В. И. Суриков. Письма. Воспоминания о художнике

     В собрании писем художника В.И. Сурикова и воспоминаний о нем наиболее интересной частью является, с моей точки зрения, вторая. В ней собраны  воспоминания людей, знавших Сурикова в жизни и сумевших донести  до нас сложный облик жизни и личности художника, из которых особый интерес вызывает статья М. Волошина.

     Написанное  Максимилианом Волошиным своеобразно  прежде всего потому, что там почти  нет авторской речи, точнее, она  как бы подытоживает сказанное самим  Суриковым. Будучи поэтом, Волошин понимает важность живой речи, ее стилистика, синтаксис и звучание так же индивидуальны, как линии на ладони, и так же важны для понимания души человека, как и другие его проявления. Только речь свидетельствует о человеке иной раз больше, чем он сам хочет и может сказать. Если не знать, как выглядит художник, то из его рассказа, записанного Волошиным, вырастает фигура сурового, прямолинейного, по-монашески строгого, несколько даже изможденного человека, чем-то похожего на персонажей картин Сурикова. Такова душа художника, и душа эта отразилась во множестве его работ, во множестве его героев и в том времени, которое, благодаря Сурикову, мы воспринимаем все же несколько иначе, чем люди досуриковского периода. Стоит сказать «раскол», «стрельцы», «Иван Грозный» - и в памяти многих людей всплывают иллюстрации из учебника истории или «Родной речи». Можно даже сказать, что мы выросли на Пушкине, Сурикове и Репине (знаменитая картина которого «Не ждали» стала уже идиоматическим оборотом). Образы Сурикова стали символом эпохи, и дело, конечно, не в том, хорошо это или плохо. Дело в том, что это близко восприятию самого Сурикова, который, как явствует из его слов, не изучал, а видел историю. Причем видел ее не в уединенных грезах, а в толпе, в лицах своих родных, знакомых и просто мимо проходящих людей – видел в своих современниках. «А вы знаете, Иоанна-то Грозного я раз видел настоящего: ночью в Москве на Зубовском бульваре в 1897 году встретил. Бородка с сединой,  глаза с жилками, не свирепые, а только проницательные и умные. Пил, верно, много». И так просто, без какого-либо мистического налета, как о деле совершенно обычном рассказывает об этом Суриков, что невольно начинаешь представлять Ивана Грозного на Зубовском бульваре и даже сочувствовать его непутевой жизни. Действительно, ну что тут такого? – шел себе человек, встретил грозного царя, ну с кем не бывает?

     Такова  действительная магия великого художника, а не наведенный морок «специальных»  слов: ночью, в сильную метель показалось мне вдруг, что глянул на меня свирепо сам царь Иоанн… Ничего этого нет в речи Сурикова. К счастью, Волошин не меняет местами даже телеграфный стиль своего собеседника. И, как иногда бывает, простое повествование о страшных вещах производит неожиданно сильный эффект. Таков, например, рассказ художника о виденных им в детстве сценах экзекуции. Он, видимо, хорошо помнит именно свои детские впечатления – детям, как говорят психологи, часто свойственно любопытство по отношению к жестокости и смерти. «Палачей дети любили. Мы на палачей, как на героев, смотрели», - говорит Суриков. Как ни парадоксально, такое восприятие привело вовсе не к жажде крови, а воспитало уважение к торжественности момента перед казнью, когда в душе осужденного происходят самые главные во всей его жизни вещи. К этому хотелось прислушаться эсхатологически настроенному художнику, а не вглядеться в ужасный конец.

