Автор работы: Пользователь скрыл имя, 05 Декабря 2010 в 13:07, Не определен
Доклад
Как минимум, оба члена команды должны сходиться во мнении относительно таких вопросов, как:
Проработав некоторое время в новостях, у меня сформировались свои правила, которыми мне бы хотелось поделиться.
ТВ. Книга признаний и откровений |
|
История книги необычна: она появилась как последействие документального телефильма «ТВ — времена перемен». Ее герои — ветераны и мастера эфира, люди, во многом определившие биографию нашего телевидения. А телевидение стало, в свою очередь, их биографией и судьбой. Каждый провел перед кинокамерой, беседуя со сценаристом, около полутора часов. Эти признания и откровения больше похожи на исповеди, чем на интервью. Разумеется, каждый рассказывал о «своем» телевидении, а поскольку характеры героев различны, мнения субъективны и даже противоречат друг другу, в результате возникала объемная картина самого телевидения — куда более многомерная, чем в прежних исторических публикациях. В фильм (окончательное название «Все это телевидение» — сценаристы Э. Дубровский, Б. Караджев, режиссеры Дм. Завильгельский, М. Дегтярь) вошли, как это обычно бывает, лишь отдельные фразы синхронов, так сказать, опилки беседы. Но и они оказались достаточно острыми, и ни один из федеральных каналов не согласился показать картину. Вот тогда и возникла идея опубликовать эти свидетельства целиком в одной книге, отрывки из которой мы сегодня публикуем. Составители сборника — Сергей Муратов и Марина Топаз. Не признаю слова «телеведущий», не понимаю, что это такое. Я журналист, всю жизнь им был. Сам я, в общем-то, стал довольно известным журналистом задолго до телевидения. После университета работал в Агентстве печати «Новости». Занимался журналистским розыском нацистских преступников. Первого нациста удалось найти почти случайно. Это был голландский мультимиллионер, подозревав¬шийся в совершении военных преступле¬ний. Я взял командировку и поехал по деревням Львовской области с собкором АПН. Мы нашли следы этого убийцы. После очерка над ним был суд, он был посажен. Когда вышло второе издание моей антинацистской книги, я написал: «посвящается памяти моего отца композитора Кирилла Молчанова, чье творчество было посвящено антифашистской теме». Потом наступила эпоха 1987—1991-х, время перелома в стране и на телевидении. Программа «До и после полуночи» сыграла известную роль не только в моей жизни, но думаю, что и в жизни страны, потому что это была первая подобная программа в СССР. Ничего похожего на нее не было — мы говорили о сталинских репрессиях, о преступной деятельности госбезопасности по отношению к диссидентам. Говорили о белой эмиграции, о Гражданской войне. Я говорил о том, что меня волновало. Мой дед был расстрелян, бабушка была сослана на многие годы, мама исключена из театрального училища как дочь врага народа… Тогда же не было рейтингов, рейтинги определялись непогашенными окнами. Потом мне рассказывали, что когда шла «До и после полуночи», в стране практически не было окна, которое бы не горело. Какие мешки писем мы получали! По 18 кило в неделю. <…> А
программу «Время» я вел где- Вызвали каких-то дикторов. Они все провели. А дальше… мне не запретили вести программу «До и после полуночи», она осталась единственной из того, с чего начиналось телевидение новой эпохи с 87-го года. Все остальное было закрыто — «Взгляд», «600 секунд», «Пятое колесо». Я понимал, как непросто руководству Гостелерадио. Но с другой стороны, очень хорошо понимал, что меня оставили как витрину свободы слова. С тем чтобы, когда речь заходила о цензуре, сказать: а вот у нас есть Молчанов и «До и после полуночи». И я сам сказал ребятам: это неприлично, мы единственные, на ком делают вот эту фальшивую свободу слова. И мы должны уйти. Всем было грустно, но все со мной согласились. И мы закрыли ее сами. Это было в мае 91-го года. <…> С 91-го года я перепробовал на телевидении, в общем, все, что можно перепробовать. <…> А в 96-м, когда избрали Ельцина, я решил, что на этом прекращаю заниматься любой политической деятельностью на телевидении. Ну, все опротивело… А к концу 90-х такие общие понятия, как «серьезная политика» и «серьезные политики», в стране, на мой взгляд, вообще исчезли. Сегодня началось другое время, началось оно с приходом во власть выходцев из спецслужб. Это абсолютно явно и ясно. Я очень люблю
провинцию. Саратов люблю, Самару люблю.
Но вот, знаете, когда говорят « Не должно телевидение быть таким агрессивным... Невозможно смотреть этот бред, эти «русские сенсации», эти какие-то чрезвычайные расследования «максимум». Это ужасно. Это принижает, это унижает людей… Эдуард Сагалаев: Это была трагедия — я долго просил у Господа Бога прощения… Самый тяжелый момент в моей жизни на телевидении — это смерть Жени Синицына. Был такой замечательный журналист, который работал в программе «Время». Он был прекрасным репортером. Особенно он увлекался сельской темой. Это был его конек. Был такой добрый, такой замечательный человек. <…> А потом был очень странный момент в моей жизни, надо мной сгущались тучи в молодежной редакции. Закрыли «12 этаж», который я вел. И закрыл его не кто иной, как Лигачев по письму Юрия Жданова, сына знаменитого Жданова. Он написал возмущенное письмо с цитатами из Библии, что меня очень удивило. Цитата была такая: «не смущайте малых сих». Видимо, я этим и занимался — смущал. Потом вышел «Взгляд» с призывами вынести Ленина из Мавзолея, сжигать партбилеты в прямом эфире. Это Марк Захаров отличился. И за все это я отвечал, потому что был главным редактором молодежной редакции. И «Взгляд» стал подвергаться цензуре, потому что ту версию, которая выходила на Дальний Восток по «Орбите», уже смотрели не только руководители Гостелерадио — специальную связь провели в ЦК КПСС и там тоже смотрели по кабелю… А потом уже «Взгляд» на Москву стал идти просто в записи. То есть шел эфир на Дальний Восток, потом его резали. <…> И вдруг в тот момент меня назначают главным редактором программы «Время». Когда я ожидал, что вообще мог вылететь с телевидения! Я был потрясен, и, как потом понял, это была попытка меня купить. Мне как бы сказали: ступай на такой ответственный участок и пора забыть эти шалости. Ты — член коллегии. Номенклатура Политбюро. Остепеняйся — молодой, энергичный, способный, мы в тебя верим. Ну, с другой стороны, вероятно, тут не только попытка купить, но и кто-то там наверху, скорее всего, тот же Александр Яковлев, думал о том, что