В добровольном изгнании. Жены декабристов

Сроки заключения также не внушали оптимизма. Из двадцати трех женатых семеро были осуждены по первому разряду (Трубецкой, Артамон Муравьев, Давыдов, Юшневский, Никита Муравьев, Волконский и Якушкин; Рылеев, как известно, был поставлен вне разрядов). Это означало «каторжную работу вечно», а после сокращения срока 22 августа 1826 г. — двадцать лет каторги. По второму разряду поручик И. А. Анненков получил (после сокращений) пятнадцать лет каторги. В. И. Штейнгель (по третьему разряду) — также пятнадцать лет каторги. Причисленные к четвертому разряду государственных преступников М. А. Фонвизин, И. В. Поджио, П. И. Фаленберг и М. М. Нарышкин были приговорены к пятнадцати годам каторжных работ, затем срок им сократили до восьми лет. А. Е. Розену (пятый разряд) десять лет каторги уменьшили до шести. Шестеро (В. Н. Лихарев, А. В. Ентальцев, В. К. Тизенгаузен, И. Ю. Поливанов, А. К. Берстель и А. Ф. Бригген) получили минимальный срок каторги (четыре года, после сокращения — один год). Наконец, А. Н. Муравьеву по конфирмации шестилетняя каторга была заменена ссылкой в Сибирь без лишения чинов и званий, Ф. П. Шаховского выслали в Сибирь на двадцать лет (с лишением чинов и званий).

          Сейчас, почти через двести лет после происшедшего, трудно восстановить с точностью, что послужило первым толчком к принятию каждой из декабристок решения обречь себя на добровольное изгнание. Подвижничество во имя любви? Супружеский долг? Чувство справедливости? Сострадание к ближнему? О многом можно только догадываться. Бесспорно одно: в 1826 г. эти женщины оказались в трудном положении. Вероятно, у каждой из уезжавших в Сибирь женщин были свои особые аргументы, не всегда ясные нам до конца. Как известно, «гроза двенадцатого года», ставшая эпохой в жизни России, явилась значительным этапом в формировании декабристской идеологии. Марии Раевской, будущей жене декабриста Волконского, дочери прославленного генерала, героя 1812 г., было тогда только семь лет; Елизавете Коновницыной (будущей Нарышкиной), дочери другого героя Бородинского сражения, едва минуло одиннадцать. Но дочери и младшие сестры участников Отечественной войны вместе со всеми пережили то время особого подъема национального самосознания и патриотизма, под влиянием которого складывались их понятия о чести, любви к родине. Заложенные в детские и юношеские годы нравственные принципы дали о себе знать в трудную минуту жизни. Конечно, женщины, жившие в ту пору скорее сердцем, чем разумом, заботились, прежде всего, об облегчении участи близких, уповая при этом на волю божью и милосердие государя. Декабризм оказал глубокое нравственное влияние на женщин, раскрыл их лучшие душевные качества, пробудил готовность к самопожертвованию, мужество, энергию, показал, что они обладают неисчерпаемым запасом любви и участия. Женщины еще не были борцами в нашем понимании этого слова, и, наверное, их главная сила заключалась в терпении. Когда идешь на самое рискованное дело сознательно, представляешь заранее (или по крайней мере должен представлять) ответственность за совершенное и соразмеряешь свои силы с тем вполне реальным наказанием, которое может обрушиться на тебя. Страдать за другого значительно труднее…

          По приказу свыше, было создано немало препятствий на пути декабристок в Сибирь.

И все-таки одиннадцать из них проделали то путешествие, которое сам царь считал «ужасным»… Эти одиннадцать были самые разные — по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры. Из титулованной знати — княгини Мария Волконская и Екатерина Трубецкая, урожденная графиня Лаваль; Александра Григорьевна Муравьева — из графского рода Чернышевых, одного из самых богатых в России. Елизавета Петровна Нарышкина — дочь графа Коновницына, генерала, бывшего военного министра. Генеральша Наталья Дмитриевна Фонвизина — из рода Апухтиных. Они не только знатны, но и достаточно богаты. Другая генеральша — Мария Казимировна Юшневская, урожденная Круликовская, — похвастать богатством не может. Получив разрешение на отъезд в Сибирь, она продает на дорогу последнюю шубу и серебряные ложки. Такая же «середнячка» и баронесса Розен — Анна Васильевна Малиновская, дочь первого директора знаменитого Царскосельского лицея.

Две француженки — Полина Гебль и Камилла Лe-Дантю — также не могли похвастаться высоким положением в обществе. Гебль, жестоко бедствовавшая в детстве, до замужества работала в Москве продавщицей модного магазина. Мать Камиллы была гувернанткой в доме будущих родственников — Ивашевых.