     Интересно, что именно в январе 1913 года, когда  Волошин вел беседы с Суриковым, произошла громкая история с  картиной И.Е. Репина, и Волошин вступил в конфликт с общественным мнением всей России. 16 января 1913 года душевнобольной Абрам Балашов изрезал в Третьяковской галерее картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван». И вот в то время, когда все газеты были переполнены выражениями сочувствия знаменитому художнику, Волошин выступил с критикой картины. В своей статье в «Утре России» он высказывает предположение, что картина изображает ужасное событие (убийство) с нарушением грани художественности и потому сама спровоцировала психически неуравновешенного человека на такой поступок (Балашов бросился на нее с криком «Довольно крови!») В лекции, прочитанной затем в присутствии Репина в Политехническом музее, Волошин подробно обосновал свою точку зрения, указывая на черты натурализма в пострадавшем произведении, которое в результате дает не очищение, а «самоубийственную атмосферу безысходности», отравляющую зрителей.

     Здесь обнаруживается совпадение во мнении Сурикова и Волошина, хотя Суриков  выразил свое неприятие картины  Репина опосредованно, через рассуждения о нежелании пугать зрителей, о том, что для него пририсовать повешенного стрельца в «Утре стрелецкой казни» все равно что душу продать и укором Репину, что тот написал «черный, липкий» сгусток крови в своей картине, хотя это и не отвечало той самой правде жизни, которую Репин, по его словам, старался изображать. И слова Сурикова о широкой струе алой крови, которая должна течь сразу после убийства, невольно заставляют увидеть то, что видел очами своей больной души несчастный Балашов. Это снова та самая магия восприятия художника, которую нельзя придумать. 

     В следующих дальше воспоминаниях  о Сурикове ссыльного Я.А Тепина мы встречаемся уже с тем, что  узнали раньше, только в преломлении  восприятия конкретного человека. Интересным является мнение автора о том, что больше всего на Сурикова как на художника повлияли мать и сестра, во-первых, поощрявшие иногда терявшего веру в себя Васю, во-вторых, заострявшие его внимание на колорите – здесь в основном речь идет о матери. Автор воспоминаний допускает много вольных высказываний, вроде того, что сибиряки не очень любят искусство, что в Красноярске не было ни художников, ни картин, и так получается, что кроме дядей Сурикова, никто в Красноярске не рисовал. Но по сведениям Красноярской региональной организации Союза художников России, профессиональные художники в Красноярске появились уже в середине 19 века. А непосредственный учитель Сурикова Н.В. Гребнев окончил Московское училище живописи и ваяния. Он получил звание неклассного художника портретной живописи за этюд «Девочка с кувшином». В годы учения Гребнев исполнял для ученических выставок почти исключительно копии с известных картин («Вдовушка» П.А.Федотова, «Итальянка» К.П.Брюллова, «Мучение Святого Петра» Гвидо Рени, и др.) И только в 1852 г. он выступил на лотерейной выставке с оригинальным произведением – «Портретом Н.В.Гоголя».  
    Н.В.Гребнев покидает училище в марте 1856 г. и, по всей вероятности, вскоре отправляется в Красноярск, где становится преподавателем рисования в уездном училище, в котором судьба сталкивает его в 1859 г. с Васей Суриковым. Таким образом, свое художественное образование будущий великий художник начал у человека, хорошо владевшего профессиональными навыками.

     Воспоминания  Сергея Глаголя отмечены трогательным желанием собеседника Сурикова по литературным «средам» донести, пока они не забылись, детали и подробности разговоров с художником. По словам мемуариста, он вел записи. На мой взгляд, интерес здесь вызывает история поимки и портретирования «Меншикова» - того самого отставного учителя, о котором уже упоминали другие авторы.

     Глаголь подробно останавливается на знаменитых картинах Сурикова, местами приоткрывая  тайны художественного процесса, заметив, что не считает выразительными картины «Переход Суворова через  Альпы» и «Степан Разин».

     Воспоминания  брата художника, Александра, невелики по объему, но интересны  тем, что  здесь высказывается близкий  родственник, член семьи, для которого Василий Суриков прежде всего  был родным человеком. Александр  Суриков упоминает о полном солнечном затмении летом 1887 года, при котором в составе экспедиции присутствовал Василий, зарисовавший это явление. К сожалению, эти рисунки позже были уничтожены автором. Тем ценнее свидетельства людей, видевших написанную Суриковым картину затмения, - затмения, которое поразило художника. Он назвал его «ультрафиолетовая смерть». А картина, как свидетельствует Александр, «вышла страшная и сильная».

