Ницше и женщины

Самый поверхностный взгляд на современное общество или на историю культуры и литературы учит, что ни в одну эпоху мужчины не преклонялись перед теми женщинами, что были подзамочной собственностью, перед женщинами благочестивыми и невежественными. В античности мужчины дарили свою благосклонность гетерам — умным, хорошо разбиравшимся в литературе и политике. То же происходило и в эпоху фронды — в семнадцатом и восемнадцатом столетиях (напомню о знаменитых салонах прошлого столетия) и в эпоху романтизма в Германии. Эротику тогда отнюдь не обходили вниманием. Но самое странное тут вот что: тот самый мужчина, который с отвращением отвергал любую свободомыслящую женщину, который ставил крест на «опустившейся до книги женщине», — в своей духовной и душевной жизни был близок только к одной женщине, Лу Андреас-Саломе, одной из самых глубоких и даровитых писательниц. Да и его старая приятельница Мальвида фон Майзенбург — одна из самых умных и знающих писательниц.

На наши уста просится улыбка, когда с такой  убежденностью говорит о тигриных когтях, об этой «опасной, прекрасной кошке, женщине», о ее неприрученной дикости — Фридрих Ницше, целомудренный, чуждый женщинам мужчина, тела которого наверняка никогда не коснулся и самый малый женский тигриный коготь и который не познал на себе, как эти хищные создания «восхищают, надрывая сердце», подобно трагедии. Может быть, как раз поэтому он и грезил о них, как святой Антоний грезил о соблазнительных дьяволицах: это были галлюцинации от слишком усердного воздержания.

Где же он изучил женщин? Наверное, в госпиталях театра военных действий в 1871 году, где он работал санитаром рядом с множеством сестер милосердия? Там ли он открыл в них душевное дикарство, хищное коварство, эгоизм? Или он еще до Парижа упустил прекрасную возможность узнать, что такое «женщина, как она есть»?

«Женщина  хочет просветить мужчину насчет “женщины, как она есть”. Чего только не выведут на свет дня эти неловкие попытки … Женщинам не следует  продолжать компрометировать себя просвещением … Mulier taceat de muliere» Слава Богу, эти самоизобличения не могут принять угрожающего характера, ибо «женщина не хочет правды. Что толку женщине в правде! Изначально нет ничего более чуждого, противного, враждебного женщине, чем правда». Поэтому она, конечно, не станет трезвонить о своем уродстве — напротив, она будет милосердно скрывать ложью то ужасное, что прячет на дне своей души, тем самым кладя пределы изуродованию Европы.

Ницше-Маккиавелли  дает женщинам советы, как им этого  достичь. «Горе женщине, которая  не лжет!» К этому-то все и сводится. Бодренько обвести мужчину вокруг пальца, держа нос по ветру. «Ложь — великое искусство женщины, а ее величайшее дело — видимость и красота. Признаемся себе: мы, мужчины, чтим и любим в женщине именно это искусство и этот инстинкт.» Очень уж этичным именно со стороны мужчины я признать это высказывание не могу; да и навряд ли благочестие, без которого женщины должны казаться противными и смехотворными, совпадает с ложью и обманом. «Мужчина творит свой образ женщины, а женщина образует себя по этому образу». Как же она это делает? Неужто женщина, как выходит по Ницше, такова от природы и по Божьему велению? Полная лжи и обмана, враждебная правде, полная коварного смирения, хищная и т.д.? Мыслим ли более сильный довод в пользу современного женского движения, чем это мнение Ницше?

Нет, женщина  не должна лгать и обманывать, прекрасная видимость не должна быть для нее  целью жизни. Напротив, женщина должна отвыкать от восхваляемых Ницше пороков.

Многие  его афоризмы — блестки, достойные  украсить альбом любого антифеминиста. Самый известный из них: «Идешь к женщине — не забудь плетку». Кстати, сей перл остроумия даже не оригинален. Ницше сам цитирует изречение из одной старой флорентийской новеллы: «Buona femina e mala femina vuol bastone» («палки просит и хорошая женщина, и дурная»).

