Понятие «приключения» в социологии Георга Зиммеля

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО  ПО ОБРАЗОВАНИЮ

Государственное образовательное учреждение высшего  профессионального образования

«ГОСУДАРСТВЕННЫЙ  УНИВЕРСИТЕТ УПРАВЛЕНИЯ»

 

 

КУРСОВАЯ РАБОТА

По дисциплине «История социологии»

Тема: «Понятие «приключения» в социологии Георга Зиммеля»

 

 

 

 

Выполнили: студентки

специальности «Социология»

3 курса 

Владимирова Мария Константиновна

Гербановская  Людмила Леонидовна

 

Проверил:

Бондаренко  Владимир Федорович

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва – 2011

 

Введение

Зиммель Георг (1858-1918)- немецкий философ-идеалист и социолог. Приват-доцент (с 1885) и профессор университетов в Берлине (с 
1901) и Страсбуре (с 1914). Ранний период, отмеченный влиянием Г. Спенсера и Ч. Дарвина (биологически-утилитаристское обоснование этики и теории познания: мораль и истина как род инстинктивной целесообразности), сменяется в 1900-х гг. воздействием идей И. Канта, в особенности - его априоризма. В дальнейшем Зиммель становится одним из наиболее значительных представителей "философии жизни", разрабатывая преимущественно проблемы философии культуры.

В работах по социологии 1890-1900-х гг. Зиммель выступает основоположником формальной социологии. Круг его социологических интересов весьма широк: власть и насилие; социальная дифференциация; отчуждение; взаимоотношения общества и индивида; социология культуры, города, семьи и пола; социология конфликта; социология религии. И это далеко не полный перечень.

Целью данной работы является рассмотреть социологию Зиммеля и введенное им понятие «приключение».

 

I часть.

Социология  Георга Зиммеля

Из всех теоретиков, работавших на рубеже XIX—XX вв. и считающихся  ныне классиками буржуазной социологии, Георг Зиммель — самый непоследовательный и противоречивый. Его творчество постоянно подвергается многочисленным, иногда взаимоисключающим друг друга интерпретациям. Оценки социологии Зиммеля историками и теоретиками социологии колеблются от полного отрицания ими ценности его идей до признания их этапными, в значительной мере определившими содержание и направление последующего социологического развития.

Социология, писал Зиммель, должна конституироваться не традиционным для социальных наук образом —  посредством выбора особенного, не «занятого» другими науками предмета, а как метод: «Поскольку она исходит  из того, что человека следует трактовать как общественное существо и что общество является носителем всех исторических событий, постольку она не находит объекта, который не изучался бы уже какой-либо из общественных наук, но обнаруживает для всех их новый путь — метод науки, которая именно в силу ее применимости ко всей совокупности проблем не является наукой, обладающей собственным содержанием»¹.

С этой точки зрения все  предметы каждой из общественных наук являются своеобразными, особенным  образом оформленными «каналами», через  которые «течет» общественная жизнь — «единственный носитель любой силы и любого смысла»]. Напротив, новое социологическое видение имеет своей задачей выделение и схватывание закономерностей, не поддающихся анализу средствами каждой из этих наук.

Конечной целью социологического метода, практикуемого в различных науках, считал Зиммель, является вычленение в их совокупном предмете особенного ряда факторов, становящихся собственным предметом социологии, «чистых форм социации» (Formen der Verges-ellschaftung). Термин «Vergesellschaftung» можно было бы перевести словом «общение». Однако оно чаще всего применяется для перевода марксова термина «Verkehr». Поэтому мы применяем в данном случае термин «социация» (по аналогии с анг. Sociation).

Социологический метод  вычленяет, пишет Зиммель, «из явлений момент социации... как грамматика отделяет чистые формы языка от содержания, в котором живы эти формы». За выявлением чистых форм социации должно было следовать их упорядочение и систематизация, психологическое обоснование и описание их в историческом изменении и развитии.

Практику применения социологического метода в различных  общественных науках, т. е. выявление  особого рода закономерностей в  рамках их традиционного предмета, Зиммель называл общей социологией, описание и систематизацию чистых форм социации — чистой, или формальной, социологией. Чистая социология должна была служить выработке ориентиров, позволяющих исследователям в различных науках об обществе подходить к своему предмету «социологично», а значит — более осознанно, чем раньше, ставить проблемы и искать их решения. Чистая социология должна выполнять по отношению к прочим общественным наукам методологическую функцию, становясь «теорией познания частных социальных наук».

Система социального  знания включала в себя также две  философские социологические дисциплины: социологическую теорию познания, «охватывающую условия, предпосылки и основные понятия социологического исследования, которые в самом исследовании не могут быть обнаружены»; социальную «метафизику», необходимость в которой возникает тогда, когда «единичное исследование приводится к отношениям и целостностям, ставится в связь вопросами и понятиями, не рождающимися и не существующими внутри опыта и непосредственного предметного знания».