     Сообщает  Александр и такие подробности  жизни Василия, которые можно  узнать только от членов семьи. Брат и  мама написали художнику, оставшемуся  после смерти жены с двумя детьми на руках, письмо, где «обрисовали ему его обязанности и заботы», посоветовав в будущем перевезти их в Красноярск, что Суриков и сделал. Как оказалось, идею картины «Взятие снежного городка», картины, которую автор предыдущих воспоминаний назвал лучшей и по живописи, и по краскам, и «по целости русского настроения», подсказал Сурикову его брат. Художник дорожил стариною, бережно относился к любым ее проявлениям, и это подтверждают не только его собственные слова и память мемуаристов, но и бесхитростные воспоминания брата. Все, в чем была словно бы растворена душа его семьи, его родины, его народа, приводило Василия Сурикова в особенно приподнятое состояние духа. О чем бы ни писали собеседники и свидетели жизни художника, все они отмечают необыкновенную погруженность его в какую-то внутреннюю бездну.

     Как по контрасту, воспоминания И.Е. Репина выглядят более официальными и холодными. Он словно смотрит на Сурикова в  зеркало, хваля и критикуя. «С Суриковым  всегда было интересно и весело», - пишет Репин, и портрет уже, казалось бы, хорошо знакомого художника приобретает новые черты. Этот человек, оказывается, загорался не только суровым огнем вдохновенья! Сразу становится понятно, откуда взялась картина «Взятие снежного городка» - веселая и бездумная удаль, молодецкая игра цвета и света. Репин, исполняя роль строгого критика, сожалеет о том, что Суриков вовремя не прошел строгую школу рисунка. Это, как считает Репин, только сделало бы его полотна лучше. Но вот парадокс: читая о том, как Суриков не поехал за границу учиться, потому что «девяносто три рубли мы с друзьями пропили» в кассе Академии, что Суриков не посещал натурные классы щедрого Репина, думаешь – а и слава Богу! Ведь тогда его картины были бы другие, тогда их – и зрителей заодно – не пожирал бы не удерживающийся в «слабой форме» огонь исступления.

     В своей статье это отчасти признает и сам Репин, говоря, что «посылки за границу вредны для исключительных художественных дарований». Признает он и на примере картины «Ермак, покоритель Сибири», что сильное впечатление от картины даже зрителя, так сказать, профессионального заставляет воздержаться от анализа того, что власть суриковской кисти превратила в сметающее все на своем пути явление. Явление, которому можно только подчиниться.

     Многие  мемуаристы пишут о смелой натуре Сурикова, не желающего склонять голову перед покупателями его картин, не поступающимся гордостью в отношениях с сильными мира сего. Например, в воспоминаниях Г.А. Ченцовой приводится случай, когда в ответ на приглашение князя Щербатова с припиской, которую Суриков счел для себя оскорбительной, художник вспылил и отправил князю коробку с фраком.

     Его гордая, неукротимая натура так или  иначе проявляла себя, и все  мемуаристы отмечают это. Суриков не скрывал своего мнения о людях и прямо высказывал его, что следует из воспоминаний Ченцовой: «Андреев не понравился Василию Ивановичу. Он находил в его манере держаться и говорить много искусственного, наигранного и потому назвал его позером». Несмотря на интерес к личности Льва Толстого, Суриков не любил посещать его, а однажды, по просьбе находящейся при смерти жены не пустил писателя к себе домой.