пора выводить на более высокий уровень эту интонацию молодежной редакции, эту струю гласности. <…> Тогда была традиция: если кто-то из Политбюро уезжал в командировку, то обязательно кто-то другой из членов Политбюро его в аэропорту провожал. Эта традиция распространялась даже и на внутренние поездки. Допустим, летит Лигачев куда-нибудь в Вологду, его в аэропорту провожает член Политбюро, они там, в аэропорту — такие вот объятия и смертельный поцелуй трижды и взасос. И это подавалось в программе «Время» как главное событие дня в жизни планеты. И когда я пришел, сел в свой кабинет, мне говорят: подпишите, вот разнарядка на съемки, куда послать камеры. Я смотрю — перечислены главные события дня, а где-то там, в конце — премьера в Большом театре. Мне говорят: на премьеру Большого камеры уже нет, обойдемся без этого. У нас 15 событий, а камер 13, два события надо убрать, вычеркните, что считаете нужным. Я вычеркиваю то, что под номером один, — проводы члена Политбюро Лигачева в Вологду. Народ просто в обмороке. Был звонок председателя Гостелерадио, по-моему, тогда был Александр Никифорович Аксенов. Бывший фронтовик, партизан, с тяжелыми ранениями, но к телевидению вообще не имевший никакого отношения. Он позвонил мне и просто паническим голосом: «Ты что натворил? Нас же завтра обоих снимут с работы. Это в первый день!» Но ничего не было. Ноль реакции. И, как потом я понял, решили, видимо, что это было согласовано с самим. Потому что, ну кто мог принять такое решение без Горбачева? <…> Да, возвращаясь к Жене Синицыну… Просто я специально все это рассказал, чтобы был понятен контекст. К этому времени я же не был сопливым ребенком. Я понимал, что делаю. Понимал степень риска, и что я это должен сделать в первый день, а если не сделаю, то не сделаю уже никогда. Потому что — либо партбилет на стол и на этом моя карьера главного редактора заканчивается, или завтра я сделаю уже следующий шаг. А я пришел туда, чтобы делать эти шаги. Я пришел туда делать на телевидении революцию. Революция стала развиваться. Возникла еженедельная информационная программа «Семь дней», аналог программы «Итоги», родились и отпочковались другие передачи. Потом появился «Прожектор перестройки», такая передача, которая стала критиковать хозяйственное партийное руководство высокого уровня. Потом «Служба новостей» — ТСН. Которая выходила ночью и давала другую трактовку и другие приоритеты новостей, нежели «Время», даже уже реформированное к тому времени. <…> Я же пробовал, экспериментировал наугад. Например, был такой колоссальный удар по дикторскому отделу. Дикторский отдел — это же было святое. И когда они выходили, два диктора — Игорь Кириллов и Анна Шатилова, например, или другая пара, не менее презентабельная и солидная, это задавало интонацию отношений власти с народом. А здесь появляется Саша Тихомиров, или Сережа Слипченко, или еще какие-то люди, которые начинают говорить человеческим языком. Не языком сообщений ТАСС. А потом я стал убирать людей или менять людей, которые в программе «Время» были признанными журналистскими авторитетами. Среди них и был тот самый Женя Синицын, потому что когда я пришел в программу «Время», он там работал. И он к тому времени уже не просто репортер, не просто корреспондент, он уже политический обозреватель программы «Время». Он был старше меня, наверное, лет на двадцать. Но это не мешало нам дружить, выпивать. Я с ним несколько раз говорил: Женя, ну надо изменить интонацию. Ну что ты рассказываешь про надои, урожаи и про успехи, и про озимые. Ты посмотри, что в магазинах… Тебе же люди не верят. А у него это было не цинично, нет… он так воспитан. И настал день, когда я его убрал из эфира. Я его не уволил, я просто убрал его из эфира. Я поставил молодого парня, который стал рассказывать о проблемах сельского хозяйства по-другому. Женя уже не мог высказывать правду. Он эту правду как-то припудривал, и у него была даже такая полудружеская, полуироническая кличка Сказочник ЦК КПСС. И он очень быстро после этого умер. Умер от инфаркта. А когда я пришел на похороны, там взял слово кто-то из близких друзей Жени, из стариков, на которых стояла программа «Время»… И вот этот человек встал и сказал: «Прежде чем пожелать Жене, чтобы земля ему была пухом, я хочу назвать имя человека, который виноват в его смерти. Он здесь сидит, вот за этим столом. Это — Сагалаев». Это был самый тяжелый момент в моей жизни на телевидении. <…> До литовских событий я не дошел… Я ушел добровольно в отставку с поста главного редактора программы «Время». И оказался фактически без работы. То есть у меня была там какая-то должность — директор четвертого образовательного канала. Причина — возврат политической цензуры. Потому что на телевидении была такая практика. Она была на протяжении всей истории телевидения и радио. Микрофонная папка. В ней указано — во сколько передача выходит в эфир, кто автор, какие в ней содержатся материалы. И прежде чем передача выйдет в эфир, в центральную аппаратную приходит эта папка. С двумя подписями, что все согласовано. Даже если это прямой эфир — давалась аннотация, что это футбол или встреча Горбачева с Рейганом и т.д. И всегда штамп такой четырехугольный, фиолетовый — к эфиру разрешается. И подписи — полковник, майоры, капитаны. Это все люди Главлита, а Главлит, как известно, — подразделение КГБ. Но когда я работал в программе «Время», цензура была отменена, я мог вычеркивать и вписывать, и давать разрешения или задания на то, чтобы снимали, скажем, забастовки или митинги против секретарей обкомов. Все это юридически было оформлено. Был указ Горбачева. А кабинет в программе «Время», где сидели цензоры, был опечатан. Когда я выступал делегатом на XXVIII съезде партии, у меня была программа из пяти пунктов, в том числе запретить журналистам членство в любой партии. Потому что тогда он представляет не объективную картину происходящего, а позицию той партии, в которой состоит. И еще я предлагал запретить членство в партии военным и сотрудникам органов, прежде всего КГБ. Меня, естественно, «захлопывали». Но тогда еще шла борьба. А в начале 90-го года зазвучали первые тревожные звонки. Первые нагоняи с уже более уверенными интонациями в голосе. Потом закрыли мою передачу, которую мы вели вместе с Александром Тихомировым и Сережей Слипченко по очереди, — «Семь дней». Причем была такая иезуитская формулировка: не закрыть программу «Семь дней», а восстановить воскресную программу «Время». И однажды я пришел на работу и увидел, что