Таким образом, складывалась целостная трехступенчатая (общая — формальная — философская социология) концепция социального знания. Намеченная Зиммелем программа оказалась для своего времени весьма прогрессивной. Период ее возникновения был периодом ускоренной институционализации и профессионализации социологии. В это время вопрос о выяснении собственной предметной области социологии был особенно актуальным.

Существовали два основных подхода к решению этого вопроса. Согласно первому из них, все социальное сводится исключительно к индивидам, их свойствам и переживаниям, так что «общество» оказывается абстракцией, неизбежной с точки зрения практики, полезной для предварительного ознакомления с явлением, но не представляющей собой реального предмета. Если индивиды и их переживания могут быть исследованы естественными и историческими науками, то для особой, отдельной науки — социологии — не остается своей области.

«Если с точки зрения такой критики, — писал Зиммель, — общества, так сказать, слишком  мало, то с другой — его слишком  много, чтобы ограничить его изучение одной наукой». С этой другой точки зрения все, что происходит с людьми, происходит в обществе, обусловлено обществом и является его частью. Поэтому нет науки о человеческом, которая не была бы наукой об обществе. На таких позициях стоял, в частности, Теннис, объединявший в рамках «общей социологии» право и филологию, политологию и искусствознание, психологию, теологию и даже антропологию. В этом случае, говорил Зиммель, «совокупность наук ставится на голову и к ней приклеивается новая этикетка: социология».

Согласно Зиммелю, его  собственная концепция давала возможность  строго определить оба рода междисциплинарных  границ: во-первых, она гарантировала  четкость отделения социологии как  учения о чистых формах социации от прочих общественных наук; во-вторых, она позволяла провести границу между науками об обществе (в которых оказывалось возможным применение социологического метода) и науками о природе. Тем самым она одновременно обеспечивала единство социологии как науки и единство общественных наук.

 

II часть

Понятие «приключение»

Георг Зиммель опубликовал  в 1911 году небольшой очерк о приключении  в своем известном сборнике Философия  культуры.

С точки зрения Зиммеля, приключение – это неотъемлемое явление жизни, которое имееет место, «приключается» в специфических её контекстах. Когда жизнь течет плавно и размеренно, то события, составляющие содержание её потока, как бы органически перетекают друг в друга; одно заканчивается, а другое начинается, следуя привычному ритму: утром мы встаем в определенный час, завтракаем, идем на работу, после работы, нас ждет отдых, потом наступает время ужина, затем мы смотрим телевизор или выходим на прогулку, чтобы в урочное время лечь спать. Переживание приключения, напротив, не зависит от «до» и «после» привычной чреды событий. Когда течение размеренного потока прерывается, когда в него вторгаются «необычные» явления, которые изменяют установленный ритм и направление нашей жизни, «выносят» нас за пределы налаженного существования и переносят центр нашего внимания на эти «странные» для нас феномены, то именно тогда данный фрагмент нашей жизни начинает переживаться нами как приключение. Последнее мы склонны воспринимать как «оазис» или «жизненный остров», размеры и конфигурация которого определяются силой наших аффективных переживаний.

Чем более необычным  является приключение, чем сильнее  оно отклоняет нас от проторенных  троп повседневной жизни, тем с большей  глубиной укореняется в нашем  существовании. Порой нам даже кажется, что это не мы, а кто-то другой переживал за нас эти экзотические события.

Для Зиммеля отличительная  черта приключения состоит в  его открытости будущему, отмеченному  печатью загадки и неопределенности. Будущее придет, желанный день наступит, сомнения в этом нет и быть не может. Другое дело каким будет этот день: солнечным или пасмурным, веселым или печальным? А может так случится, что, когда этот день наступит, то уже не будет никого, кто мог бы его встретить. Именно в этом смысле будущее - это загадка сфинкса, наша неизбывная судьба, венчаемая смертью; но модус будущего – это возможность, которая может быть такой, а может быть и другой, что в свою очередь открывает нам надежду, достижение которой в какой-то мере зависит от нашей воли. Как пишет Зиммель, «искатель приключений только отчасти доверяет своим силам, больше всего он надеется на свою судьбу». Далее мы рассмотрим понятие «приключение» более подробно.

Приключение имеет в  значительно более определенном смысле, чем другие содержания нашей  жизни, начало и конец. В этом состоит  его свобода от переплетений и сцеплений, оно обладает собственным центром. Мы ощущаем, что событие дня и года кончилось, тогда или потому, что началось другое, они взаимно определяют свои границы, и в этом формирует или высказывает себя единство жизни.

