Автор работы: Пользователь скрыл имя, 08 Февраля 2010 в 22:47, Не определен
Контрольная работа
Специфично для многих произведений «неомифологического» искусства и то, что функцию мифов в них выполняют художественные тексты (преимущественно нарративного типа), а роль мифологем - цитаты и перефразировки из этих текстов. Зачастую изображаемое декодируется сложной системой отсылок и к мифам, и к произведениям искусства. Например, в «Мелком бесе» Ф. Сологуба значение линии Людмилы Рутиловой и Саши Пыльникова раскрывается через параллели с греческой мифологией (Людмила - Афродита, но и фурия; Саша - Аполлон, но и Дионис; сцена маскарада, когда завистливая толпа чуть не разрывает Сашу, переодетого в маскарадный женский костюм, но Саша «чудесно» спасается,- иронический, но и имеющий серьёзный смысл, намёк на миф о Дионисе, включающий такие его существенные мотивы, как разрывание на части, смена облика, спасение - воскрешение), с мифологией ветхо- и новозаветной (Саша - змий-искуситель), с античной литературой (идиллии, «Дафнис и Хлоя»). Мифы и литературные тексты, дешифрующие эту линию, составляют для Ф. Сологуба некое противоречивое единство: все они подчёркивают родство героев с первозданно прекрасным архаическим миром. Так «неомифологическое» произведение создаёт типичный для искусства 20 в. панмифологизм, уравнивая миф, художественный текст, а зачастую и отождествлённые с мифом исторические ситуации (ср., например, истолкование в «Петербурге» А. Белого истории Азефа как «мифа о мировой провокации»). Но, с другой стороны, такое уравнивание мифа и произведений искусства заметно расширяет общую картину мира в «неомифологических» текстах. Ценность архаического мифа, мифа и фольклора оказывается не противопоставленной искусству позднейших эпох, а сложно сопоставленной с высшими достижениями мировой культуры.
В современной (после 2-й мировой войны) литературе мифологизиро-вание выступает чаще всего не столько как средство создания глобальной «модели», сколько в качестве приёма, позволяющего акцентировать определённые ситуации и коллизии прямыми или контрастными параллелями из мифологии (чаще всего - античной или библейской). В числе мифологических мотивов и архетипов, используемых современными авторами, - сюжет «Одиссеи» (в произведениях А. Моравиа «Презрение», Г. К. Кирше «Сообщение для Телемака», X. Э. Носсака «Некия», Г. Хартлауба «Не каждый Одиссей»), «Илиады» (у К. Бойхлера - «Пребывание на Борнхольме», Г. Брауна - «Звёзды следуют своим курсом»), «Энеиды» (в «Смерти Вергилия» Г. Броха, «Изменении» М. Вютора, «Видении битвы» А. Боргеса), история аргонавтов (в «Путешествии аргонавтов из Бранденбурга» Э. Лангезер), мотив кентавра - у Дж. Апдайка («Кентавр»), Ореста - У А. Дёблина («Берлин, Александер-платц», в сочетании с историей Авраама и Исаака), Гильгамеша («Гильгамеш» Г. Бахмана и «Река без берегов» X. X. Янна) и т. д. С 50-60-х гг. поэтика мифологизирования развивается в литературах «третьего мира» - латиноамериканских и некоторых афро-азиатских. Современный интеллектуализм европейского типа сочетается здесь с архаическими фольклорно-мифологическими традициями. Своеобразная культурно-историческая ситуация делает возможным сосуществование и взаимопроникновение, доходящее порой до органического синтеза, элементов историзма и мифологизма, социального реализма и подлинной фольклорности. Для произведения бразильского писателя Ж. Амаду («Габриэла, гвоздика и корица», «Пастыри ночи» и др.), кубинского писателя А. Карпентьера (повесть «Царство земное»), гватемальского - М. А. Астуриаса («Зелёный папа» и др.), перуанского - X. М. Аргедаса («Глубокие реки») характерна двуплановость социально-критических и фольклорно-мифологических мотивов, как бы внутренне противостоящих обличаемой социальной действительности. Колумбийский писатель Г. Гарсия Маркес (романы «Сто лет одиночества», «Осень патриарха») широко опирается на латиноамериканский фольклор, дополняя его античными и библейскими мотивами и эпизодами из исторических преданий. Одним из оригинальных проявлений мифотворчества Маркеса является сложная динамика соотношения жизни и смерти, памяти и забвения, пространства и времени. Таким образом, литература на всём протяжении своей истории соотносится с мифологическим наследием первобытности и древности, причём отношение это сильно колебалось, но в целом эволюция шла в направлении «демифологизации». «Ремифологизация» 20 в. хотя и связана прежде всего с искусством модернизма, но в силу разнообразных идейных и эстетических устремлений художников, обращавшихся к мифу, далеко к нему не сводима. Мифологизирование в 20 в. стало орудием художественной организации материала не только для типично модернистских писателей, но и для некоторых писателей-реалистов (Манн), а также для писателей «третьего мира», обращающихся к национальному фольклору и мифу часто во имя сохранения и возрождения национальных форм культуры. Использование мифологических образов и символов встречается и в некоторых произведениях советской литературы (напр., христианско-иудейские мотивы и образы в «Мастере и Маргарите» Булгакова).