дверь цензоров открыта, что печать сорвана, бумажная ленточка, которой была заклеена дверь, разлохмачена. Заглянул в эту дверь — ба, сидит там Иван Иванович. Давненько не виделись. <…> Cегодня та степень правды, которая существует на телевидении, не отвечает интересам страны. При всем том правильном, что было сделано для того, чтобы телевидение не отражало групповые узкоэгоистические интересы, политические интересы… Я глубоко убежден, что если нет конкуренции идей, если нет конкуренции политиков, если нет открытых дискуссий, если нет критики власти… в стране воцаряются коррупция, безнаказанность. <…> И вот это состояние, когда телевидение тотально подчинено власти, — меня не устраивает. Это даже скучно. Я могу на камеру сказать — это скучно, потому что я слишком хорошо знаю, как это все работает. Я сидел в кресле, у меня было 11 телефонов с фамилиями без номеров. То есть мне могли позвонить из любого кабинета. И я знал, как это все устроено, какие тут механизмы. Просто важно понимать, что ты можешь сказать «нет». Это очень важно… Для меня было потрясающим моментом, когда в августе 91-го года меня назначили генеральным директором первого канала «Останкино». Это же был такой взлет… Я до того ушел из Гостеледерадио. А тут вдруг после путча <...> я взлетаю, и я прихожу в этот кабинет генерального директора «Останкино». И на следующий день звонит один из этих телефонов. И мне звонит ближайший к Ельцину человек и матом говорит: ты что, так твою перетак, ты что показываешь? Ты что, забыл, кто победил? Мы теперь пришли к власти! После этого я продержался полгода. Еле-еле выдержал эти полгода. Мне эти полгода нужны были для того, чтобы я, прибегая к обману и конспирации, начал лихорадочно создавать первый в России коммерческий телеканал «ТВ-6». Для того чтобы соскочить, потому что я понял, что несмотря на победу демократов, политическая цензура в той или иной форме будет существовать. И она будет существовать на любом государственном телевидении всегда. <…> Анатолий Лысенко: И вот появляются четверо обормотов — в свитерах, в куртках, лохматые… С чего начинался «Взгляд»? С указания Центрального комитета партии. Со стремления привлечь молодежь к экрану. Они, как казалось руководителям ЦК партии, не очень-то умные, эти молодые. Политика их не интересует. Им бы, молодым, только поплясать — Би-би-си там, Сева Новгородцев, музыка джазовая. Два притопа, три припляса. Вот и надо дать им передачку, где была бы заманчивая информация, скажем, кошка с пятью лапами и т.д. И больше музыки, развлечений — но посвободнее, чем в программах музыкальной редакции. Вот что им можно. Кому это поручить? Идея возникла такая. Давайте-ка поручим это главной редакции информации. Это ж все-таки наша редакция — солидная, серьезная, партийная, работающая под руководством ЦК партии... Но они скучноватые, правильные, они привыкли все делать по указанию сверху. А творческую составляющую — соус, майонез — привнесет молодежная редакция. А у нас в Молодежке была одна разработка, сделанная когда-то — очень давно — году в 72-м. И мы с Кирой Прошутинской придумали передачу, называлась «У вас на кухне после 11». Ну, кухня — это же образ советский. Все собираются на кухне. Я не помню, из-за чего та передача заглохла. Но у нас был такой обычай — все разработочки, записульки, то, что не осуществлялось, — в стол главного редактора в нижний ящик. Мы делали каждый год три-четыре новых передачи, разрабатывала еще больше. Причем все же не покупное, все свое... И вот кто-то рылся в ящике: слушай, а вот есть заявка: «Кухня». Ну, давайте попробуем эту штуку расписать. В общем, кончилось тем, что информация нас кинула — поматросили и бросили. И сделали передачу — «До и после полуночи». Вел ее Володя Молчанов, вел хорошо, элегантно. <…> И как люди злобные, естественно, мы обиделись. И решили, что будем делать свою передачу. У Володи вышел, я бы сказал такой домлитератовский, домкиношный, домактерский вариант. А от нас ждали большей простоты. Думали — кто будет вести? Такого, как Володя, не найдешь... Тогда Андрюша Шепилов говорит: «Слушай, у меня на иновещании есть несколько интересных ребят. Нестандартных. Совсем молодые, знают язык». И Андрюшка привел команду — это были Влад, очень элегантный в светлом костюме, Вакуловский и Саша Любимов, он всегда ходил с каким-то мешком за плечами, не знал, где будет ночевать. Мы говорили, что он как турецкий рабочий все свое носит с собой. Через неделю пришел Дима Захаров. Ну, с ребятами мы поговорили, ребята приятные, знают датский, норвежский. Поколение пепси. Вакуловский, такой толстячок. Шармер Влад. Дима, очень похожий на Гурвинека. Он на меня не обидится, знает, что я про него скажу, — он, зануда такая, где-то на пятой минуте стал объяснять, что я телевидения не знаю. Ребята нам понравились. Вначале нам казалось одно важно — новости и музыка. Но жизнь была очень бурная, и так получилось, что мы оказались в каких-то первых рядах. И когда нам позвонили даже с полярной станции — поговорить о сегодняшней жизни, мы поняли, что попали, что называется, в нервное окончание. И передача из информационно-развлекательной, музыкальной, превратилась в политическую. В которой стали ставить вопрос не просто там об условиях женского труда, а показали репортаж с завода, где варят кости и где, побыв 15 минут, надо сбросить одежду и сжечь. Это ад. Деревня, где сняли потрясающий сюжет, — старуха с тремя зубами. Все погибли у нее под Москвой. Продуктов нет. Что есть в огороде, то и ест. «Если бы еще хлебушек привозили в неделю раз, жить можно, лишь бы войны не было». И пошло, и пошло… Как люди не работают, как люди ни во что не верят, как людей выбрасывают из жизни. К нам стали приходить гости. Через нас ведь прошел почти весь Верховный Совет — первый, демократический. В общем, передача стала местом, где люди встречаются. Они стали спорить друг с другом. <…> Система показа такая была. На Дальний Восток выходили первый раз в 11 часов, Начальство слушало и — вырежь это, вырежь то... Влад всегда говорил: у нас самые передовые существа в стране — это тюлени в Анадыре, они всю правду получают без купюр. Хитрая какая-то была игра. Все знали эти правила игры, но как-то… можно было их обойти. Скажем, острые темы — приходилось соображать: это чуть-чуть рано, а здесь пора, а тут надо коротко вякнуть и отойти. И во второй раз — вякнуть и отойти. А в третий раз уже можно вцепиться зубами и висеть, как бульдог. <…> <…> Мы осваивали свободу. Но, я скажу, мы ее не