Однако  в этом же трактате читаем: "За пять тысяч лет своего cyществования  мировая литература знала всего  четыре великие литературные эпохи. Первой была эпоха книг пророков в  библейские дни (это вполне понятно, а далее — две эпохи, названные выше— В. К.)... Наконец, четвертой была эпоха русского психологического (едва ли уместное "ограничение".— В. К.) романа 19 века. Всего за пятьдесят лет Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский и Толстой создали одну из величайших литератур мира"¹² (и это — несмотря на приостановку "развития просвещения" и "феодальный деспотизм"...).

     Необходимо  только уточнить, что для человека, действительно изучившего историю  России и ее культуры, не подлежит никакому сомнению, что русская литература XIX столетия-- естественный плод тысячелетнего развития, и ствол, на котором пышно разрослась в прошлом веке поразившая весь мир крона, существовал уже в X—XI веках, когда были созданы русский богатырский эпос, "Слово о законе и Благодати" митрополита Илариона, "Сказание о святых Борисе и Глебе". В этих творениях уже ясно воплотились те основные духовные начала, которые имели решающее значение для творчества Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого (а также, конечно, для философского творчества Чаадаева, Константина Леонтьева и других).

     Итак, принципиально "незападный" путь России не лишил ее воз- можности воздвигнуть  одну из трех (или четырех) высочайших вершин литературы. Впрочем, прагматически  мыслящие люди могут возразить, что  литература — это все же "только" слово, а держава должна меряться и делом, или, говоря торжественнее, деяниями.

     Странно, но многие склонны — особенно в  последние годы — забывать или, вернее, не помнить, что за тысячу двести лет  существования Руси-России было три  попытки трех народов — монголов, французов и немцев -- завоевать и подчинить себе остальной мир, и — этого все же никак не оспорить — все три мощнейших армады завоевателей были остановлены именно в России...

     На  Западе —да и у нас (особенно сегодня) — есть, правда, охотники оспаривать эти факты: монголы, мол, сами вдруг решили не идти дальше Руси, французов погубили непривычные им северные морозы (хотя беспорядочное бегство наполеоновской армии началось сразу после ее поражения под Малоярославцем, 14/26 октября, когда, как точно известно, температура не опускалась ниже 5 градусов тепла, и, даже позднее, 1 ноября, Наполеон заметил: "Осень в России такая же, как в Фонтенбло"¹³), а немцы-де проиграли войну из-за налетов англоамериканской авиации на их города... Но все это, конечно, несерьезно, хотя вместе с тем нельзя не сказать, что исход трагических эпопей XIII, начала XIX и середины XX вв. не так легко понять, и то и дело заходит речь об иррациональном "русском чуде". В самом последнем своем стихотворении Пушкин так сказал о 1812 годе:

     ...Русь  обняла кичливого врага, И заревом московским озарились Его полкам готовые снега.

     Это вроде бы неуместное "обняла" еще  более, пожалуй, подходит для характеристики отношений Руси к полчищам Батыя  и его преемников. Все три беспримерные армады, стремившиеся завоевать мир (других в этом тысячелетии и не было), утратили свою мощь именно в "русских объятиях"... Естественно вспомнить и строки Александра Блока:

     ...хрустнет  ваш скелет 

     В тяжелых, нежных наших лапах...

     Итак, первостепенная, выдерживающая сравнение  с чем угодно роль России во всемирно-историческом бытии и сознании выявляется с полной неопровержимостью на двух самых разных "полюсах" — от грандиозного деяния русского народного тела — конечно же, не бездуховного — до высочайшего духовного творчества в русском слове (многие плоды этого творчества давно нашли свое инобытие на всех языках мира),— хотя мировое значение России, разумеется, не исчерпывается этими двумя аспектами.

     Поэтому любая самая резкая "критика" (безусловно, имеющая свою обоснованность) идеократической и евразийской природы Руси-России никак не может поколебать высшего (сопоставимого, повторю, с чем угодно в мире) значения ее цивилизации и культуры.

     Правда, и "критика" России действительно  имеет веские основания; это с  очевидностью выявляется, например, в своего рода уникальной, беспрецедентной уязвимости русского государства. Так, в начале XVII и в начале XX века оно рушилось прямо-таки подобно карточному домику,— что было обусловлено, как явствует из непреложных фактов, именно его идеократичностью, а также его многоэтническим евразийством.

     В. В. Розанов констатировал в 1917 году с характерной своей "удалью" (речь шла о Февральском перевороте): "Русь слиняла в два дня. Самое  большое — в три. Даже "Новое  время" (эта "черносотенная" газета выходила до 26 октября.— В. К.) нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь... Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска... Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего"¹⁴.

     И тогда же Розанов вопрошал: "Как  же это мы просмотрели всю Россию и развалили всю Россию, делая точь-в-точь с нею то же самое, что с нею сделали поляки когда-то в Смутное время, в 1613-й год!..."

     Василий Васильевич был не вполне точен, говоря о Смутном времени; поляки пришли в страну с уже рухнувшим государством. Но он всецело прав в своем беспощадном диагнозе: русская государственность во всех своих сторонах и гранях перестала существовать в 1917 году прямо-таки мгновенно, ибо для ее краха достаточно было решительно дискредитировать властвующую идею (те же "православие, самодержавие, народность"...).

     В начале XVII века властвующая идея как  бы исчезла, потому что пресеклась —  в силу поочередной смерти всех трех сыновей скончавшегося в 1584 году Ивана Грозного — воплощавшая  ее в себе (для того времени это  было своего рода необходимостью) династия Рюриковичей. Могут сказать, что пресечение династии "наложилось" на имевший место в стране глубокий социальный кризис. Однако подобные кризисы бывали ведь и в другие времена (и раньше, и позже), но наличие воплощающего (буквально — в своей "царственной плоти") идею Божьего помазанника препятствовало полному краху государства.

     Для понимания идеократической сущности России многое дает сопоставление судьбы большевиков и их противников, возглавивших Белую армию. Последние — при всех возможных оговорках — ставили своей задачей создать в России номократическое государство западного типа (характернейшей чертой программы Белой армии было так называемое "непредрешенство", подразумевающее не какую-либо государственную идею, а "законное" решение "законно" избранного Учредительного собрания). И это заранее обрекало на поражение врагов большевизма, для которого, напротив, власть — в полном соответствии с тысячелетней судьбой России (хотя большевики явно и не помышляли о таком соответствии) — была властью идеи (пусть и совершенно иной, чем ранее), идеократией. И в высшей степени закономерно, что дискредитация этой новой идеи к 1991 году опять-таки привела к мгновенному краху...

     Короче  говоря, идеократическое государство  — заведомо "рискованная" вещь. И это так или иначе выявляется вовсе не только в периоды острейших кризисов. Все помнят и часто твердят тютчевскую строку:

     В Россию можно только верить.

     Строка  эта нередко воспринимается как  некая сугубо "оригинальная" постановка вопроса. Но, между прочим, на Западе почти в одно время с появлением тютчевского стихотворения было опубликовано следующее многозначительное рассуждение:

Заключение.

     Россия "является единственным в истории  примером огромной империи, само могущество которой, даже после достижения мировых успехов, всегда скорее принималось на веру (выделено мною.— В. К.), чем признавалось фактом. С начала XVIII столетия и до наших дней (писано в 1857 году.— В. К.) ни один из авторов, собирался ли он провозносить или хулить Россию, не считал возможным обойтись без того, чтобы сначала доказать само ее существование"¹⁵.

     Это рассуждение принадлежит Карлу  Марксу, но следует иметь в виду, что в своем отношении к  России он предстает чаще всего, в  сущности, не как марксист, а как  западный идеолог вообще,— весьма проницательный, но характерно тенденциозный (Маркс, например, говорит там же, что "чарам, исходящим от России, сопутствует скептическое отношение к ней, которое... издевается над самим ее величием как над театральной позой, принятой, чтобы поразить и обмануть зрителей"; о принципиальном "актерстве" русских рассуждал еще до Маркса известный маркиз де Кюстин).

     Утверждение, согласно которому Россия — не "факт", а только объект "веры", может  показаться чисто риторическим вывертом (ведь перед нами как-никак шестая часть планеты, миллионы людей и т. п.!). И все же в этом есть глубокая правда, ибо при крахе идеи мгновенно как бы превращаются в ничто вся мощь и все богатство громадной страны и, помимо прочего, распадается на куски ее евразийская многоэтничность... И ощущение, что Россия держится на идее, порождает то ее переживание, которое схвачено знаменитой тютчевской строкой.

     Едва  ли можно усомниться в том, что  именно идеократическая и евразийская  суть России определяла ее беспрецедентные  крахи и падения; однако не стоит сомневаться и в том, что именно эта суть выражалась в ее великих победах и взлетах, в ее, по словам отнюдь не благоволившего России Маркса, "мировых успехах".

     Маркс, между прочим, более всего нападал  на Россию, даже прямо проклинал ее за ее взаимоотношения с монголами,— взаимоотношения, которые, согласно его — в общем, верной — мысли именно и определили ее очередной "подъем" в XV веке. К этой теме мы теперь и переходим.

Список  использованной литературы.  

1. Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. / "Новый мир", 1988, № 7.