его-то и нет. Его всегда нет, и  всегда нет слова для того, чтобы  назвать его, а вместе с ним  ухватить высший смысл существования, а один только «мык и нык», чтобы сказать о нем. Точнее, Русь каждый раз создается заново из слов и знаков, из «означающих», всегда немотствующих, всегда мучительно неадекватных страшной «неведомой зверушке». Смысл этой аллегории (барочной, без сомнения) очевиден: Русь — Кысь рождается из умножения непонимания забвения на прошлые слова, письмена, традиции и мифы.

     Превращение русского мальчика, жадного читателя, ищущего в книжке высшее знание, в страшную Кысь, смертоносную и  невидимую, и есть знак трансформации  «мыка», следа забытых смыслов  и значений, в новое слово, в  знак разрешения немоты. Разрешения трагического во всех отношениях. Однако Толстая не решается додумать эту мысль до конца. Где-то в середине романа противоречие между лирической (авторской) экзистенциальной зависимостью от Слова и насмешливым отношением к «литературоцентристской» мифологии становится неразрешимым — в результате возникает пробуксовка сюжетного движения. Патетический финал романа с вознесением Прежних и попыткой приподнять Бенедикта до статуса хранителя памяти возникает внезапно, ниоткуда, а точнее — из желания разрубить гордиев узел неразрешимых противоречий. Однако весь роман Толстой противоречит этому финалу, ибо доказывает, что забвение и непонимание, превращающие великие мифы в забавные и абсурдные сказки, есть единственный путь движения культуры — убийственный для тех, кто сохраняет память, но, увы, неизбежный для обновления, т. е. жизни, культуры.

     Каково  же место романа Толстой в культурном контексте русского постмодернизма? Читательская популярность «Кыси» ставит книгу Толстой рядом с бестселлерами  Пелевина и Б. Акунина. Таким образом, «Кысь» может быть понята как одна из удачных попыток русского постмодернизма перекрыть разрыв между массовой и «высокой» литературой —  задача, которая в западном постмодернизме была осознана как таковая еще  в конце 1960-х (Л. Фидлер), а практически  решалась главным образом в 1980-е  годы (У.Эко, М.Павич в литературе, К.Тарантино в кинематографе). Сказочность  «Кыси» в таком контексте выступает  в качестве кода, резонирующего с  устойчивыми архетипами российской культуры.

     Однако  важно и то, что Толстая начинала как наиболее модернистский из русских писателей необарокко — недаром она сама не раз говорила и писала о внутренней близости к модернизму 1920-х годов. Надо сказать, что и в рассказах Толстая не скрывала иронии над модернистской мифологией культуры, однако в «Кыси» мягкая ирония перешла в жесткую, хотя и не вполне последовательную, деконструкцию модернистского мифа. Иными словами, роман Толстой радикально сдвигает координаты русского, необарокко в целом. Присущий русскому необарокко начальный баланс между модернизмом и постмодернизмом в «Кыси» ощутимо нарушен: строго говоря, сюжет романа можно прочитать как историю о неприложимости модернистской мифологии культуры к постисторическому (после Взрыва) состоянию и об опасности, как подобных проекций, так и вытекающих из них реформаторских проектов. «Кысь» поэтому завершает историю необарокко как переходной формы между модернизмом и постмодернизмом и начинает историю собственно постмодернистского необарокко в русской литературе как течения, сосредоточенного, прежде всего на парадоксах функционирования, стирания и различания культурных знаков и дискурсов. Понятый как форма культурной рефлексии, роман Толстой приводит к восприятию постмодернизма как повторяющегося и непреодолимого состояния, в высшей степени органического для русской культурной истории. А с другой стороны, создавая художественную модель современной русской постмодернистской эклектики, Татьяна Толстая убеждает в том, что эта модель — несмотря на внешнее сходство с западными образцами — отличается от них полным отсутствием соответствующей культурной среды: сквозь призму «Кыси» видно, что Русский постмодернизм развивается не только вне постмодерности, но и вне  модерности. 

Заключение 

     .Таким  образом, в своей работе, я пришла  к выводу, что волшебная сказка  – это древнейшая форма устного  народного творчества, отличающаяся  от простого повествования наличием  вымысла и необычного сюжета. Сказка создает специфический  канал восприятия мира, насыщая  его сюжетами и существами, событиями  и изменениями, в реальном мире  не встречающимися. Сказка - это редчайший  памятник народного творчества, ее уникальность в том и  состоит, что она призвана отражать  мир и жизнь сквозь призму  народного разумения. В этом  смысле она натуральна и естественна,  ибо складывается в устной  народной традиции, ее трансформации  также органично соответствуют  специфике мировосприятия, традициям  и обычаем этноса.

     Для современника сказка — это канал  связи интеллектуальной, наученной  мысли и стихийного, повседневно  народного мировосприятия. В этом плане такое явление как сказка обладает предельной всеобщностью, так  субъектом, ее создавшим, оказывается  народ. Поэтому отличительная специфическая  особенность бытия сказки - это  ее существование в неприкосновенном виде, так как она донесена до потомков устной традицией. Можно сказать, что она фиксирует этнографические  субстраты, которые облачены и спрятаны в своеобразный сказочный дискурс, предполагают специфические языковые средства. Следует подчеркнуть, что  специфика генетической происхождения  сказки связана с коллективным субъектом - народом, этносом, функционирование сказки предполагает ее оригинальное культуральное  бытие.

     Сказка  являет миру архетипы народного сознания, не отточенные эталонной системой ценностей. В сказке есть и обман, и зло, и  зависть - все то, что соответствует  стихии реальной жизни. Сказка воспроизводит  человеческие отношения и человеческую психологию не всегда в выигрышном свете, но с завидной полнотой всей гаммы оттенков.

     Сам факт востребованности сказки указывает  на недостающий действительности компонент, фиксирующий план вымышленного бытия. Косвенным образом, сквозь переплетение различных действий и поступков, зигзагов сюжетной линии в сказке проводится идея целеполагания, каждому  действующему персонажу, что-то необходимо. Он не просто существует, но нечто предпринимает, определенным образом поступает  и действует. Исход же действия мыслится как реально осуществленное желаемое состояние, т.е. как в сказке.

     В знаменитом высказывании «Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок», содержится указание на двойной смысл  сказки, как бы ее внутреннюю, скрытую  в намеке, зашифрованную правду, которая имеет тем большее  значение, что учит правильному образу действия. Ложь сказки связана с  показом вымышленного мира, строящегося  особым образом, чтобы расширить  мышление воспринимающего, сделать  его объемным, образным и многонаправленным, а не плоскостным и формально-рассудочным. Этому вымышленному миру не обязательно верить, да и рассказчик сам часто в него не верит, однако в нем закодировано матричное содержание ценностной и смыслообразующей природы.

     При рассмотрении особенности сказочности  в творчестве  Т. Толстой, я пришла к заключению, что  центре внимания писательницы не столько жанр волшебной сказки, сколько особое сказочное мироощущение.

     Литература 

     1.Книги  :

     1. Лейдерман Н. Л. И Липовецкий  М. Н./Современная русская литература: в 2т.-Т.2: 1968-1990.-М.: Издательский центр  « Академия», 2003.-688 с.

     2. Пропп. В. А./Исторические корни  волшебной сказки.- Ленинград: Издательство  Ленинградского университета, 1986.-365с.

     3. Ведерникова Н. М./Русская народная  сказка.- М.: Издательство «Наука», 1975. – 132с.

     4. Новиков Н. В. /Образы восточнославянской  волшебной сказки. – Ленинград:  Издательство «Наука» .Ленинградское  отделение,1974. -250с.

     5.Адоньева  С. Б., «Волшебная сказка в контексте  традиционной фольклорной культуры»,  Л.: ЛГУ, 1989; 

     2. Статьи :

1. 1.Войль П. ,Генис А. Городок в табакерке. Проза Т. Толстой.// Звезда. 1990. № 8. С. 147–150.
2. 2. Кириллина О. М. Живой и мертвый мир Татьяны Толстой// Русская словесность. – 2008.- № 2.
3. 3. Кузичева А Проза Татьяны Толстой//Книжное обозрение.- 15 июля 1988. - № 29.