освоили. Был короткий период свободы, безудержной, безграничной, абсолютно непонимаемой. Выдвинули нас всех в депутаты Верховного Совета. Владик умудрился поддать и не прийти на собрание. Дима отказался. Я тоже отказался… Моя задача была — ограничить анархию, чтобы свобода не превратилась в анархию. Я их вдвое старше был — 50 лет мне и 25 — им. <…> Я детали уже многие не помню, потому что к этому моменту на мне висело ВГТРК, куда меня назначили. Руководить. Я думал отвинтиться, сказал, что плохо себя чувствую. Но выяснилось, что указ был подписан прямо в день разговора со мной. Следующий вопрос уже решался в курилке мужского туалета. Нужно было искать человека в информацию ВГТРК. Никого нет. Я Жене Киселеву говорю: «Женя, ты пойдешь в информацию?». Говорит: «Нет, извините». Спросил Олега Добродеева, а Олег — восходящая звезда, вот-вот станет главным редактором программы «Время». Понимаете разницу — главный редактор программы «Время» и неведомая организация, которая то ли будет, то ли нет. Неизвестно вообще, будет или не будет канал «Россия». Была же тогда еще советская власть, СССР. Олег думал где-то в пределах секунд 40 и сказал: «Буду». И вот так вот мы сговаривались в мужском туалете. Там не подслушивают. И началось... Нам дали две комнаты. Потом уже — здание, студию... Это ощущение какого-то непрерывного праздника. Каждый день новое, я же не администратор, никогда в жизни не был администратором. Что мне делать, например, с 320, по-моему, портретами Ленина, которые остались в здании, которое нам предоставили? Я тогда уже был большим начальником, от которого, конечно, детали скрывались. Коммерция существовала и раньше. Когда появился «Взгляд», я помню, пришел какой-то администратор эстрадной группы и говорит: «Анатолий Григорьевич, мы хотели вам передать наш презентик». Я думал, приглашение на концерт, хоть на концерт схожу. Разворачиваю — 200 рублей, тогда это были о-го-го какие большие деньги. Влад — он больше понимал, он из шоу-бизнеса. А там «отстег» шел всегда. Ребята молодые, они знали про рынок, но не про жизнь. А я знал про жизнь, но ни хрена не знал про рынок. Потом стали появляться конверты, ходили большие деньги от зарубежных фондов. Таким образом, журналистов, конечно же, развращали. Сегодня трудно себе представить, что журналист телевизионный не относился до того к числу зажиточных людей. Постепенно реклама стала сказываться и на журналистах, и на программах. <…> 25.06.2010 |
До и по́сле полу́ночи — популярная[1] телепрограмма Центрального телевидения (ЦТ), выходила в эфир с марта 1987 года. Ведущий и автор — Владимир Молчанов. Производитель — Главная редакция информационных программ ЦТ Гостелерадио СССР.
Содержание[убрать]
|
Передача выходила по субботам — в соответствии с названием — поздно вечером раз в месяц. Её первым гостем был артист Андрей Миронов [2].
В еженедельном режиме вещание возобновлено на канале «Ностальгия», где выходят в эфир и передачи советского периода (повтор), и новые выпуски, подготовленные тем же ведущим в схожем формате (под названием «До и после…» с Владимиром Молчановым).
Записи передач — раритет. Хотя премьерный выпуск сохранился в архиве автора. Сам Молчанов признаётся [3]:
| Они были либо размагничены, либо их просто разворовали. Эта запись уцелела чудом: я её нашел у себя дома. Сел с женой, посмотрел, а потом долго смеялся. До чего же наивно смотрится сейчас. |
Программа стала одним из знаковых журналистских прорывов перестройки[4], перевернув представление советских зрителей о современном телевидении.
Ведущий вспоминал в одном из своих интервью [5]:
Когда мы вышли в эфир первый раз в ночь с 7 на 8 марта 1987 года, мы вообще были единственными. На советском телевидении больше не было ни одной программы, кроме программы «Время», которая выходила в прямой эфир. И не было ни одной программы, которая говорила бы о том, о чем говорили мы. В принципе нам было просто. Поскольку зрителю больше ничего не предлагалось, то нас смотрела вся страна. Потом мы поняли, что раз мы единственные — у нас есть шанс сказать то, что хочется сказать, то, о чём на советском телевидении никогда не говорилось. Но тогда сенсациями становились в основном исторические разоблачения. Не было грязи с банями и прочим.
Выпуски широко обсуждались общественностью [6].
Передачу сравнивали с легендарной программой «Взгляд». Сергей Ломакин в газете «Музыкальная правда» вспоминал [7]:
| Свобода слова просто обрушилась на нас в период «гласности», и какой-то там совсем свирепой цензуры не было. К тому же уже эфирились «Прожектор перестройки» и молчановская «До и после полуночи». |
Два десятка лет назад, если и были в СССР люди популярней Владимира Молчанова, их было немного. Автор первой «несоветской» программы на советском телевидении с незамысловатым названием «До и после полуночи» был всем кем угодно: символом перестройки, властителем дум, ниспровергателем строя, рупором эпохи... С Молчанова началось все нынешнее телевидение, уже после него появились «Взгляд», «600 секунд» и прочие. Объяснить, что это было такое, тем, кто не жил в то время, невозможно. А те, кто жил и видел сам, вряд ли забудут. Но вспомнить пройденное всегда полезно, тем более что повод есть: сегодня Владимиру Молчанову исполняется 60 лет.
- Владимир
Кириллович, вы себя кем считаете?
- Я всю жизнь был журналистом. Был и есть.
И помру им. Больше я никем не был. Я не
писатель. Знаете, сейчас кто напишет одну
книжку, сразу писатель. Я никогда не был
писателем. Я всегда с улыбкой относился.
Я раньше часто ходил в ресторан Дома журналистов
и в Союз вступал в основном, чтобы в ресторан
пускали. А для чего это еще надо было?
Я обожал это. Там свои ребята сидели, полно,
вечно полупьяные. И каждый обязательно
каждый раз, когда ты приходил пива попить,
выпить водки с закуской, кто-нибудь к
тебе подходил и говорил: «Старик, вот
у меня сейчас повестушка лежит в ящике
письменного стола. Скоро выдам такое!»
То есть у всех такой комплекс был. Я этим
никогда не страдал.
- Мы пришли к выводу, что вы не человек,
а символ эпохи.
- Это глупость. Символ эпохи – это потому
что нас было двое всего: «Взгляд» и «До
и после полуночи». Больше смотреть нечего
было. Поэтому и легко было стать популярным.
Я очень сочувствую сегодняшним журналистам
молодым, поскольку журналисту надо быть
популярным.
- В сервисе YouTube набираешь «До и после
полуночи» - вываливается единственная
ссылка. Анонс программы Светланы Сорокиной
про вашу программу.
- Записей программы нет, их уничтожили.