Проблема «искусство и миф» стала предметом специального научного рассмотрения преимущественно в литературоведении 20 в., особенно в связи с наметившейся «ремифологизацией» в западной литературе и культуре. Но проблема эта ставилась и раньше. Романтическая философия нач. 19 в. (Шеллинг и др.), придававшая мифу особое значение как прототипу художественного творчества, видела в мифологии необходимое условие и первичный материал для всякой поэзии. В 19 в. сложилась мифологическая школа, которая выводила из мифа различные жанры фольклора и заложила основы сравнительного изучения мифологии, фольклора и литературы. Значительное влияние на общий процесс «ремифологизации» в западной культурологии оказало творчество Ницше, который предвосхитил некоторые характерные тенденции трактовки проблемы «литература и миф», проследив в «Рождении трагедии из духа музыки» (1872) значение ритуалов для происхождения художественных видов и жанров. Русский учёный А. Н. Веселовский разработал в нач. 20 в. теорию первобытного синкретизма видов искусства и родов поэзии, считая колыбелью этого синкретизма первобытный обряд. Исходным пунктом сложившегося в 30-е гг. 20 в. в западной науке ритуально-мифологического подхода к литературе был ритуализм Дж. Фрейэера и его последователей - т. н. кембриджской группы исследователей древних культур (Д. Харрисон, А. Б. Кук и др.). По их мнению, в основе героического эпоса, сказки, средневекового рыцарского романа, драмы возрождения, произведений, пользующихся языком библейско-христианской мифологии, и даже реалистических и натуралистических романов 19 в. лежали обряды инициации и календарные обряды. Особое внимание этого направления привлекла мифологизирующая литература 20 в. Установление Юнгом известных аналогий между различными видами человеческой фантазии (включая миф, поэзию, бессознательное фантазирование во сне), его теория архетипов расширили возможности поисков ритуально-мифологических моделей в новейшей литературе. Для Н. Фрая, во многом ориентирующегося на Юнга, миф, сливающийся с ритуалом и архетипом, является вечной подпочвой и истоком искусства; мифологизирующие романы 20 в. представляются ему естественным и стихийным возрождением мифа, завершающим очередной цикл исторического круговорота в развитии поэзии. Фрай утверждает постоянство литературных жанров, символов и метафор на основе их ритуально-мифологической природы. Ритуально-мифологической школой достигнуты позитивные результаты в изучении литературных жанров, связанных генетически с ритуальными, мифологическими и фольклорными традициями, в анализе переосмысления древних поэтических форм и символов, в исследовании роли традиции сюжета и жанра, коллективного культурного наследия в индивидуальном творчестве. Но характерная для ритуально-мифологической школы трактовка литературы исключительно в терминах мифа и ритуала, растворение искусства в мифе являются крайне односторонними.
В ином плане
и с иных позиций - с соблюдением
принципа историзма, учётом содержательных,
идеологических проблем - рассматривалась
роль мифа в развитии литературы рядом
советских учёных. Советские авторы обращаются
к ритуалу и мифу не как к вечным моделям
искусства, а как к первой лаборатории
поэтической образности. О. М. Фрейденберг
описала процесс трансформации мифа в
различные поэтические сюжеты и жанры
античной литературы. Важное теоретическое
значение имеет работа М. М. Бахтина о Рабле,
показавшая, что ключом для понимания
многих произведений литературы позднего
средневековья и Возрождения является
народная карнавальная культура, народное
«смеховое» творчество, связанное генетически
с древними аграрными ритуалами и праздниками.
