Феодализм

 Он  непримиримо враждебен к Клавдию. Он по-дружески расположен к актерам. Он грубоват в общении с Офелией. Он обходителен с Горацио. Он сомневается в себе. Он действует решительно и быстро. Он остроумен. Он умело владеет шпагой. Он боится божьей кары. Он богохульствует. Он  обличает свою мать и любит ее. Он равнодушен к престолонаследию. Он с гордостью вспоминает отца-короля. Он много думает. Он не может и не хочет сдержать свою ненависть. Вся эта богатейшая гамма меняющихся красок воспроизводит величие человеческой личности, подчинена раскрытию трагедии человека.Трагедию о Гамлете все единогласно считают загадочной. Всем кажется, что она отличается от остальных трагедий самого Шекспира и других авторов прежде всего тем, что непременно вызывает некоторое непонимание и удивление зрителя.Трагедия может совершать невероятные эффекты с нашими чувствами, она заставляет их постоянно превращаться в противоположные, обманываться в своих ожиданиях, наталкиваться на противоречия, раздваиваться; и когда мы переживаем “Гамлета”, нам кажется, что мы пережили тысячи человеческих жизней в один вечер, и точно – мы успели почувствовать больше, чем в целые годы нашей обычной жизни. И  когда мы вместе с героем начинаем чувствовать, что он более не принадлежит себе, что он  делает не то, что он делать был бы должен, - тогда именно трагедия вступает в свою силу. Замечательно выражает это Гамлет, когда в письме к Офелии клянется ей в вечной любви до тех пор, пока “эта машина” принадлежит ему. Русские переводчики обыкновенно передают слово “машина” словом “тело”, не понимая, что в этом слове самая суть трагедии (в переводе Б. Пастернака: “Твой навеки, драгоценнейшая, пока цела эта машина”¹).Самое ужасное в сознании эпохи было то, что перерождался объект ее самой глубокой вы-Человек. Вместе с этим сознанием приходила боязнь поступка, действия, ибо с каждым шагом человек все далее продвигался в глубь несовершенного мира, становился причастным его несовершенствам: “Так всех нас в трусов превращает мысль…” ¹   Почему медлит Гамлет? Сакраментальный вопрос, на который отчасти уже дан ответ. Поэтому зададим другой: “А откуда нам известно, что он медлит?” Прежде всего, от Гамлета, казнящего, понукающего себя к действию.

Завершая  второй акт, Гамлет, наконец, произнесет нужное слово и как будто в  нужном тоне – в монологе после сцены с актерами, согласившимися сыграть пред королем-узурпатором изобличающую его пьесу. Для полноты сходства событий, с убийством его отца Гамлет допишет несколько строк, и “мышеловка” будет готова. Договорившись об ее исполнении, Гамлет остается один, вспоминает актера, читавшего ему монолог, восхищен сыгранной тем страстью, хотя, казалось бы “что он Гекубе? Что ему Гекуба?”². Но это – достойный пример для подражания ему, Гамлету, имеющему действительный повод потрясти небо и землю. Он же молчит, когда ему следует воскликнуть: “О мщенье! ”³Гамлет вырвал, наконец, у себя это слово, чтобы тут же одуматься и одернуть себя: “Ну и осел я, нечего сказать”. Гамлет откровенно идет на разрыв с ролью трагического героя, не умея и, как оказывается, не желая выступить привычным публике героем-мстителем. Тем более что эту роль есть, кому сыграть. Показать ее в исполнении сможет актер, участвующий в “мышеловке”, а непосредственно воплотить – Лаэрт, Фортинбрас… Гамлет  готов восхититься их решимостью, их чувством чести, но не может не ощущать бессмысленность их деяний: “Двух тысяч душ, десятков тысяч денег / Не жалко за какой-то сена клок!”¹. Так Гамлет отзывается на поход Фортинбраса в Польшу. На этом героическом фоне отчетливее проступает бездеятельность самого Гамлета, диагноз которой ставят уже два столетия: слаб, нерешителен, подавлен обстоятельствами, наконец, болен.Иными словами, такова божественная справедливость, воплощенная мировым законом бытия, который может быть подорван: если кому-то причинено зло, значит, зло причинено всем, зло проникло в мир. В акте мщения восстанавливается гармония. Отказавшийся от мести выступает соучастником  ее уничтожения.

   Таков закон, от которого дерзает отступить Гамлет. Шекспир и зрители его эпохи, безусловно, понимали, от чего он отступил в своей медлительности. И сам Гамлет хорошо знает роль мстителя, которую он никак на себя не примет.

    Гамлет знает, для чего он  рожден, но найдет ли он силы  исполнить свое предназначение? И вопрос этот относится не  к его человеческим качествам: силен он или слаб, вял или решителен.  Всей трагедией подразумевается вопрос не о том, каков Гамлет, а о том, каково его место в мире.  Это предмет трудного раздумья,  его смутных догадок.

Гамлет  выбрал мысль, сделавшись “первым рефлектирующим”,  а через это -  первым героем мировой литературы, пережившим трагедию отчуждения и одиночества, погруженным в самого себя и свои мысли.

   Катастрофично отчуждение Гамлета, нарастающее по ходу действия. Довершается его разрыв с прежде близкими людьми, с прежним собой, со всем миром представлений, в котором он жил, с прежней верой… Смерть отца потрясла его и породила подозрения. Поспешный брак матери положил начало его разочарованию в человеке и, особенно – в женщине, разрушил его собственную любовь.