Когда я уволился в мае 1991 года из Гостелерадио
по собственному желанию, будучи политобозревателем,
то исчез весь архив, который должен находиться
в Гостелерадиофонде. Там нет ни одного
выпуска «До и после полуночи», кроме «Голландского
дневника». Это все было либо размагничено,
либо кто-то украл. Но должно было всплыть.
Один раз всплыло. Я был в Сан-Франциско
у друга и видел по русскому телевидению
длинный фрагмент из моей передачи.
- Это поворот судьбы, виток карьеры.
Но ведь это было.
- Это колоссальный поворот судьбы. Я благодаря
«Комсомолке» в люди вышел. Сидел, писал
до 1987 года, а начал писать в 1969-м, если
бы не нацисты, так бы и писал о сотрудничестве
цветоводов СССР и Голландии. Все о русской
балалайке. А это полностью перевернуло.
Мне везло. Сначала повезло с нацистом.
Чистая тема. А потом телевидение. Год
в Голландии, меня не пустили на три года.
Я работал в АПН, там для некоторых были
свои правила. У меня жена испанка с родственниками
в Испании. Телевидение все изменило в
один день.
- Откуда пошло? Кто придумал передачу?
|
- Я пришел 3 января 1987 года на телевидение
международным комментатором в
программу «Время». Мы
Со второй-третьей программы мы поняли,
что мы единственные. Почему выпускают
– непонятно. Никто не боялся. Наплевать
было. Уже так надоело бояться всего. И
пошли совершенно недопустимые вещи про
Ленина, про русскую белую эмиграцию, про
диссидентов.
- Цензура была?
- Как можно было литовать меня, когда я
сижу в прямом эфире? Мы в 11 утра выдавали
на Дальний Восток, выдавали «Орбиту»,
где было приблизительно только 30 % того,
что шло на ночь. Гостелерадио смотрело,
говорило: замечательно, замените того
американского певца на Валентину Толкунову.
А так нормально. Но когда они видели ночью
эту программу, им становилось дурно. В
понедельник была летучка. Я на первую
сходил и с тех пор зарекся ходить.
- А кто ходил?
|
Владимир Молчанов: Нашу программу не закрывали, потому что думали, что кто то разрешил это |
- Ходил Ольвар
Какучая. Он был руководителем
программы. Он выслушивал всю
гадость про антисоветизм, попрание устоев,
подрыв партии, проамериканский настрой.
Но они думали, что кто-то это разрешает.
Была страшная борьба. Здесь Лигачев, там
Яковлев, здесь Шеварднадзе, тут Крючков.
- Кто тогда курировал телевидение?
- Нельзя было понять. Когда я вел программу
«Время», готовился в кабинете Ольвара
Какучая. Он был первый зам. главного. Там
стояла «вертушка». Бывало, мне идти в
эфир через 15 минут, сначала звонит Лигачев
и говорит одно, через минуту звонит Яковлев
и говорит абсолютно противоположное.
Главный редактор ест горстями валидол.
И иду в эфир. Потом скандал. Но это было
время скандалов. Они сами не могли разобраться,
что делать. А мы этим пользовались. Потом
«Взгляд» через 7 месяцев появился. «Взгляд»
они ненавидели, эти консерваторы, гораздо
больше, чем нас. «Взгляд» взял самые болезненные
темы – афганскую войну. Мне говорили,
что я очень респектабельный. А они несли
в эфир, чего хотели. Я-то хоть один несу
в студии, а эти сидят вчетвером, орут.
Их очень боялись. Больше за ними следили,
чем за мной. Но музыка у нас была самая
лучшая.
- Где брали музыку?
- Гостелерадио было наполнено потрясающей
западной музыкой. На пленках. Приходили
по обмену. Это никому не давали. Это табу.
Мой музыкальный редактор и композитор
был Володя Давыденко, его в свое время
выгнали из музыкальной редакции, чуть
из партии не исключили за то, что что-то
в «Утреннюю почту» не то поставил, он
сразу ко мне пришел работать. Свои там
остались у него, тихо ему рулончик отдают.
Мы его на ночь. Джон Леннон, еще кто-то.
Были даже советские песни запрещены.
Нельзя было поставить «Крысолова» Пугачевой.
«Эй, вы там, наверху!», еще что-то. Талькова
нельзя. Но кто не разрешал? Ведь никто
не подписал: «Не разрешаю»!
- Интересное время было.
- Это был первый раз, когда мы могли свободно
начать что-то говорить и писать. «Огонек»,
«Комсомолка», «Московские новости». Это
было совершенно новое рождение нашей
журналистики. Далеко не все были к этому
готовы. Царила взаимная ненависть не
только в стране, но и в журналистском
сообществе. Некоторые в программе «Время»
ждали, когда нас закроют. В итоге выгнали
их после путча 1991 года.
- Откуда пошло, что теперь новости должны
быть с человеческим лицом?
- Это кто-то придумал на телевидении. Сначала
нас сажали делать комментарии. Я даю картину
дня, сидя в кадре. Видимо, кто-то понял,
что мы говорим человеческим языком. Люди
тоже не идиоты. Первым сел вести программу
«Время», по-моему, Саша Тихомиров. Вторым
сел я вести целиком. Кроме спорта.
- Когда это время закончилось?
- С уходом Бориса Николаевича. Мне Ельцин
вручал орден за Белый дом, я не преминул
его кольнуть не очень деликатно, сказав:
спасибо… Он очень в этом плане был мудр.
Он понимал, что страна хотя бы выглядит
свободной. А потом это постепенно сошло
на нет.
- Какое было впечатление, когда сели
в это кресло?
- Когда я сел в программу «Время», я уже
до этого не раз сидел в кресле ночью один,
в темной студии. Передо мной два оператора.
Сидит бригада, режиссеры. Связь была только
через оператора. В студии всегда стояло
разбитое пианино. За минуту до съемки
за пианино садился Володя Давыденко и
играл мне талисман нашей программы –
Feelings. Потом шла команда: 15 секунд. Я всегда
пытался понять, как это – ты тут сидишь,
а тебя все видят. А сколько тебя видят?
Потом я понял, что лучше об этом не думать.
Когда я пришел на телевидение, мне было
уже 36 лет, я прошел уже много чего в жизни.
Но боялся, конечно. программу «Время»
- больше всего.
Нас тестировали в каком-то институте:
пульс, сердце, в начале программы, в середине.
Перед началом программы «Время» пульс
был 140. На третьей минуте, когда пошел
сюжет, температура была 38,1. Это вначале.
Однажды спортивный комментатор вошел
ко мне в студию в трусах, пиджаке и галстуке.
И спокойно комментирует.