Роль мифа в развитии искусства (преимущественно
на античном материале) проанализировал
А. Ф. Лосев. Целый ряд работ, в которых
были освещены различные аспекты проблемы
«мифологизма» литературы, появился в
60-70-х гг. (Е. М. Мелетинский, В. В. Иванов,
В. Н. Топоров, С. С. Аверинцев, Ю. М. Лотман,
И. П. Смирнов, А. М. Панченко, Н. С. Лейтес).
Изобразительное искусство и мифология
задача реконструкции
мифологичности, её скрытого нерва, у
итальянских художников 15-16 вв. по их
«античным» или «библейским» картинам
не представляется слишком сложной,-
при том, что сами «мифы» (сюжеты)
итальянского Возрождения по этим произведениям
восстановлены быть не могут. Противоположная
ситуация предполагает передачу «своего»
на языке «чужого» (ср. сюжеты русской
легендарной истории в русской классицистической
живописи 18 в.- «псевдоантичная» манера).
При анализе текстов «вторичного» И. и.
одна из основных теоретических предпосылок
(к сожалению, часто игнорируемых) состоит
в том, чтобы учесть, что при вне- и внутри-семиотическом
«переводе» (трансформации) определяется
по необходимости особенностями «перевода»
и, следовательно (в конечном счёте), самой
структурой «переводимого» (первичное)
и «переводящего» (вторичное), а что зависит
от несовершенства (субъективный фактор)
исполнения. Нужно полагать, что «Тайная
вечеря» (фреска в монастыре Санта-Мария
делле Грацие, Милан) или незаконченное
«Поклонение волхвов» Леонардо да Винчи
(Уффици, Флоренция) превосходят соответственно
работы Андреа дель Кастаньо и Д. Гирландайо
на первый сюжет или П. Веронезе на второй
сюжет (если говорить только о высочайших
образцах, основывающихся на одних и тех
же источниках) не только в чисто художественном
плане, но и как свидетельства мифологического
характера. Проблема интерпретации первичных
источников как мифологических свидетельств
также сопряжена с многими трудностями.
Прежде всего И. и. может при передаче мифологической
информации пользоваться знаками разных
типов. По принятой классификации (Ч. С.
Пирс, Ч. Моррис и др.), среди них выделяются
знаки-индексы, основанные на естественной
смежности изображаемого и изображающего,
знаки «иконического» типа, основанные
на сходстве того и другого, и знаки-символы,
основанные на принудительной смежности.
Только «иконические» знаки открывают
возможность «прямой» трансформации изображаемого
в изображающее и обратную реконструкцию.
Произведение И. и. «иконического» типа
может исключительно полно и детально
(даже с «усилением») моделировать мифологический
сюжет или сцену; степень точности, «соответственности»
регулируется лишь мастерством (точнее,
внимательностью) художника и материально-техническими
условиями. Для эпох, когда не было письменности
(а именно такая ситуация характерна для
эпохи мифопоэтического сознания), роль
И. и., естественно, возрастает. Согласно
свидетельству, относящемуся уже к периоду
достаточно широкого распространения
книжной грамотности, «изображения употребляются
в храмах, дабы те, кто не знает грамоты,
по крайней мере, глядя на стены, читали
то, что не в силах прочесть в книгах» (Григорий
Великий). Произведение И. и. «иконического»
типа может иметь в своей основе некий
другой текст, использующий ту же или иную
знаковую систему [случай использования
той же, т. е. изобразительной знаковой
системы,- «вечные» темы И. и., например
эволюция изображения шаманской модели
мира у народов Сибири или развитие образа
богоматери в христианском искусстве;
другой случай - картина-«перевод» некоего
словесного текста (ср. фрески Джотто в
Капелле дель Арена в Падуе, изображающие
историю Марии и Христа, как передача по
горизонтали последовательного набора
евангельских эпизодов)]. В последнем случае
(преимущественно) возникает вопрос об
адекватности подобного внутрисемиотического
перевода на язык И. и., т. е. на язык форм,
объёмов, линий, цвета, света и тени, топологических
характеристик. Вопрос об адекватности
передачи мифологического содержания
в И. и. (и даже о том, что следует понимать
под адекватностью) решается особо в каждой
традиции, как в аспекте того, что должно
быть изображено, так и в аспекте выбора
средств для решения задачи изображения.
Оба указанных аспекта весьма различны
в разных традициях, а часто и в одной и
той же, но взятой в историческом развитии.
Что касается средств, то тут необходимо
принимать во внимание прежде всего существование
определённого культурно-производственного
навыка, традиции (материал может быть
известен, но он не используется в данной
культуре) и, главное, правил семантизации
наличных средств или конструируемых
из них объектов (напр., красный -> кровь,
чёрный -> зло, смерть, круглый -> женский,
находящийся вверху -> божественный,
профильный -> отрицательный). Ещё более
сложно положение с тем, что подлежит изображению.