Говорят даже о двух Гамлетах: Гамлете действия и Гамлете монологов, весьма между  собой различных. Колеблющийся и  размышляющий – второй; над первым же еще сохраняет власть инерция  общепринятого, инерция самой жизни. И  даже инерция собственного характера, как мы можем судить, по своей природе отнюдь не слабого, решительного во всем, пока дело не касается главного решения – мстить. Гамлет – просветившийся в гуманизме человек, которому ради выяснения истины приходится совершить шаг назад, к средневековым понятиям о “совести” и  “стране, откуда никто не возвращался”. “Совесть”, как и гуманизм, стала современным для нас словом, изменив, расширив свое изначальное содержание. Нам  уже очень трудно представить себе, как то же слово воспринималось шекспировской аудиторией, обозначая для нее прежде всего страх перед загробным наказанием за свои земные поступки, тот самый страх, от которого новое сознание стремилось освободиться. К людям народа влечет душу Гамлета, к Гамлету – их души, “к нему пристрастна буйная толпа”¹, но это их взаимное тяготение не приводит к их соединению. Трагедия Гамлета – это и трагедия народа.Задумываясь о смысле человеческого существования, Гамлет произносит самый волнующий и глубокий из своих монологов, первые слова которого давно уже стали крылатым выражением: “Быть или не быть, вот в чем вопрос”¹. Этот монолог содержит целый клубок вопросов. Тут загадка “безвестного края, откуда нет возврата земным скитальцам”, и многое другое. Но главное – выбор поведения в жизни. Быть может, “покорятся пращам и стрелам яростной судьбы?” – спрашивает себя Гамлет. “Иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством?”. Вот выход, в самом деле, героический. Не для того же создан человек “с мыслью столь обширной, глядящей и вперед и вспять”², чтобы “богоподобный разум… праздно плесневел”!Гамлета чаще влечет к философским раздумьям, но уж если судьба вручила ему титаническую миссию восстановить нравственное здоровье рода человеческого, навсегда избавить людей от подлости и негодяйства, Гамлет от этой миссии не отказывается.  После этого не слабохарактерностью Гамлета объяснять надо его метания, колебания, умственные и эмоциональные тупики, а историческими условиями, когда народные бунты кончались поражением. Слиться с народом – ни в его борьбе, ни в его временной покорности – Гамлет не мог.

Гамлет  несет в себе луч великой надежды  – горячий интерес к будущему человечества. Последнее его желание  – сохранить свое “раненое имя” в памяти потомства, и, когда Горацио  намеревается допить остаток яда  из кубка, чтобы умереть вслед за другом, Гамлет молит его не делать это. Отныне долг Горацио –рассказать людям о том, что произошло с Гамлетом и почему он так страдал.

Гамлет  молит его не делать это. Отныне долг Горацио –рассказать людям о  том, что произошло с Гамлетом и почему он так страдал.

Трагичен  ли образ Гамлета? Ведь так часто  это оспаривается. Спрашивают, разве  Гамлет не падает духом от малейшей неудачи, разве не растрачивается впустую  весь его пыл, не попадают удары его  мимо цели? Да, но это потому, что  хочется ему большего, чем он в состоянии выполнить, и потому отвага его растрачивается впустую. Ведь самое страшное в трагедии Гамлета – не столько преступление Клавдия, сколько то, что в Дании за короткое время свыклись с деспотизмом и рабством, грубой силой и тупым послушанием, подлостью и трусостью. Самое страшное в том, что свершившееся злодейство теперь предано забвению теми, кто знает обстоятельства смерти короля. Вот пред чем в ужасе Гамлет. Прежде чем совершить злое дело, человек ждет, пока у него “совесть” утихомирится, пройдет, словно немочь. У кого-то пройдет. У Гамлета - нет, и в этом его трагедия. Не в том, разумеется, что Гамлет не хочет и не может стать бессовестным в понятиях нашей, нынешней нравственности. Трагедия в том, что ничего другого, кроме вроде бы раз и навсегда отринутой зависимости от потустороннего, нечеловеческого авторитета, он не находит для опоры и действия, для того, чтобы поставить на место “вывихнутые суставы” эпохи.  Одну эпоху ему приходится судить по нормам другой, уже ушедшей эпохи, а это, по Шекспиру, немыслимо.Гамлет не раз на протяжении песни имел возможность покарать Клавдия. Почему, например, он не наносит удар, когда Клавдий молится в одиночестве? Потому, установили исследователи, что в таком случае, согласно древним поверьям, душа убитого отправилась бы прямо в рай, а Гамлету необходимо отправить ее в ад. Будь на месте Гамлета Лаэрт, он бы не упустил случая. “Оба света для меня презренны”¹, - говорит он. Для Гамлета – не презренны, и в этом трагизм его положения. Психологическая раздвоенность гамлетовского характера носит исторический характер: ее причина – двойственное состояние “современника”, в сознании которого вдруг заговорили голоса и стали действовать силы других времен.  Как бы ни были популярны другие пьесы, ни одна  не может соперничать с  “Гамлетом”, в котором человек современной эпохи впервые узнавал себя и свои проблемы.