Теория праздного класса

ГЛАВА VI ДЕНЕЖНЫЕ КАНОНЫ ВКУСА

Уже не раз повторялось предостережение о том, что, хотя регулирующей нормой потребления является в зна­чительной мере  требование  демонстративного  расточи­тельства, этот принцип в его неприкрытой, простой форме не следует понимать как мотив, на котором потребитель строит свои действия в каждом конкретном случае. Обык­новенно его мотив — это желание действовать сообразно с установившейся практикой, стремление избежать небла­госклонного внимания и толков и жить на уровне обще­принятых канонов благопристойности как по виду, коли­честву п сорту потребляемых товаров, так и по пристой­ному употреблению своего времени и сил. В обычных слу­чаях в мотивах потребителя присутствует это ощущение предписывающего обычая и оказывает прямое принуди­тельное давление, особенно в  отношении потребления, осуществляемого на глазах у наблюдателей. Однако в по­треблении, которое ни в какой сколь-нибудь ощутимой степени не становится известным посторонним, тоже мож­но наблюдать значительный элемент предписываемой до-рогостоимости — это, например, предметы нижнего белья, некоторые из продуктов питания, кухонные принадлеж­ности п прочие предметы домашнего обихода, скорее пред­назначаемые для работы, а не для демонстрации. Во всех таких полезных предметах  при близком  рассмотрении будут обнаруживаться определенные свойства, повышаю­щие цену и увеличивающие продажную стоимость рас­сматриваемых товаров, но не увеличивающие пропорцио­нально этому пригодность этих предметов для служения одним только материальным целям, которому они явно предназначены.

При отборе, происходящем под надзором закона демон­стративного расточения, вырастает кодекс общепризнан­ных канонов потребления, действием которого является удержание потребителя на уровне нормы расточительно­сти в потреблении дорогих товаров и в употреблении боль-

шого количества времени и сил. Это развитие предписы­вающего обычая оказывает немедленное действие на эко­номическую жизнь, однако непрямое, более косвенное действие оно оказывает на поведение людей также и в других аспектах. Образ мысли в отношении выражения жизни в любой конкретной области неизбежно затрагива­ет привычную точку зрения на то, что является правиль­ным и хорошим в других областях. В органическом ком­плексе привычек мышления, составляющих существо со­знательной жизни индивида, экономический интерес не является отдельным, выделяющимся среди всех других интересов. Кое-что, например, уже говорилось о его связи с канонами почета.

Принцип демонстративного расточения направляет формирование образа мысли в отношении того, что нрав­ственно и почетно в жизни и в предметах потребления. При этом данный принцип пересекается с другими норма­ми поведения, первоначально не имеющими отношения к кодексу денежного почета, но представляющими, непо­средственно или в каждом конкретном случае, известное экономическое значение. Так, канон почетного расточи­тельства может оказывать непосредственное илп косвен­ное влияние на чувство долга, чувство прекрасного, на представление о полезности, о благочестивой плн риту­альной уместности, а также на представление о научной истине.