Прежде всего следует помнить о наличии
в подходе религий к И. и. двух противоположных
принципов - необходимость передачи религиозного
и мифологического содержания в И. и. и
запрет на изображения такого рода (хотя
чаще всего табуируются изображения только
того, что относится исключительно к сакральной
сфере, и только «иконического» типа).
Согласно второму принципу, И. и. «иконического»
типа не может даже приблизительно передать
сакральное; ориентируясь на натуралистическое,
телесное, чувственное, оно не способно
передать божественное, профанирует его,
искажает, оскорбляет и потому сродни
идолопоклонству, язычеству. Отсюда и
запреты на «иконическое» изображение
божества в иудействе, исламе, в Византии
8-9 вв. (иконоборчество, начиная с Льва
III Исавра). При этом вполне допустимо использование
знаков-индексов и знаков-символов, лишь
обобщённо обозначающих сферу божественного
[геометрические знаки, орнаментальные
мотивы и даже «иконические» изображения,
но используемые в другом модусе (ср. деревья,
цветы, птицы, животные во Влахернской
церкви вместо уничтоженных по приказанию
Константина V эпизодов евангельского
цикла)]; чередование в верхнепалеолитическом
искусстве периодов, тяготеющих к знакам-индексам
и знакам-символам, с периодами с натуралистической
(«реалистической», фигуративной) тенденцией
как раз и отражает борьбу двух указанных
начал в диахроническом плане. Согласно
первому принципу понимания «адекватности»,
И. и. «иконического» типа не только может
передать сакральное, но оно само, воплощённое
в произведения, я есть объект божественного
почитания; творения И. и. не удваивают
божественную сущность, но как раз и являются
ею [ср. нередкую ситуацию «обожествления»
идолов не только в архаичных и изолированных
традициях, но и в таких относительно высоко
развитых цивилизациях, как цивилизация
Двуречья (украшение идолов, их кормление,
мытьё, устройство брачных церемоний с
их участием, походов и т. п.)]. Отношение
христианства к И. и., как оно было сформулировано
на 7-м Вселенском соборе, так или иначе
учитывает оба принципа. Таким образом,
помимо И. и., которое иллюстрирует мифологию,
объясняет или комментирует её и тем самым
предполагает свою вторичность по сравнению
с неким образцом, существует мифостроительное
искусство, не только «открывающее» миф,
но и созидающее его и обеспечивающее
ему развитие во времени и в духовном пространстве
человеческой культуры. Именно таким мифостроительным
потенциалом обладало в своём развитии
христианское И. и. Укоренённая в самом
христианстве идея историчности в известной
степени объясняет два круга фактов - то,
что христианское искусство включает
в себя и библейскую тематику, и то, что
христианская топика продолжает разрабатываться
в искусстве, которое перестало быть христианским
и стало светским. Динамичность и полицентричность
европейского искусства на протяжении
последних 6-7 веков (ср. также наличие искусства
иного типа, разрабатывающего ту же тематику,-
византийское, древнерусское и т. д.) привели
не только к созданию колоссального фонда
образов и сюжетов, который обладает исключительной
ценностью сам по себе, но и к построению
эволюционных линий для каждого образа
и сюжета (благовещение, богоматерь с младенцем
во всём многообразии ипостасей, успение;
въезд в Иерусалим Иисуса Христа, тайная
вечеря, крестный путь, крестные муки,
преображение и т. п.). Европейское И. и.
нового времени, связанное с христианскими
темами, являясь вторичным источником
истории земной жизни Христа, как она отразилась
в евангельском предании, выступает как
первичный (и притом первоначальной важности)
источник сведений о воспринимающем эту
историю сознании, исповедующем её или
просто размышляющем о ней (десакрализованный
вариант). Этот круг вопросов вплотную
приводит к ещё одной функции И. и., существенной
в связи со сферой религиозно-мифологического,-
к функции улавливания необратимых, но
ещё незамечаемых изменений и сигнализации
их через интенсификацию архетипического
творчества (см. Архетипы). Через эту функцию
искусство вообще и И. и. в частности включает
себя в поток мифотворчества, конкретные
и «конечные» формы которого остаются
до поры неясными. В этом смысле справедлив
тезис, что искусство начинается мифологией,
ею живёт и её творит.
Список
литературы: