Философия эпохи постмодерна: всерьез и надолго?

Сыров В.Н. 

Философия эпохи  постмодерна: всерьез и надолго? 

Философия эпохи  постмодерна: всерьез и надолго? //

Философская и правовая мысль. Альманах.

Саратов-СПб, Стило. 2001. Вып. 2. (292 с.). С. 188-203. 

При всей своей запоздалости возвращение к вопросу о том, что есть постмодерн, можно считать  оправданным. Вполне вероятно, что уже  объявлена его смерть и провозглашен поворот к новой метафизике. Тем  не менее, стоит вернуться к началу, хотя бы потому, что пусть в форме  вопроса, но высказано предположение  о длительности данного положения  дел. Как отмечает один из столпов  данного направления И. Хассан: "Что касается самого термина, то он стал распространенным знаком тенденций в театре, танце, музыке, искусстве и архитектуре; в литературе и литературной критике; в философии, теологии, психоанализе и историографии; в кибернетических технологиях и даже в науке" [1. 17]. Правда сам он тут же замечает, что дать строгое определение постмодерна равнозначно попытке дать строгое определение модерна.  

Если начать с  очерчивания границ, то наша задача отчасти облегчена, поскольку речь пойдет о постмодерне в философии. Мы не будем касаться его форм в  других сферах культурной жизни. Вполне возможно, что в литературе, например, как стиль он исчерпал свой потенциал. Мы затронем лишь сферу того, что  в классике обозначалось терминами "онтология" и "гносеология". А потребность затронуть ее обусловлена  характером упреков, предъявляемых  данному этапу в философствовании. Все они сводятся к обвинениям в произволе, субъективизме, отсутствии серьезности, нежелании утруждать  себя обоснованиями и аргументацией. Постмодерн часто упрекают в отсутствии оригинальности, отождествляя его с  историзмом конца XIX в., а значит с той же пропагандой субъективизма, релятивизма, скептицизма и прочих подобных "измов". Как ни странно, упрек вполне справедлив, но по отношению к тем любителям философствования, которые под флагом постмодерна нашли удобное оправдание своему нежеланию или неумению работать профессионально.  

Конечно, на поверхности  основные положения постмодерна, сформулированные, в частности, тем же Хассаном в виде оппозиций модерну, выглядят если не сомнительными или провокативными, то лишенными обязательности. У либерально настроенного читателя, как правило, желающего встать над схваткой, это может рождать представление о своеобразной свободе выбора. Можно философствовать в духе метафизики, а можно и по-новому. Пусть цветут сто цветов: разве не это есть подлинная свобода. Однако рискнем высказать тезис, что сам тип упреков, сам характер многих интерпретаций постмодерна и даже этот безграничный плюрализм вызваны глубинным непониманием сути произошедших изменений, а значит и непониманием сути той философской эпохи, которую постмодерн оставил позади. И если вернуться к анализу основных принципов классической европейской метафизики и следствий, которые из нее вытекали, то возможно постмодерн предстанет не деградацией философской мысли или ее случайным ответвлением, а частью логики философского движения и, более того, единственно возможным в данных обстоятельствах условием продуктивной философской работы. 

Двигаясь постепенно от абстрактного к конкретному, сузим и список рассматриваемых персон. Конечно, говоря о негативной реакции на постмодерн, мы более подразумеваем представителей отечественной мысли. Также говоря о постмодерне, мы фактически имеем в виду взгляды определенных фигур, в основном, представителей французской философской мысли (Ж.-Ф. Лиотар, Р. Барт, М. Фуко, Ж. Деррида). О них в основном и пойдет речь, хотя и не только о них. Возможно, кто-то из них отрицал бы свою принадлежность к постмодерну, кто-то не делал бы из своих идей столь масштабных философских следствий, кто-то не пожелал бы стать воплощением очередного "изма". Но в тексте автор умирает, да и сам философский текст интересен только тогда, когда может быть продуктивно использован помимо первоначальных интенций его творца.  

Итак, логика развертывания  повествования положена. Если мы хотим  подойти серьезно к концепции  постмодерна, то должны осуществить  процедуру контекстуализации (что, кстати, является частью постмодернистсткой стратегии), а именно, посмотреть что было до- и что может быть после-. Если нас упрекнут в предопределенности данного подхода постмодернистским дискурсом, то в ответ мы переадресуем упрек Гегелю. Именно он научил нас понимать, что история философии есть сама философия, что место и предназначение настоящего становится понятным только в контексте прошлого и будущего, что "существенная же черта природы идеи состоит в том, что она развивается и лишь через развитие постигает себя…"[2. 85]. Правда, мы уже будем видеть в движении философской мысли не поступательное прогрессирование разума, вбирающее в себя различия как моменты развертывания истины. Скорее обращение к классике должно дать нам некоторый опыт, причем такой, из которого мы должны извлечь некий урок. Это, видимо, близко к тому, на чем настаивает Деррида, когда говорит, что "я пытаюсь как можно строже соблюсти внутреннюю и упорядоченную игру этих философем или эпистем, давая им скользить, без их искажения, вплоть до точки их иррелевантности, их исчерпания, их закрытия. "Деконструировать" философию - это будет значить тогда продумать структурированную генеалогию ее концептов самым последовательным, самым вдумчивым образом, но в то же время глядя от некоторого извне…"[3. 14]. 

