О влиянии философских концепций на развитие научных теорий

   Действительная  трудность аристотелевской концепции  состоит в необходимости «вместить» евклидову геометрию внутрь неевклидовой Вселенной, в метафизически искривленное и физически разнородное пространство. Признаемся, что Аристотель абсолютно не был этим озабочен, ибо геометрия отнюдь не являлась для него фундаментальной наукой о реальном мире, которая выражала сущность и глубинное строение последнего; в его глазах геометрия была лишь некоторой абстрактной наукой, неким вспомогательным средством для физики — истинной науки о сущем.

   Фундамент истинного знания о реальном мире составляет для него восприятие — а не умозрительные математические построения; опыт — а не априорное геометрическое рассуждение. Намного более сложная ситуация предстала между тем перед Платоном, который предпринял попытку сочетать идею Космоса с попыткой сконструировать телесный мир становления, движения и тел, отправляясь от пустоты (χωρά), или чистого, геометризовапного пространства. Выбор между этими двумя концепциями — космического порядка и геометрического пространства — был неизбежен, хотя он и был произведен лишь позднее, в XVII в., когда творцы новой науки, приняв за основу геометризацию пространства, вынуждены были отбросить концепцию Космоса. Представляется совершенно очевидным, что эта революция, заменившая качественный мир здравого смысла и повседневного опыта архимедовым миром формообразующей геометрии, не может быть объяснена влиянием опыта, более богатого и обширного по сравнению с тем опытом, которым располагали древние вообще и Аристотель в частности.

   В самом деле, как уже довольно давно  показал П. Таннери, именно потому, что аристотелевская наука основывалась на чувственном восприятии и была действительно эмпирической, она гораздо лучше согласовывалась с общепризнанным жизненным опытом, чем галилеева или декартова наука. В конце концов, тяжелые тела естественно падают вниз, огонь естественно взмывает вверх, солнце и луна восходят и заходят, а брошенные тела не сохраняют без конца прямолинейности своего движения... Инерционное движение не является экспериментальным фактом;  на деле повседневный опыт постоянно ему противоречит. Что касается пространственной бесконечности, то совершенно очевидно, что она не может быть объектом опыта. Бесконечность,  как отметил уже Аристотель, не может быть ни задана, ни преодолена. Какой-нибудь миллиард лет ничто в сравнении с вечностью; миры, открывшиеся нам благодаря гигантским телескопам (даже таким, как Паломарский), в сравнении с пространственной бесконечностью не больше, чем мир древних греков. А ведь пространственная бесконечность является существенным элементом аксиоматической субструктуры новой науки; она включена в законы движения, в частности закон инерции.

   Наконец, что касается «опытных данных», на которые ссылаются основоположники новой науки, и особенно ее историки, то они ровным счетом ничего не доказывают, потому что: а) так, как эти опыты были произведены — я показал это в исследовании, посвященном измерению ускорения в XVII в.,— они вовсе не точны;  б) для того чтобы они были значимыми, их необходимо бесконечно экстраполировать; в) они якобы должны доказать нам существование некоторого явления — например, того же инерционною движения, — которое не только не могло и не сможет наблюдаться, но, более того, само искомое существование которого в полном и строгом смысле слова невозможно. Рождение новой науки совпадает с изменением — мутацией — философской установки, с обращением ценности, придаваемой теоретическому познанию в сравнении с чувственным опытом, совпадает с открытием позитивного, характера понятия бесконечности. Поэтому представляется вполне приемлемым мнение, согласно которому инфинитизация Вселенной — «разрыв круга», как говорит Николсон, или «раскалывание сферы», как я сам предпочитаю это называть, — стала делом «чистого» философа Джордано Бруно и на основании научных — эмпирических — доводов резко оспаривалась Кеплером.

   Вне всякого сомнения, Джордано Бруно  не очень уж крупный философ и слабый ученый, а доводы, приводимые им в пользу бесконечности пространства и умозрительной первичности бесконечного, не очень убедительны (Бруно не Декарт). Тем не менее этот пример не единственный —'・ их много не только в философии, но и в чистой науке: вспомним Кеплера, Дальтона или даже Максвелла в качестве примеров того, как ошибочное рассуждение,  основанное на неточной посылке, привело к далеко идущим последствиям. Революция XVII в., которую я некогда назвал «реваншем Платона», была на деле следствием некоторого союза. Союза Платона с Демокритом. Странный союз! Право же, случается в истории, что Великий Турок вступает в союз с Христианнейшим Королем (Людовиком IX) (по принципу: враги наших врагов—наши друзья) ; или, если обратиться к истории научно-философской мысли, что может быть нелепее сравнительно недавнего союза Эйнштейн — Мах?