     Безусловно, Суриков стоит особняком даже на фоне характерного для творческой братии вызывающего поведения. И  его эпатаж, нежелание считаться с правилами так называемого хорошего тона производит впечатление не хулиганства распоясавшегося любимца публики, а чувства собственного достоинства. Выросший на сибирском приволье, привыкший к защите собственного дома, жизни и интересов, Суриков, видящий эти интересы в творчестве, не желает уступать ни минуты своей жизни тому, что его не привлекает, уступать просто из вежливости, из боязни обидеть. Да, у него нет привычек светского человека, зато есть гордость творца, знающего себе цену. Суриков не стесняется стремления окупить свой труд, заработать на жизнь и дальнейшее творчество, вот только размениваться он не собирается – отказывается от преподавания в Академии художеств. Об этом рассказывает М.А. Рутченко в своих воспоминаниях, приводя слова Сурикова: «Мне это было смешно и досадно».

     Мнение Репина о том, что Суриков был веселым человеком, подтверждают другие мемуаристы. В частности, когда С.Т. Коненков пишет о покупке художником шляпы в магазине, нельзя не улыбнуться. Этот смешной эпизод свидетельствует и о некоем озорстве в характере Сурикова, и о какой-то безграничной свободе, свойственной его натуре. Ему словно все было не указ: и каноны живописи, и стереотипы общественного поведения. Этот факт доказывает, какой цельной натурой был Суриков: он никогда не притворялся, не пытался создать о себе неверное мнение, выглядеть лучше, чем есть. Искренность художника Сурикова проявлялась и в человеке Сурикове.

     Собственные письма Василия Ивановича Сурикова тоже свидетельствуют об этом. Будучи самим собой, в одном из писем он сообщает брату: «Вышел из передвижников, потому что не выгодно. Картина моя «Разин» дала им сбор, а мне пользы мало; кроме убытка, даже ничего нет». Возможно, что Суриков назвал здесь не все причины ухода от передвижников, как замечает автор комментария, однако нет сомнений, что он не стеснялся чувствовать себя купцом. Купцами были его предки, а предками он очень гордился. Из рассказов Сурикова о себе в воспоминаниях разных мемуаристов, мы знаем о его ближайших родственниках и предках едва ли не больше, чем о нем самом. Несомненно, он выводил себя как личность из  предков-казаков, предков-купцов. Я думаю, что главным для Сурикова было одно – честность. Его предки не грабили на большой дороге, а сам он не продавал ничего, кроме плодов своего долгого и мучительного труда. Суриков считал, что на это он имел полное право и стесняться здесь нечего.

     Воспоминания  внучки художника Н.П. Кончаловской раскрашивают облик ее великого деда новыми яркими красками. До сих пор мы представляли Сурикова в декорациях русской старины и его родной Сибири, теперь же перенеслись в знойную Испанию, с ее по-южному своеобразной жизнью. Там Суриков выглядит лазутчиком, пробравшимся в чужую страну с целью ухватить впечатления и написать их на снегах России. Чем-то путешествие Сурикова и его зятя П. П. Кончаловского напоминает рисунки на персике, однажды из озорства преподнесенные художником чересчур настойчивым девушкам.

     Один  из мемуаристов хвалит венецианские этюды Сурикова, говоря, что никто, даже художники, живущие в Италии, не смогли так живо и точно передать особенный дух Венеции.

     Это и было в нем, в Сурикове, главным  – проникнуться, пропитаться духом истории, даже нет – родиться из духа истории, стать им самим и воплотиться на полотне. Суриков каждой картине отдавал себя – это признают все. Он, словно медиум, сам на время работы становился Меншиковым, Иоанном Грозным, стрельцом, боярыней Морозовой, юродивым, он был душой каждого человека, изображенного им на холсте. Как знать, может быть, картины, запечатлевшие солнечное затмение, он уничтожил не просто потому, что они не соответствовали общему высокому качеству его работ, но из-за того, что «ультрафиолетовая смерть» оказалась не по силам даже ему. Рассказы мемуаристов, выдержки из писем Сурикова позволяют взглянуть на творчество хорошо знакомого художника под иным углом, а это всегда полезно для освежения восприятия, потому что привычный взгляд и привычные оценки чем-то подобны тому грязноватому оттенку, который приобрел фон на некоторых картинах Сурикова.