«Женщина  научается ненавидеть по мере того, как разучается очаровывать.»Госпожа А. и госпожа Б. — может быть; но ведь не «женщина, как она есть»? Пусть этим перлом украсят себя те цирцеи, чье ремесло состоит в  чарах. Эти умеют мстить за себя, превращая зачарованных в… ну скажем, в четвероногих.

«Занятия  наукой — срам для любой настоящей  женщины.» Как? А рабское любовное служение, которому, по мысли Ницше, женщины должны предаваться в  гаремах, — разве для них не срам?

Подчас  противоречия Ницше доходят до степени  величия. Но тогда они уже перестают  быть противоречиями, становясь молниями познания, поражающими нас. В блеске этих молний плетка, с которой каждый мужчина должен приходить к женщине, преображается в почтительно преподносимый ей скипетр, задняя комната — в священную рощу, кухонная плита — в треножник. В «Веселой науке» говорится: «Низкий, сильный альт внезапно подымает перед нами занавес возможностей, в которые мы обыкновенно не верим: и мы разом начинаем верить, что где-то в мире могут быть женщины с высокими, героическими, царственными душами, способные и готовые к грандиозным возражениям, решениям и жертвам, способные и готовые к господству над мужчинами, ибо лучшее, что есть в мужчине, в них стало воплощенным идеалом, невзирая на пол». И выше: «Животные относятся к своему женскому полу иначе, чем мужчины к женщинам: самка для них — это существо творящее. Духовная беременность порождает характер созерцательный, родственный женскому: это мужчины-матери!»

Ницше, о ты, высокий, священнический ум, владеющий глубокими тайнами, но не владеющий простейшими истинами! Ты умеешь вести беседы с Богом и с богами, со светилами неба, с морем, с духами и призраками. Только с женщинами и о женщинах говорить ты не умеешь.

Эта вера, кажется, неистребима. Вот некто спускается с высоких гор, где жил отшельником с орлом и змеей, некто, клинком своего духа разносящий вдребезги государства и парламенты, императоров и королей, мало того, помогавший убить самого Бога. И этот водолаз, испивший до дна моря познания, мнящий, будто не верит ни во что, не исследованное им до самых глубин, — все-таки не расстается с одной верой, одним фетишем. Он верит в закон природы, посылающий женщину в гарем, превращающий ее в подзамочную собственность мужчины.

Как часто  он восклицает «горе!» Вот и мне  хотелось бы раз — нет, три раза хотелось бы мне воскликнуть «горе!»  о Фридрихе Ницше: горе пурпурно-красное, ибо оно напоено кровью сердца, потому что я люблю его, потрясающего поэта, художника, сумевшего пустить все искусства по руслу подвижной материи языка. Он был художником слова; он живописал пылающие на закате снега Альп, полуночные солнца, неизмеримые желтые пустыни с белым раскаленным небом над ними, живописал море с бушующим прибоем — но и ласково скользящее море он тоже живописал. Он ваятель. Из гигантских каменных глыб высекал он фигуры богов и сверхчеловеков. Он зодчий. Из его мыслей воздвиглись церкви со звучащими органами, замки со смелыми зубцами, с изящными, уходящими в высоты эфира сторожевыми башнями, сверкающими в свете новых солнц. Но прежде всего он — творец музыки языка. Он очаровывает наши чувства нежными звуками, словно исходящими из пастушьей свирели, но и сотрясает фанфарами опоры нашего мышления, так что они рушатся. А потом снова молитвы-дифирамбы звучат, словно трубы архангелов, возносящие нас на трансцендентальные вершины. Но архангелы преображаются в демонов, трансцендентальные небесные звуки — в язвительный, безумный смех, доносящийся из бездн, — мысли, словно огненные мечи, выжигающие на наших лбах Каинову печать. А напоследок — прощанье, полное неизмеримой боли и потрясающего блаженства, песнь, которую словно поет умирающий, дикий лебедь и которая «восхищает, надрывая сердце». Фридрих Ницше! Для меня ты величайший поэт столетия — так почему же ты пишешь о женщинах, будучи всецело за пределами добра? Это глубокое, глубокое горе для меня. Оно делает меня еще более одинокой, более старой, более отделенной от жизни. Ах да, ведь я уже знаю: «Опыт даже великих умов не шире ладони; там, где дело шире ладони, они перестают думать, там для них начинается бесконечная пустота и глупость».