   Демокритовы атомы в платоновском — или евклидовом — пространстве: стоит об этом подумать, и отчетливо понимаешь, почему Ньютону понадобился бог для поддержания связи между составными элементами своей Вселенной. Становится понятным также и странный характер этой Вселенной — по крайней мере как мы его понимаем: XIX век слишком свыкся с ним, чтобы замечать всю его странность. Материальные объекты Вселенной Ньютона (являющиеся объектами теоретической экстраполяции) погружены в неотвратимое и непреходящее небытие абсолютного пространства, являющееся объектом априорного знания, без малейшего взаимодействия с ним. В равной мере становится понятной строгая импликация этого абсолютного, вернее сказать, этих абсолютных пространства, времени, движения, полностью познаваемых только чистым мышлением через посредство относитель-дых данных — относительных пространства, времени, движения, которые единственно нам доступны.

   Новая наука, наука Ньютона, нерасторжимо связала себя с концепциями абсолютного пространства, абсолютного времени,  -абсолютного движения. Ньютон — столь же хороший метафизик, сколь хороший физик и математик, — прекрасно сознавал это, впрочем, как и его великие ученики Маклорен и Эйлер и величайший из них — Лаплас: только при наличии этих оснований его работа «Аксиомы, или Законы движения» (Axiomata, sive leges motus) имеет значение и даже обретает свой смысл.

   Более того, история дает нам и контрпримеры. Достаточно вспомнить Гоббса, который отрицал существование отдельного от тел пространства и поэтому не понял новую галилееву, декартову концепцию движения. Но может быть, Гоббс — плохой пример?  Он не был силен в математике. Недаром Джон Валлис заметил однажды, что легче научить говорить глухонемого, чем разъяснить доктору Гоббсу смысл геометрического доказательства. Лейбниц, математический гений которого не уступал никому (nulli secundus), является более удачным свидетелем. И вот парадоксальным образом именно концепция Гоббса послужила моделью для динамики Лейбница. Дело в том, что Лейбниц, так же как

   Гоббс, никогда не допускал существования абсолютного пространства и потому так никогда и не понял истинного смысла принципа инерции. Но — не было бы счастья, да несчастье помогло — как бы иначе смог он прийти к принципу наименьшего действия? Наконец, можно вспомнить не кого иного, как Эйнштейна: ясно, что в его физике отрицание абсолютного движения и абсолютного пространства немедленно влечет за собой отрицание принципа инерции.

   Но  вернемся к Ньютону. Возможно, говорит  он, что в мире не существует какого-либо тела, действительно находящегося в абсолютном покое; более того, если бы оно даже и существовало, мы не смогли бы отличить его от тела, находящегося в равномерном движении. Точно так же, как мы не можем сейчас и не сможем в будущем (вопреки тому, на что Ньютон, кажется, надеялся) определить абсолютное — равномерное — движение тела, т. е. его движение по отношению к пространству; мы можем опреде,лить только его относительное движение, т. е. его движение поотношению к другим телам, причем об абсолютном движении последних — поскольку речь идет не об ускоренном, а о равномерном движении — мы столь же мало знаем, сколь и о движении первого. Но это отнюдь не противоречит понятиям пространства,  времени, абсолютного движения, а, наоборот, является строгим следствием самой их структуры. Более того, бесконечно мало вероятно, чтобы в ньютоновском мире некое тело когда-либо находилось в состоянии абсолютного покоя; и совсем уже невозможно, чтобы оно когда-либо находилось в состоянии равномеряого движения. Вместе с тем ньютоновская наука не может не пользоваться этими понятиями.

   В ньютоновском мире и в ньютоновской науке — в противовес тому, что думал о них Кант, который их не понял (но именно.основанная на таком непонимании кантовская интерпретация проложила путь новой эпистемологии и метафизике, потенциальяым основаниям новой, не ньютоновской науки). — не условия познания определяют условия феноменологического бытия объектов этой науки — или сущего (des etants), — но, наоборот, объективная структура бытия определяет роль и значение наших познавательных способностей. Или, ^перефразируя старую формулу Платона, можно сказать, что в Ньютоновой науке и в Ньютоновом мире не человек, а бог является мерой всех вещей. Последователи Ньютона могли позволить себе забыть об этом, полагая,  что больше не нуждаются в гипотезе о боге — этих «строительных лесах», уже не нужных построенному зданию. Они ошиблись: лишенный своих божественных подпорок, Ньютонов мир оказался непрочным и неустойчивым —столь же непрочным и неустойчивым, сколь смененный им мир Аристотеля.

   Обрисованная  в общих чертах интерпретация истории и структуры науки Нового времени пока еще не является общепринятой. Хотя, как мне представляется, она находится на пути к этому, все же до пункта прибытия дорога предстоит еще неблизкая.  Действительно, наиболее распространенная ныне интерпретация достаточно отличается от представленной выше и носит зачастую позитивистский, прагматический характер.