Едва ли необходимо пускаться здесь в обсуждение от­дельных моментов, в которых канон доставляющих почет расходов обыкновенно пересекается с моральными кано­нами поведения, или того, каким образом это происходит в каждом отдельном случае. Это те вопросы, которым уде­ляется большое внимание и которые широко освещаются на примерах теми людьми, обязанность которых — наблюдать и давать указания в отношении всяких отступ­лений от общепринятого кодекса принципов морали. В со­временных обществах, где институт частной собственно­сти выступает характерной особенностью общественной жизни, господствующей в экономике и в праве, одной из самых ярких черт морального кодекса является неприкос­новенность собственности. Нет надобности отстаивать или пояснять на примерах справедливость утверждения, что обычай сохранения частной собственности в неприкосно­венности пересекается с другим обычаем — добиваться богатства ради доброго   именп,   обретаемого   через   его демонстративное потребление. Большинство преступлений против собственности, особенно в ощутимом масштабе,, попадают под эту рубрику. Притчей во языцех, фактом всеобщей известности является то, что в тех преступлени­ях, в результате которых к преступнику переходит круп­ная собственность, он обычно не подвергается высшей ме­ре наказания или тому величайшему позору, который бы пал на него на основании одного только наивного мораль­ного кодекса. Вор или жулик, получивший путем право­нарушения большое богатство, имеет больше возможно­сти избежать сурового наказания со стороны закона, чем мелкий воришка; а от его возросшего состояния и того, что он тратит нечестно приобретенную собственность благо­пристойным образом, на его долю выпадает немалая доб­рая репутация. Благовоспитанное расходование  награб­ленного настолько сильно впечатляет лиц с развитым чувством внешних приличий, что смягчает ощущение мо­ральной низости, возникающее у них при виде правона­рушения. Можно также заметить — и это имеет более непосредственное отношение к делу, — что мы склонны прощать преступление против собственности в том случае,, когда мотивом человека является обеспечение средств для. «приличного» образа жизни его жене и детям. Если при этом добавляется, что жена была «вскормлена в роскоши», то это принимается в качестве добавочного смягчающего обстоятельства. То есть мы склонны прощать такое пре­ступление, где целью преступника является почтенная цель дать возможность своей жеие осуществлять за него подставное потребление времени и материальных ценно­стей в таком количестве, какого требует норма денежной благопристойности. В таком  случае  обычай  одобрения привычного   уровня   демонстративного   расточительства идет вразрез с обычаем порицания преступлений против собствености до такой степени, что иногда даже оценка остается неопределенной: порицание это илп похвала. Это справедливо особенно там, где правонарушение несет в себе ощутимый элемент хищничества пли разбоя.

Едва ли нужно продолжать рассмотрение этой темы дальше, однако, возможно, не будет неуместным замеча­ние, что вся та значительная часть моральных устоев, ко­торые вырастают вокруг понятия неприкосновенности1 собственности, является психологическим продуктом тра­диционного восхваления богатства. И следует добавить, что это богатство, считающееся свято неприкосновенным, высоко ценится прежде всего благодаря той доброй славе, которую приносит его демонстративное потребление.

К вопросу о значении денежной благопристойности в научной атмосфере или в стремлении к знаниям мы вер­немся несколько более подробно в отдельной главе. Нет также особой необходимости останавливаться здесь на представлении о достоинствах, которыми в этой связи на­деляется благочестие или ритуал. Эта тема также будет появляться среди прочих в одной из последующих глав. Тем не менее практика престижного расходования играет немалую роль в формировании массовых представлений о том, что правильно и похвально в вопросах священнослу-жения, а следовательно, здесь можно разъяснить, как принцип демонстративного расточительства проявляется в некоторых банальных обрядах благочестия и в связан­ном с ними самодовольстве.

Очевидно, что каноном демонстративного расточитель­ства в значительной части можно объяснить то, что может •быть названо «благочестивым потреблением», напри­мер потребление священных зданий, церковных облаче­ний и других материальных ценностей того же рода. Даже в тех современных культах, божествам которых приписывается пристрастие к нерукотворным храмам, священные строения и другая культовая собственность строятся и отделываются с известным расчетом на пре­стижный уровень расточительных расходов. II нужно лишь немного наблюдения или интроспекции — подойдет н то, и другое, — чтобы убедиться, что дорогостоящая роскошь храма оказывает возвышающее и смягчающее действие на душевный настрой молящихся. Если мы заду­мываемся над ощущением глубокого стыда, которое вы­зывает у всех очевидцев всякое свидетельство бедности или запущенности в священном храме, это послужит в подкрепление того же факта. Аксессуары для отправле­ния всякого обряда благочестия должны быть безупреч­ными в денежном отношении. Это требование является настоятельным, как бы пи были полезны эти аксессуары в эстетическом или ином отношении.