- Нет ощущения, что время было наивным?
- В чем-то наивное. Смешно, как я выхожу
в первую программу – такой «мидовский
мальчик». Аккуратный, с платочком. Но
время было совсем не наивное. Мешки писем.
Иногда по 15-18 кило писем в неделю получали
только на одну программу. Было сильное
противостояние, была очень сильна ненависть
взаимная. Я первым произнес слово «презерватив»
по советскому телевидению. В мою передачу
пришел Вадим Покровский, который тогда
руководил лабораторией протии СПИДа.
Речь пошла, что надо с этим делом бороться.
Потом это стало предметом пародии. Максим
Галкин сделал первую пародию на меня.
«Скажите, князь, отбросим ханжество и
поговорим о презервативах». Вот тогда
мы получили раза в два больше писем. Абсолютное
большинство – школьные учительницы.
Был сюжет в «До и после полуночи», где
Аркадий Александрович выкапывал пленки,
которые они спрятали. Прямо в кадре он
их выкапывал. Правда, на самом деле закопали
они в другом месте. Мы сидели в «Шереметьево»
и снимали, где его героиня как бы улетает
в эмиграцию. Выпили водки всей бригадой.
Посмотрев друг на друга, решили рядом
в лесочке раскопать ямку. О Михоэлсе было,
когда я работал на РЕН-ТВ. Я назвал одного
из организаторов убийства Михоэлса. Эта
семья была нам очень близка, мы жили в
одном подъезде. Тогда было 16 заседаний
суда. Этот человек был жив. Меня судили,
оскорбление чести и достоинства. 20 тысяч
долларов – штраф. В итоге я заплатил ноль.
Приговор суда звучал интересно, все сочли,
что я выиграл. На самом деле Соломон Михоэлс
был убит по решению тогдашнего политического
руководства СССР, руководства МГБ СССР.
Отдельными сотрудниками 2-го Главного
управления МГБ СССР, которым в тот момент
руководил мой персонаж. Но не им персонально
был убит. Я считаю, что это была моя абсолютная
победа. Ирена Лесневская тогда меня освободила
от работы, потому что 16 заседаний. Судиться
с человеком, который был зам. министра
МГБ, КГБ, а потом около десяти лет – начальником
Высшей школы КГБ СССР, у него учились
все руководители этой славной организации,
- было очень непросто. Дело в том, что я
с детства очень дружил с внучкой Михоэлса.
Мы жили в одном подъезде, с его дочерью.
Его зять – совершенно замечательный
композитор Мечислав Вайнберг, который
тоже по еврейскому делу был посажен, а
потом отпущен. Эту историю я знал. Когда
зачитывался приговор, в этот день в мою
студию они прилетели из Израиля. Его дочь.
Вошли те, кто пострадал от моего персонажа,
дети расстрелянного главного врача Боткинской
больницы, еще кто-то был. И для судьи, и
для всех участников процесса это был
неожиданный ход.
|
Прошел сюжет
– интервью с главным психиатром
Москвы. Идет сюжет. Спрашивают: многие
диссиденты были помещены в психиатрические
клиники с диагнозом «
- По большому счету, вы это рассказывали
детям?
- Не детям. Среди тех, кто нас смотрел,
были люди из семей, которые прошли репрессии.
Этих людей были многие миллионы. У нас
все время об этом что-то было. В моей семье
дед расстрелян, бабушка в ссылке, маму
из театрального училища выгнали. Миллионы
людей прошли через это. Смотрели обязательно
все ортодоксальные коммунисты. Они ждали,
когда все это изменится, когда это все
закроют. В итоге набиралось до 150 миллионов
зрителей.
- Какой сюжет был самым скандальным?
- Очень много. В одной из программ шел
фрагмент «Всенощной» Рахманинова. Дирижировал
голландский дирижер, и под его видом мы
выписали пропуск на вход опальному генералу
КГБ Калугину, который начал тогда разоблачать
свою организацию. Его привезли мои режиссеры
и ассистенты, меняя машины. За ним шла
наружка. И пошел прямой эфир. Скандал
был неимоверный уже в воскресенье, но
я к телефону не подходил, уехал на дачу.
«Обман! Он не зафиксирован при входе в
телецентр!» Но нас не закрыли. Они все
время думали: кто-то разрешил, это не могло
быть просто так! Мы этим сильно пользовались.
Теперь другое время, так нельзя. Мы все
привыкли к прямому эфиру. Не солжешь.
Не перезапись.
- Почему из всех передач того времени
уцелело только «Поле чудес»?
- А его и не было тогда. Это после 1991 года.
- 1990 год. У него сейчас юбилей.
- Это же безобидная передача. Весь мир
играет. Телевидение у нас сейчас примерно
такое же, как в Европе. Просто там есть
новости, которых нет у нас на телевидении.
И в Европе есть серьезные дискуссионные
аналитические программы, которых у нас
нет вообще. Это полностью исчезло. А так
– то же самое. Тихо, спокойно, как будто
в Австрии. Все играют, все крутят. На итальянском
телевидении все готовят бесконечно, поют,
танцуют. У нас иногда даже лучше. «Минута
славы» лучше, чем в Италии. У нас всегда
было больше талантливых людей.
- Безумно политизированная страна. За
два десятилетия превратилась…
- Очень устала, очень разочаровалась даже
в том, что делали в 1991-м. Никто не ожидал,
что после этого произойдет то, что произошло.
Никто, кроме нескольких тысяч или десятков
тысяч людей в стране, не предполагал,
что все будет сконцентрировано на деньгах.
Я жил в состоятельной семье, отец за оперу
получал 10 тысяч рублей. Можно было больше
года жить замечательно. Кто-то получал
120 рублей. Но таких ножниц не было, такого
пренебрежения к людям, невнимания к ним
не было. Никто из людей, кто приходил ко
мне в студию, никто из великих актеров
не причислял себя к сонму звезд. В первой
программе был Миронов. Никто к нему не
относился как к звезде. А сейчас едут
«Блестящие», «Свистящие» с райдером,
с лимузинами, с охраной. Это же смешно.
Были великие актеры, их любили. Но приблизительно
одинаковые деньги получали. Не было этих
ножниц, даже на телевидении, когда один
получает миллион долларов в год, а другой
сидит и получает тысячу или две тысячи
долларов. Поэтому так и устали от всего,
поэтому и наплевать, что будет потом.
- Нет досады, что ваша слава была в десятки
раз больше тех, кто сегодня является кумирами
современного телевидения, а они денег
получают сейчас намного больше?
- У нас в семье это не принято. Моя сестра
Анна Дмитриева была 20-кратной чемпионкой
СССР и первой вывела советский теннис
на мировую арену, первой поехала на «Уимблдон».
Она получала 11 фунтов стерлингов суточных.
После нее пришла Оля Морозова, которая
стала первой в СССР, кто заработал 60 тысяч
долларов за год, играя в теннис. Сегодня
эти ребята по 20 миллионов зарабатывают.
Никакой досады нет. Так сложилось.
- Не находите символичным, что Максим
Галкин начался с пародии на вас?
- Я очень люблю театр МГУ, который теперь
называется театр МОСТ – Московский открытый
студенческий театр. Галкин тогда еще
учился. Мы были с женой, сидим, смотрим,
а Максим изобразил меня. Ирена Лесневская
делала тогда первый «Новогодний огонек»
на Рен-ТВ, где я провел восемь счастливых
лет. Я был ведущим «Огонька», пригласил
Максима, чтобы он сделал на меня пародию.
Эти же ребята делали пародию на Ельцина,
который хохотал, Наина хохотала. Они совершенно
нормально к этому относились. Они были
немножко другие. Мозги такие же были у
Горбачева, у Ельцина.
- Почему те, кто начинал современное
телевидение, не востребованы в должно
объеме на нынешнем телевидении?
- Во-первых, востребованы периодически.
Правда, не в том, в чем хотелось бы. Просто
многие из нас снимали такие вещи, которые
сегодня не оплачиваются и не приносят
денег. «И дольше века…». Так назывался
наш цикл. Первую программу сделали с Айтматовым.
Самый высокий рейтинг у меня за десять
лет, потому что это была первая программа,
которая вышла в эфир после пожара в «Останкино».
Ее смотрело 80 % населения страны. Хотя
79 %, думаю, вообще не знали, кто такой Айтматов.
Сорокаминутные портреты: Айтматов, Наталья
Бехтерева, Анджей Вайда, Василий Аксенов.
А сейчас деньги приносит совсем другое.
Правда, нас и тогда ставили в эфир где-то
в половине второго ночи. Мы в своих программах
занимались очень политическими вещами.
Все, что мы делали, даже музыка – это тоже
была политика. В первой или второй программе
вышел рассказ о Джоне Ленноне. «Битлз»
вообще нельзя было показывать. Тальков,
«Россия», «читая тетрадь расстрелянного
генерала». Это все была политика.
- Тяжело вам без политики?
- Да что вы! Счастье какое. А какая политика?
А что здесь обсуждать? «Единую Россию»,
что ли? Я занимаюсь вещами, которые я люблю.
Когда Ельцина избрали, я сказал: все, хватит.
Я начал заниматься вещами, которыми я
не занимался никогда. Поехал в тюрьмы.
Я проехал 11 тюрем, снял два фильма о них.
Я снял цикл о композиторах «Помню, люблю»,
с которыми я прожил всю жизнь. Я всегда
занимался нацистами. Спустя тридцать
лет я вернулся к этой теме и получил приз.
Стал «Евреем года», не имея ни капли еврейской
крови. Мы с женой сняли фильм «Мелодии
рижского гетто». Я пообщался с людьми,
с которыми до этого не удавалось. Всю
жизнь находился под колоссальным влиянием
Аксенова. Я с ним в 1968-м познакомился,
когда танки вошли в Чехословакию. Мы были
в Коктебеле. Он мне объяснил, что это такое
– интервенция. Я этого слова не знал в
17 лет. я наконец-то встретился с теми людьми,
снял их. И сейчас я делаю «До и после»,
мне это интересно. Хотя телевидение –
это такая кардиограмма. Если что-то возникнет,
я моментально изменю
это все. Но политикой не буду заниматься.
- Вы на канале «Ностальгия» в своих программах
сейчас перебираете по годам то время,
которое сами и раскачали.
- Правильно, раскачал. Был такой Юлий Иоффе,
он был генеральным директором «Стахановугля».
Это мой последний фильм на государственном
телевидении.
- После которого шахта взорвалась?
- Да. Он был вице-премьером, его чуть не
убили. Он писал книгу, описывал, как они
пустили нас снимать. Сказал: сейчас, оглядываясь
назад, мы понимаем, что «Взгляд» и «До
и после полуночи» раскачивали эту лодку
– Советский Союз и способствовали тому,
что это рухнуло. Но мы этого не хотели.
Мы даже не задумывались над этим.
- Вы чего хотели?
- Нормальной страны хотели, где можно
свободно ходить, говорить, свободно ездить
за границу и слушать ту музыку, которую
хочешь, читать те книги, которые хочешь.
- Страну оставить, но все поменять?
- Да.
- Это казалось реально?
- Нет.
- Корпоративы вас сейчас приглашают
вести?
- Да.
- А что говорят? Мы вас помним как легендарного…
- Никто так не говорит. Просто приглашают.
Иногда соглашаюсь.
- Чем руководствуетесь, когда отказываете?
- Я летать не люблю. Но летаю. Когда какие-то
сомнительные для меня персонажи приглашают,
я не иду. А когда кто-то из моих знакомых,
я соглашаюсь.
- Чтобы зарабатывать, надо стать известным,
чтобы потом тебя позвали?
- Правильно. Ты себе это зарабатываешь
в молодости. Но за корпоративы, как правило,
платят больше, чем за твою работу. У нас
всегда так. За «Мелодии Рижского гетто»
мы с женой не получили ничего. Кроме командировочных
в Ригу. На Западе такого нет.
- А почему?
- Мой товарищ в гаагской городской газете
с тиражом тысяч двадцать, проработав
там тридцать лет, получал в начале 90-х
80 тысяч гульденов в год, то есть 50-60 тысяч
долларов в год, что было очень достойно.
Сейчас – в два раза больше. Чтобы у нас
журналист так получал нормально, не делая
заказуху… Я уже не говорю о телевидении.
Опра, на мой взгляд, это ужас. Но она практически
миллиардерша. Любой приличный телеведущий
– очень состоятельный человек. Ему не
надо идти вести корпоративы. Революция
у нас была в 1917 году, а в 1937-м уже всех расстреляли.
Тоже двадцать лет. А у нас все-таки нет.
Помните, у Жванецкого: «И отдельное спасибо
всем за кефир».
- Вам в жизни бывало страшно?
- Да, было. Когда мы стояли в 1993 году, когда
стрельба, «Белый дом». Мы с камерой стояли,
где кинотеатр «Баррикады», на брусчатке.
И начался обстрел. И нам кричат милиционеры.
Я с женой, с оператором, с инженером. Мы
вдавились в ниши. Кто-то стал падать. А
дочь в школе сидит. Школа через дорогу,
во Вспольном переулке. Я подумал: папа
и мама – идиоты. Было действительно страшно.