Та сфера, которая  рассматривается из этого "некоторого извне", в современной традиции обозначается по-разному. Можно воспользоваться  хайдеггеровским приемом и говорить об эпохе господства метафизики, если под ней понимать не философию как таковую, а определенный способ философствования. М. Хайдеггер говорит о нем так: "Истина о сущем в целом издавна носит название "метафизики" [4. 64]. Эта характеристика заодно дает определение сущности данного способа философствования. Суть его состоит в стремлении делать высказывания о мире в целом или о мировом целом. Воспользуемся данным толкованием и попытаемся развернуть основные принципы метафизики, следствия, к которым она приводит, и основания, на которых она сама базируется. 

Сформулированная  цель метафизических исканий порождает  соответствующий метод. Нам кажется, что слово "метод" будет здесь  наиболее уместным, поскольку тот, кто  собирается действовать в пространстве метафизики, с неизбежностью должен реализовать некоторую достаточно жесткую последовательность шагов. Рискнем утверждать, что отрицание  неизбежности этого метода свидетельствует  о непонимании отрицающим существа дела. Кто попадает в объятия метафизики, обречен работать в рамках весьма определенных процедур. Прежде всего, это радикальное сомнение в достоверности имеющегося знания и достоверности существования мира как такового. Затем определение принципа, в достоверности или истинности которого невозможно сомневаться. Наиболее уместное слово, которым этот принцип обозначается, является "идея". Она обладает или должна обладать определенными признаками. Это простота, ясность, отчетливость, непосредственность, безусловность и т.д. Очевидно, что идея должна быть получена посредством весьма определенной процедуры, а именно, путем знаменитого интеллектуального созерцания или пресловутого света разума, поскольку путь рассуждения предполагал бы обоснование одного за счет другого (либо через каузальную связь, либо через телеологическую). Далее устанавливается тождество идеи и действительности (пример фихтевского Я). И, наконец, производится обратный ход: дедукция или диалектика из исходной предпосылки, первопринципа или идеи всего многообразия окружающей действительности. 

Вся эта последовательность действий отнюдь не является произвольной, как только мы установим, что в  основе данных процедур лежат некоторые  предпосылки, которые, в свою очередь, кажутся несомненными. Правда, несомненность  их другого рода в отличие от очевидности  идеи. Но именно они предопределяют соскальзывание философской мысли  в пространство метафизики и невозможность  выйти за его пределы. Пока они  сохраняются, так сказать, в пространстве мысли, сохраняется и метафизика. Что же это за предпосылка или  предпосылки? Это идея представляемости окружающего мира или убеждение в том, что все, с чем мы имеем дело (до применения метода получения достоверного знания), является лишь представлением. Представление также обладает определенными чертами, а именно опосредованностью. Оно всегда отсылает к чему-то другому: либо к тому, что стоит за ним (рождая деление на знаменитые сущность и явление, поверхность и глубину, общее и единичное), либо к тому, что стоит после него (рождая деление на простое и сложное, части и целое). 

Нетрудно заметить, что представляемость окружающего мира кажется нам чем-то само собой разумеющимся, чем-то, что носит характер не идеи, а как бы самой действительности. Вот как только она принята, с неизбежностью будет воспроизведена вся вышеописанная совокупность процедур. Мы должны будем локализовать сферу представляемости, сведя ее к показаниям чувственности и оставив тем самым место для определения источника достоверного знания. Но поскольку представляемость предполагает несоответствие с т.н. действительностью, а истина всегда связывается с разумом, то необходимость поиска идеи, тождественной с действительностью, налицо. А поскольку к сфере представляемости отнесено все имеющееся знание, то понятна необходимость процедур дедукции или диалектики. 

Вообще сами по себе все эти действия и их так сказать  ближайшие результаты кажутся вполне оправданными и даже правомерными. Кажется, что систематизация всех наших знаний есть нечто предпочтительное, что именно прикрепление к абсолютному предоставляет гарантии достоверности всей нашей продукции и т.д. Что же дает основание для критики всего этого строя рассуждений? Оно лежит в тех следствиях, которые им порождены. Более того, подчеркнем (если мы пытаемся говорить о логике преодоления метафизики), что именно с констатации нежелательных следствий она только и может начаться.  