   Историки  позитивистского направления, характеризуя творчество Галилея или Ньютона, делают упор на экспериментальных, эмпирических, феноменологических аспектах или сторонах их учения, на их стремлении не доискиваться причин, а лишь выявлять законы, на отказе от вопроса «почему?» путем замены его вопросом «как?».

   Такая интерпретация не лишена, разумеется, исторических оснований. Роль эксперимента или, точнее, экспериментирования е истории науки совершенно очевидна. Труды Гильберта, Галилея, Бойля и т. д. изобилуют восхвалениями экспериментальных методов, противопоставляемых бесплодию умозрительных спекуляций. Что же касается предпочтения, отдаваемого поискам законов, а не причин, то широко известен замечательный пассаж Галилеевых «Бесед», где говорится, что было бы бесплодным и бесполезным занятием обсуждать каузальные теории тяжести, предлагаемые его предшественниками и современниками, ввиду того что никто не знает, что такое тяжесть — ибо это только пазвание, — и что гораздо лучше довольствоваться установлением математического закона падения.

   Всем  также известен не менее замечательный пассаж из Ньютоновых «Начал», где по поводу все той же тяжести, превратившейся к тому времени во всемирное тяготение, автор говорит, что он «причину... свойств силы тяготения... до сих пор не мог вывести?  из явлений» и что он в этом плане «не измышляет» никаких гипотез. И продолжает: «Все же, что не выводится из явлений, должно называться гипотезою, гипотезам же метафизическим, механическим, скрытым свойствам не место в экспериментальной философии. В такой философии предложения выводятся из явлений и обобщаются с помощью наведения. Другими словами, устанавливаемые экспериментом отношения посредством индукции трансформируются в законы. Так что неудивительно, что для большого числа историков и философов этот легалистский, феноменистический или, более общо, позитивистский аспект науки Нового времени представляется выражающим самую ее сущность или по крайней мере принадлежность и что они противопоставляют эту науку реалистскоии дедуктивной науке средневековья и античности. Хотелось бы, однако, выдвинуть следующие возражения против этой интерпретации.

   1. В то время как легалистская тенденция науки Нового времени несомненна и, более того, оказалась чрезвычайно плодотворной, позволив ученым XVIII в. посвятить себя математическому исследованию фундаментальных законов Ньютоновой Вселенной— исследованию, достигшему своих вершин в замечательных трудах Лагранжа и Лапласа (хотя, по правде говоря, один из законов, а именно закон тяготения, они трансформировали в соотношение причины и силы),—・ феноменистический характер той науки гораздо менее очевиден. Действительно, причинно не объясненные— или необъяснимые — законы устанавливают связь не между явлениями (φαινόμενα), а между мысленными объектами (νοητά). Действительно, в качестве соотносящихся (relata) или Б качестве оснований (fundamenta) устанавливаемых наукой математических отношений выступают не объекты нашего повседневного быта, а абстрактные объекты — частицы и атомы Ньютонова мира.

   2. Позитивистские автоинтерпретации и самоограничения науки отнюдь не продукты Нового времени. Они, как установили уже Скьяпарелли, Дюгем и другие исследователи, почти так же стары, как и сама наука, и, как и все остальное — или почти как все остальное, — были придуманы древними греками. Александрийские астрономы объясняли, что целью астрономической науки является не открытие реального механизма движения планет, который, впрочем, вообще непознаваем, а только лишь спасение феноменов (σοξειν ta φαινόμενα): на базе эмпирических наблюдений, путем некоторого ловкого математического приема — сочетания системы воображаемых окружностей и движений — рассчитать и предсказать положения планет, которые можно будет наблюдать.

   Впрочем, к этой же прагматистской и позитивистской эпистемологии прибегнул в 1543 г. Осиандер, чтобы с ее помощью замаскировать революционное воздействие творения Коперника. И именно против такой искажающей позитивистской дезинтер•иретации столь яростно выступал великий основатель новой.астрономии Кеплер, который в само название своего выдающегося труда о планете Марс включил слово ΑΙΤΙΟΛΟΓΕΤΟΣ, так же как Галилей и даже Ньютон, который вопреки своему знаменитому «гипотез не измышляю» построил в «Математических началах натуральной философии» не только реалистическую, но даже каузальную науку.

   Несмотря  на отказ — временный или даже окончательный — ют поиска механизма, производящего притяжение, а также несмотря на отрицание физической реальности действия на расстоянии, Ньютон тем не менее считал притяжение реальной — трансфизической — силой, на которой основана «математическая сила» его конструкции. Предком позитивистской (физической) науки является не Ньютон, а Мальбранш.