А так особо страшно не было на работе.
- Что за история, что вас за Доренко приняли?
- Для меня теперь самый большой комплимент,
как одна тетка золотозубая, дыша на меня
луком, бросилась меня целовать и говорить:
«Мой любимый диктор с «Добрый вечер, Москва!»
Мукусев!» Она перепутала все! Сколько
раз Познером называли. А с Доренко, когда
мы снимали про Анни Жирардо серию, оператора
в Париже мы послали на колесо обозрения.
Один проезд стоил 7 евро. Я с ним один раз
проехался, а ему надо раз пять было проехаться,
чтобы это снять. И я вышел, стою, облокотившись
грустно на штатив камеры. Февраль, холодно.
Останавливается грязный автобус. То ли
из Украины, то ли из Белоруссии. Выходят
мужики в кожаных куртках. Их тоже на экскурсию.
Руководитель видит меня и говорит: «Глянь,
Доренко стоит. Сфотографируйте». Второй
берет фотоаппарат и снимает. Они подходят
и все с Доренко фотографируются. Они так
и не поднялись на это колесо, сели обратно
в свой автобус и уехали.
- В какой момент вы поняли, что слава
огромная?
- В понедельник, после передачи. Я пошел
в магазин «Диета», в котором не было вообще
ничего. Встал в очередь за треской. Вышла
дама, директриса магазина. Подошла ко
мне, взяла за руку: вам не надо здесь стоять.
И отвела меня куда-то вниз, где все было.
- Сейчас людям уже сложно объяснить,
что было время, когда в магазинах ничего
не было.
- Был случай, когда моей жене дали треской
по лицу. Последняя рыба была, они вдвоем
ухватились с какой-то теткой за эту мороженую
треску. Та оказалась поздоровее. Я как-то
раз принес домой 20 килограммов израильской
сушеной фасоли. Около школы дочери был
овощной магазин. Я иду мимо с дочерью,
выскакивает директор овощного: «Заходи!»
Израильская сублимированная фасоль.
Но брать надо не меньше 20 кило. Ну давай.
Он мне положил. С тех пор моя дочь в рот
не берет фасоль.
В 1991 году, когда я ушел с телевидения,
полетел в Голландию, меня там ждали, я
бесконечно выступал в студиях после путча.
Когда я пришел на аэродром, мне привозят
сумку мои голландские друзья. Сумка весила
60 кило. Что такое? Это еда. Открываю: там
колбаса, сыры лежат. Сами подходят к таможне
и говорят: он из Москвы, это еда. Таможенники
кивают: понимаем! Они к нам так относились.
Они понимали, что мы в такой стране живем.
- Был бы жив Листьев, чем бы он сейчас
занимался?
- Думаю, что начинал он как самый слабый
журналист во «Взгляде». Рядом был Саша
Политковский, Вакуловский, Мукусев. Но
потом Влад их всех обогнал. К моменту,
когда у него уже шла «Тема», он был очень
сильным. Сейчас, думаю, он бы ничего не
вел. Он был бы очень большим продюсером
чего-нибудь, очень богатым человеком.
Думаю, он остался бы в мире телевидения,
кино. А может, уехал за границу. Черт его
знает? Познер свалил отсюда в Америку,
а потом вернулся сюда, и наконец получил
свою славу здесь.
- Есть ощущение, что жизнь прожита?
- Вы с ума сошли! У меня внуку шесть лет.
Его надо постараться довести до ума. Не
пустить в армию, чтобы мальчика не побили.
Надо постараться прожить достаточно
долго. И нельзя бросать работать. Прочитал
интервью с Валерием Гаркалиным. У него
было два инфаркта, жена умерла. Он работает
в театре, преподает. Он говорит: надо старость
обеспечить. А как ее обеспечить, если
ты не имеешь скважину? Михаил Веллер много
пишет, но я не думаю, что с этих гонораров
он может обеспечить себе старость. Если
остановиться – то все. Рядом со мной в
деревне живет потрясающий композитор
Андрей Яковлевич Эшпай. В этом году ему
85 лет исполнилось. Он в 19 лет младшим лейтенантом
вошел в Берлин. Был командиром взвода
разведки. Он лауреат Ленинской, государственной
премий, орденов полно, президентская
пенсия есть. Но если бы не постоянное
исполнение его музыки, если бы не помощь
и уход его сына, то ему было бы очень сложно
жить. Люди не могут жить на эту пенсию.
Это никакая не демократия. Я вижу, какое
счастье испытывают старики за
границей, когда выходят на пенсию и начинают
жить наконец.
- Вам обидно, что вы, к примеру, не голландец?
- Меня звали туда. Особенно когда путч
был. Звали, вообще уехать туда. И я даже
думал. Но мама была жива, у жены мама была
жива. Не мыслил себя. Жена очень хотела,
чтобы мы в 70-е годы уехали в Испанию. Я
никогда этого не делал. Наверное, я очень
виноват перед своей женой, которая гораздо
больше принадлежит тому миру, чему этому.
Но так получилось.
- Смысл жизни в чем?
- Не знаю.
- Есть ли он вообще?
- Есть. Жизнь – это плевок. Ты плюнул, когда
это летит, упало на землю – все, закончилось.
Приблизительно так я себе раньше это
представлял. Ты успеваешь за это время
что-то написать, снять фильм, родить ребенка,
попутешествовать. Но это коротко. Не знаю,
в чем смысл жизнь. Может быть, чтобы она
была интересной.
- Впечатления?
- А какая жизнь без впечатлений? А что
вспоминать? Сижу в деревне, вокруг старухи,
стариков почти нет, они все вымерли от
пьянства. Что им вспомнить? Вообще ничего.
В Москве она была два раза. Помнит, как
за колбасой ездила. Помнит, как ее с Новым
годом поздравил Марк Фрадкин. Подарил
коробку конфет. И больше ничего. Меня
они очень любили смотреть. Теперь у них
денег на антенны нет. Как только я появлялся,
они говорили: о, наш-то сидит… И начинали
обсуждать – выпил, не выпил перед этим.
Свой – и хорошо. Это то же самое, как я
по инерции болею за московское «Динамо».
Я там начинал играть в теннис. Потом я
ушел в «Труд». А это «Динамо» - я вообще
никого не знаю. Мне неинтересно. Но по
привычке.
- Никогда бы не подумали в 1987 году, что
к этому придет?
- В 1987-м – нет. Да и в 1991-м могло повернуться.
А в 1993-м? Тоже могло. Сейчас уже – нет.
Сейчас все так и останется. Избрали бы
тогда какого-нибудь Романова, еще бы лет
восемь сидели.
Информация о работе Мастерство журналиста на примере программы "Человек и закон"