По возрасту женщины тоже разные. Самые старшие из них — Юшневская и Ентальцева. В 1830 г., когда Мария Казимировна приехала в Сибирь, ей было сорок лет. Примерно столько же — и Александре Васильевне Ентальцевой. Следующая по старшинству — Анна Васильевна Розен. Остальные восемь родились уже в первом десятилетии XIX в., все они приехали в Сибирь, когда им не исполнилось и тридцати. Марии Волконской не было еще и двадцати двух лет; Муравьевой, Фонвизиной и Камилле Лe-Дантю в момент их приезда — по двадцать три года (Муравьева старше Фонвизиной на один год, Ле-Дантю-Ивашева — вообще самая младшая из одиннадцати женщин); Нарышкиной и Давыдовой по двадцать шесть лет, Трубецкой двадцать семь и Анненковой двадцать восемь лет.

Каждая из них шла в Сибирь своим путем.

      Первая из женщин — Екатерина Ивановна Трубецкая — уже в июле 1826 г., на следующий день после отъезда мужа, отправляется вслед за ним. В Красноярске сломалась карета, заболел провожатый. Трубецкая продолжает путь одна, в тарантасе. В Иркутске губернатор Цейдлер долго запугивает ее, требует (еще раз после Петербурга!) письменного отречения от всех прав — Трубецкая подписывает. Через несколько дней губернатор объявляет бывшей княгине, что она продолжит путь «по канату», вместе с уголовными преступниками. Она согласилась. Княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонять ее всячески от намерения соединиться с мужем»

Трубецкая, за нею Волконская и Муравьева едут, обгоняя в пути некоторых декабристов. Муравьева и Волконская, безоговорочно и сразу поддерживают своих мужей, Мария Волконская, едва узнав об аресте своего супруга, пишет ему, что «готова следовать во всякое заточение и в Сибирь». Примеру первых тут же последовали Е. П. Нарышкина и А. В. Ентальцева; в марте 1828 г. на каторгу в Читинский острог приехали еще две жены — Давыдова и Фонвизина — и невеста Анненкова — Полина Гебль; в августе 1830 г., при переходе каторжан из Читинского острога в Петровский завод, к ним примкнули А. В. Розен и М. К. Юшневская; наконец, в сентябре 1831 г. в Петровском заводе состоялась свадьба Василия Ивашева с приехавшей к нему Камиллой Ле-Дантю. Так, по-разному уезжали в Сибирь одиннадцать женщин — девять жен и две невесты. Но были и такие случаи, когда родственники  не  только не захотели или не смогли приехать, но которые вообще отказывались от своих сыновей, мужей, возлюбленных.

         А. Е. Розен в «Записках декабриста» пишет, что в Сибири оказались восемь мужей, отторгнутых от жен и детей, и семь женихов с обручальными кольцами без надежды на сочетание браком с невестами. По разным причинам не приехали жены Бриггена, Лихарева, Артамона Муравьева, Иосифа Поджио, Тизенгаузена, Фаленберга, Штейнгеля, Якушкина.  Жены Якушкина, Артамона Муравьева, Бриггена, как и невеста Муханова, хотели, но не смогли соединиться с любимыми. Но были и такие женщины, что воспользовались разрешением Николая и порвали с мужьями. Такая судьба застигла Иосифа Поджио, Лихарева. Старый царский служака В. С. Шереметев отрекается от сына: «Если сын мой в том заговоре, — говорит он великому князю Михаилу Павловичу, — я не хочу более его видеть, и даже я первый вас прошу его не щадить». Когда же сына перед отправкой в ссылку приводят проститься с отцом, тот долго отказывается видеть его, и только слезы семьи и самого юного бунтовщика несколько смягчают Шереметева. Родители Пестеля громко осуждают идеи сына, а брат его усиленно делает карьеру и получает флигель-адъютантские аксельбанты одновременно с приказом о повешении пяти декабристов, в числе которых и Павел Пестель. Мать Сергея Волконского так же исправно, как и до ареста сына, исполняет обязанности первой статс-дамы, живет в царском дворце и обедает за одним столом с Николаем I, отправившим ее сына на каторгу.

Находятся охотники поживиться за счет «государственных преступников». Новоиспеченный граф Чернышев, получивший титул за усердные труды в Следственном комитете, претендует на богатейший майорат Чернышевых, оказавшийся выморочным в результате ареста единственного наследника — Захара Чернышева. Об этом много толкуют в Петербурге. И когда кто-то возмущается незаконностью притязаний А. И. Чернышева, прославленный генерал А. П. Ермолов, известный также своим свободомыслием и близостью к декабристам, выражается резко и определенно: «Нет, это не беззаконно: по древнему обычаю в России шуба, шапка и сапоги казненного принадлежат палачу.

     Поступавшие партии осужденных революционеров вначале распределяли по разным заводам Восточной Сибири. Так, Трубецкой, Волконский, Давыдов и пять их товарищей оказались в Благодатском руднике, в 9 верстах от Нерчинского завода и, главное, в стороне от дороги. Благодатский рудник в те годы представлял собой деревню из одной улицы, расположенную на голом месте: лес на 50 верст кругом был вырублен, дабы в нем не могли укрываться сбежавшие каторжники. Тюрьма, тесная и грязная, состояла из двух комнат, соединенных сенями: в одной размещались беглые уголовники, пойманные и водворенные на место, в другой — разжалованные дворяне, декабристы.