Приключение же как таковое по самому своему смыслу не зависит от предшествующего и последующего, определяет свои границы независимо от них. Именно там, где непрерывная связь с жизнью столь принципиально отвергается, — или ее, в сущности, даже незачем отвергать, ибо нам изначально дано здесь нечто чуждое, ни к чему не примыкающее, некое бытие вне определенного ряда, — мы говорим о приключении. Оно не связано с взаимопроникновением, с соседними отрезками жизни, которые превращают жизнь в целостность. Приключение подобно острову в море жизни, определяющему свое начало и свой конец в соответствии с собственными формирующими силами, а не как часть континента — в зависимости от таких сил по эту и по ту ее сторону. Эта твердая ограниченность, посредством которой приключение возвышается над общей судьбой, носит не механический, а органический характер.²

Между случайностью и  необходимостью, между фрагментарностью внешних данностей и единой значимостью  изнутри развивающейся жизни  в нас идет вечный процесс, и крупные  формы, в которые мы заключаем содержания жизни, суть синтезы, антагонизмы или компромиссы этих двух главных аспектов. Приключение — одно из них. Если профессиональный искатель приключений создает из бессистемности своей жизни некую систему жизни, если он ищет голые внешние случайности, исходя из своей внутренней необходимости, и вводит в нее эти случайности, он лишь делает макроскопически зримым то, чем является сущностная форма каждого «приключения» даже для неавантюристического по своему характеру человека. Ибо под приключением мы всегда имеем в виду нечто третье, находящееся вне как просто внезапного события, смысл которого остается для нас внешним, — он и пришел извне, — так и единого ряда жизни, в котором каждый член дополняет другой для создания общего смысла. Приключение не есть смешение обоих, а особо окрашенное переживание, которое можно толковать только как особую охваченность случайно-внешнего внутренне-необходимым.

Однако в некоторых  случаях все это отношение  охватывается еще более глубоким внутренним образованием. Как ни основано приключение на различии внутри жизни, жизнь в качестве целого также может ощущаться как приключение. Для этого не надо быть искателем приключений или пережить множество приключений. Тот, кто обладает такой установкой по отношению к жизни, должен чувствовать над ее целостностью некое высшее единство, как бы сверхжизнь, которое относится к ней, как непосредственная тотальность жизни к отдельным переживаниям, служащим нам эмпирическими приключениями. Может быть, мы принадлежим к метафизической сфере, может быть, наша душа живет в трансцендентном бытии таким образом, что наша сознательная земная жизнь не более чем изолированный отрезок некоей неизреченной связи совершающегося над ней существования. Миф о перевоплощении душ представляет собой, быть может, робкую попытку выразить этот сегментный характер каждой жизни. Тот, кто ощущает на протяжении всей реальной жизни тайное вневременное существование души, которая связана реальностями только как бы издалека, воспримет жизнь в ее данной и ограниченной целостности по отношению к той трансцендентной и единой в себе судьбе, как приключение. Этому как будто способствуют известные религиозные настроения. Там, где наш земной путь рассматривается лишь как предварительная стадия в выполнении вечных законов, где признается, что Земля для нас лишь преходящее пристанище, а не родина, там перед нами, очевидно, лишь особая окраска общего чувства, согласно которому жизнь как целое есть приключение. Этим только выражено, что в жизни концентрируются симптомы приключения, что она находится вне подлинного смысла и неизменного процесса существования и все-таки связана с ним роком и тайной символикой, что она — фрагмент и случайность и все-таки, имея начало и конец, завершена как художественное произведение, что она подобно сновидению соединяет в себе все страсти и также, как оно предназначена быть забытой, что она как игра отделяется от серьезности и тем не менее как ва-банк игрока стоит перед альтернативой наибольшего выигрыша или уничтожения.

Синтез великих категорий  жизни, особой формой которого является приключение, совершается между активностью и пассивностью, между тем, чего мы достигаем, и тем, что нам дано. Правда, в приключении такой синтез позволяет ощущать противоположность этих элементов особенно сильно. С одной стороны, в приключении мы насильственно вовлекаем в себя мир. Это становится особенно очевидным из различия с тем, как мы обретаем его дары в труде. «Труд находится как бы в органическом отношении к миру, он постоянно развивает его материал и силы, обрабатывая их для целей человека, тогда как отношение приключения к миру не органическое; оно приходит как завоеватель, быстро пользуется представившимся шансом, независимо от того, извлекаем ли мы этим гармоническое или негармоническое приобретение для себя, для мира или для отношения между тем и другим. Но, с другой стороны, в приключении мы брошены на волю случая без защиты, без резервов — в большей степени, чем во всех тех отношениях, которые связаны множеством мостов со всей нашей жизнью в мире и поэтому защищают нас от хаоса и опасностей предуготовленными способами уклонения и приспособления.»³ В переплетении деятельности и страдания, в котором проходит наша жизнь, достигают своего напряжения элементы, ведущие одновременно к овладению, чему мы обязаны лишь собственной силе и присутствию духа, и к полной покорности властям и шансам мира, способным нас осчастливить, но и уничтожить. В том, что единство, в котором мы ежеминутно пребываем, сочета активность и пассивность в нашем отношении к миру, — это единство, собственно говоря, и есть в известном смысле жизнь, — доводит свои элементы до столь крайнего обострения, и тем самым, будто они являются лишь двумя аспектами одной и той же таинственно нераздельной жизни, заставляет глубже ощущать себя как единство, и состоит одно из удивительных очарований, служащих для нас соблазном в приключении.