Эти следствия неоднократно воспроизводились в литературе, посвященной  критике метафизики. Если их суммировать, то можно сказать, что все они  сводятся к противоречию данной системы  с практикой. Проясним тезис. В качестве наиболее фундаментального можно взять  противоречие практического и теоретического разума (если использовать кантовскую терминологию). Не говоря уже о проблеме обоснования морали, сразу перейдем к проблеме конфликта природы  и свободы. Ясно, что моральное  деяние требует свободы, в то время  как познание (в контексте представляемости как исходной предпосылки) требует тотальной детерминации и всеохватывающей системы. Соответственно, либо следует отвергнуть возможность и необходимость концепции мира как целого, либо признать, что моральное деяние как деяние свободное есть иллюзия.  

То же самое касается места исторического знания (как  и социального знания в целом). Либо в контексте идеи мира как  целостной системы знание о прошлом  этой системы выглядят чем-то избыточным и ничего не прибавляющим к тому, что из себя мир представляет сейчас. Либо мы должны представить прошлое  в гегелевском или спенсеровском духе как единственную и неизбежную логику прогрессирующего движения к современности, а все остальное представить теоретически и практически бессмысленным, бесполезным, устаревшим или неистинным.  

Это же можно сказать  и о познании в целом. Если на основе полагания абсолюта построена некая система, то последующее знание либо должно ее подтверждать (а тогда оно не нужно, ибо нет смысла подтверждать истинность теории бесконечным числом экспериментов), либо опровергать (а тогда оно тоже не нужно, ибо противоречит абсолюту). Понятно, что работа теоретического разума должна закончиться и наступить конец философии, науки и вообще интереса к познавательной сфере.  

Отсюда и переход  к специфике метода, а значит и  специфике практики в рамках метафизического  строя мысли. Суть этого метода и  практики в целом есть насилие. Понятно, что дедукция из априорных предпосылок  либо должна привести к оправданию всей существующей действительности, либо к ее радикальной перестройке  в соответствии с идеей. Финалом  философствования является насилие. И  дело даже не в том, что насилие  есть нечто абсолютно отрицательное, и не в том, что плюрализм и терпимость - это благо, а в том, что насилие становится не следствием, реализованным в силу исчерпания других методов, а априорной предпосылкой решения всех мыслимых проблем. Понятно, что тот, кто знает истину, не нуждается ни в диалоге с другими, ни в простом учете их мнений.  

Более того, насилие  становится свидетельством тех весьма специфических противоречий, в которые  попадала, попадает и будет попадать метафизически ориентированная  мысль. Дело ведь не в том, что мы отдает предпочтение морали перед познанием, истории перед современностью, теории перед практикой и т.д. Ничто  не говорит о предпочтении одного перед другим. И дело даже не в  наличии противоречий. Они были, есть и будут. А дело в том, что  противоречия носят так сказать  структурный характер, и в этом драма метафизики. Метафизика всегда вынуждена закончить отрицанием тех предпосылок, с которых начала. Она начинает с приоритета познания над практической жизнью и заканчивает  признанием его ненужности. Ведь если система построена, то дальнейшая познавательная активность просто бессмысленна. Можно  сказать больше: жажда абсолютного  как предельного воплощения жизни  была бы наиболее последовательной жаждой смерти. Ведь что бы оставалось делать тому, кто обрел абсолют. Только умереть. 

Все эти аргументы  против метафизики повторялись бессчетное количество раз. Поэтому стоит еще  раз проговорить только один единственный тезис. В эти тупики всякий раз  попадет тот, кто пойдет этим путем. Вот почему того, кто продолжает провозглашать ценность метафизики, следует признать неспособным или  не желающим быть последовательным в  выведении всех возможных следствий  из положенных начал, а значит, фактически отрицающим те предпосылки, которые  им же декларируются. 

Однако мало быть неудовлетворенным последствиями. Можно страдать по их поводу, но не видеть выхода из сложившейся ситуации. Причина  в доверии к предпосылкам, на которых  базируется здание метафизики. И в  их дискредитации также действует  жесткая логика: следует проблематизировать те условия, что порождают данные следствия. Так начинает работать генеалогический метод. В принципе он подсказан требованием самой метафизики: искать предпосылки. Более того, европейская метафизика уже в лице одного из ее основоположников Р.Декарта подсказывает, где их искать. Очевидно, что они лежат в идее представляемости. Если все видится представляемым, а значит обусловленным человеческой субъективностью, то следует искать условия преодоления представляемости и соответственно субъективности.  

Уже здесь лежит  начало нигилизма, состоящего в извлечении из мира некоторых представлений (преданных  забвению), а именно представлений  о том, что мы имеем дело с вещами самими по себе. Так начинается эпоха  коперниканских переворотов, связанная с отчетливым осознанием и преодолением более глубоких иллюзий, а если говорить ницшевским языком, то с извлечением из мира ценностей, ложно проецированных в существо вещей. Открывается тот факт, что если мы преодолеваем представляемость посредством идей, то выбор идей зависит от нас. Но основанием выбора, а значит преодолением субъективности, становится уже не соответствие идей действительности, а их целесообразность. Причина в таком изменении перспективы и состоит в осознании того, что именно отождествление идей с реальностью и порождает трудности метафизики.