Император Николай отнял у «невинных» все имущественные и наследственные права, разрешил тратить нищенские суммы; к тому же в своих расходах женщины ежемесячно отчитывались перед начальником рудников. Ничтожная сумма держит Волконскую и Трубецкую на грани нищеты. Живут княгини в крестьянской избе со слюдяными окнами и дымящейся печью. Обед готовят и отправляют в тюрьму, чтобы поддержать узников. От ужинов отказываются. Часто ограничиваются супом и кашей. К тому же «бунтуют» девушки-горничные: сходятся с казаками, отказываются помогать своим барыням; в результате начальство отсылает их на родину

Аристократка Трубецкая, привыкшая к изысканной кухне, иногда вынуждена была «сидеть на черном хлебе с квасом». Эта избалованная княгиня в Благодатском руднике ходила в истрепанных башмаках и отморозила себе ноги, так как из теплых башмаков сшила шапочку товарищу мужа.

         В Читу декабристов начали доставлять с января 1827 г. Через год там уже насчитывалось более семидесяти осужденных революционеров. И вместе с ними — восемь женщин. Первой здесь обосновалась Александра Григорьевна Муравьева, в ее доме поначалу остановились благо-датские жительницы Волконская и Трубецкая; еще в мае 1827 г. приехали в Читу жены Нарышкина и Ентальцева, в марте 1828 г. к ним присоединились Н. Д. Фонвизина, А. И. Давыдова и П. Е. Анненкова-Гебль. Теснота в остроге, кандальный звон (кандалы снимали только в бане и в церкви) раздражали и без того измученных людей. Но вместе с тем совместная жизнь имела много плюсов. Заключенные в Читинском остроге жили артелью, все вещи и книги были общие. Средний годовой пай составлял 500 рублей. Малоимущие платили, сколько могли. Женатые вели самостоятельное хозяйство, но делали при этом крупные взносы в артель: Трубецкой, Волконский, Никита Муравьев — от двух до трех тысяч в год, Фонвизин, Нарышкин — до тысячи.

       Женщины жили вблизи тюрьмы в простых деревенских избах, сами готовили еду, ходили за водой, рубили дрова, топили печь.

Все женщины по прибытии в Сибирь давали подписку об отказе от семейной жизни. Свидания с мужьями разрешались по часу два раза в неделю в присутствии офицера. Поэтому женщины часами сидят на большом камне против тюрьмы, чтобы иногда перекинуться словом с узниками.

       На четвертом году заключения с узников сняли кандалы. После снятия кандалов комендант С. Р. Лепарский стал разрешать узникам выходить из тюрьмы под конвоем. Мужья начали каждый день навещать жен. Потом и другим заключенным разрешили ходить в дома к женатым, но только по одному человеку в каждый дом и не иначе как по записке дамы, просившей коменданта под каким-нибудь предлогом позволить такому-то посетить ее.

        Острог в Чите с трудом умещал всех узников. Поэтому уже в 1828 г. царь распорядился построить новую тюрьму для декабристов в Петровском заводе. И хотя к лету 1830 г. строительство не было закончено вполне, комендант Лепарский получил приказ перевести туда до осени всех заключенных. Переход из Читы в Петровский завод красочно описан в воспоминаниях многих декабристов.

Бездетные женщины — Нарышкина, Фонвизина, Волконская — в собственных экипажах следовали за партиями заключенных. Трубецкая, Муравьева, Давыдова и Анненкова с детьми приехали прямо на место. «Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо, — совершенный ад. Тут ни днем ни ночью нет покоя, монотонный, постоянный стук молотка никогда не прекращается, кругом черная пыль от железа». Так описывает место заключения декабристов Полина Анненкова.

        Еще до отъезда в Петровский завод декабристки обратились к шефу жандармов с просьбой разрешить им жить в тюрьме, не разлучаясь с мужьями. Разрешение было получено, и 30 сентября 1830 г женщины переезжают к мужьям. « Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо-совершенный ад. Тут ни днем, ни ночью нет покоя, монотонный, постоянный стук молотка никогда не прекращается, кругом черная пыль от железа Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей» - так описывает место заключения декабристов Полина Анненкова. Я живу в очень маленькой комнатке с одним окном, на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещенный также маленькими окнами. Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей». И женщины тут же начинают борьбу с петербургской и сибирской администрацией за облегчение условий заключения, невзирая на все увещевания и угрозы. И вскоре были вознаграждены за это. «Наши дамы подняли в письмах такую тревогу в Петербурге, — пишет Михаил Бестужев, — что, наконец, разрешено прорубить окна на улицу в каждом номере». Правда, сделано это было лишь в мае 1831 г., т. е. больше чем через полгода после прибытия декабристов в Петровский завод. К тому же окна узкие, под самым потолком, с решеткой, как в конюшне. Но все-таки окна прорубили, и не по царскому милосердию, как утверждал шеф жандармов, а, вне сомнения, под давлением общественного мнения, неудовольствия среди достаточно широкого круга родственников, друзей и знакомых, информированных женами декабристов.