Может быть, уместно также заметить, что во всякой •общности, особенно в районах, где норма денежной бла­гопристойности для жилищ невысока, местное святилище лучше украшено, демонстративно расточительнее по сво­ей архитектуре и убранству, нежели жилые дома прихо­жан. Это справедливо в отношении почти всех вероиспове­даний и культов, христианских ли, языческих ли, но в особой мере это справедливо в отношении более старых и более зрелых религиозных обрядов. В то нее время свя­щенный храм обычно никак не способствует созданию физического удобства для паствы. В самом деле, священ­ное строение не только лишь в незначительной степени служит физическому благополучию прихожан по сравне­нию с их более скромными жилыми домами, но всеми людьми   ощущается, что правильный  и   просвещенный смысл истины, красоты п добра требует, чтобы во всяких расходах на храм демонстративным образом отсутствова­ло все, что может служить удобству прихожанина. Если какой-либо элемент удобства допускается в обстановке храма, он должен быть по крайней мере тщательно скрыт-и замаскирован под показную строгость. В наиболее поч­тенных современных церквях, где не делается никаких расходов, принцип строгости осуществляется вплоть до> превращения обстановки храма, особенно с виду, в сред­ство «умерщвления   плоти». Среди лиц с изысканным вкусом в деле «благочестивого потребления» мало у кого этот аскетически-расточительный дискомфорт не вызыва­ет своим внутренним содержанием чувства справедливо­сти и добра. «Благочестивое потребление» носит харак­тер подставного потребления. Такой канон благочестивой строгости основывается на денежной почетности демон­стративно расточительного потребления, опираясь на то правило, что подставное потребление не должно способ­ствовать удобству подставного потребителя.

Что-то от этой суровости есть в святилище и его об­становке во всех культах, где святой или божество, к которому имеет отношение храм, как понимается, в нем не присутствует и сам не пользуется имуществом храма в соответствии с приписываемым ему вкусом к роскоши. Несколько иной характер в этом отношении носят свя­щенные атрибуты в тех культах, где приписываемый бо­жеству образ жизни приближается к образу жизни зем­ного патриархального властелина— где оно, как представ­ляется, лично пользуется этими годными к потреблению материальными ценностями. В этом последнем случае виду святилища и его обстановке в большей мере прида­ется стиль имущества, которое предназначается для демонстративного потребления мирским хозяином или владельцем. С другой стороны, там, где предметы священ-нослужения используются просто при служении божест-

«у, т. е. там, где они потребляются подставным образом •его слугами, там священное имущество приобретает ха­рактер, который подобает иметь предметам, предназначен­ным исключительно для подставного потребления.

В последнем случае святилище и аппарат священно-служения замыслены так, чтобы не увеличивать комфорта или не способствовать полноте проявленпя жизни под­ставного потребителя или, во всяком случае, чтобы не соз­давалось впечатление, что целью их потребления является удобство потребителя. Ибо назначение подставного по­требления — способствовать не полноте проявления жизни потребителя, а повышению денежной репутации хозяина, в интересах которого имеет место потребление. Поэтому церковные облачения, как известно, дорогостоящи, богаты украшениями и неудобны; а в культах, где приближенный божеству священнослужитель, как представляется, не раз­деляет имущественных прав господина, подобно, скажем, супруге, они имеют строгий и неудобный покрой. И таки­ми, как ощущается, они и должны быть.

Принцип расточения вторгается в сферу действия канонов ритуальной службы не только тем, что устанав­ливает высокий уровень приличествующих расходов. Он затрагивает как средства, так и способы и подстрекает как на подставное потребление, так и на подставную праздность. Манера поведения духовенства в ее лучшем виде — это отстранегшая, медлительная, механическая манера держаться, не оскверненная намеками на чувст­венное удовольствие. Это сохраняет свою справедливость в различной, конечно, степени по отношению к различным религиозным обрядам и вероисповеданиям; а в жизни ду­ховенства всех антропоморфных культов видны яркие ■следы подставного потребления времени.

Тот же самый канон подставной праздности явно при­сутствует и во внешних деталях обрядовых церемоний, и на него нужно только указать, чтобы он стал очевиден для всякого наблюдателя. У всех ритуалов есть заметная тенденция превращаться в повторение догматов. Такое развитие догмата наиболее заметно в более зрелых куль­тах, духовенство которых в то же время носит более стро­гие, богаче украшенные наряды и ведет более аскетический образ жизни; однако его можно увидеть также в формах и способах поклонения более современных, не так давно возникших сект, где вкусы менее требовательны в отно­шении священников, их одеяний и святилищ. Повторение службы (слово «служба» несет намек, имеющий значение для рассматриваемого вопроса) становится более механи­ческим по мере того^как религиозный обряд становится старше и получает большее распространение, и такая ме­ханичность повторения приятна лицу, имеющему хоро­ший вкус в обрядах благочестия. И далеко не случайно, ибо тот факт, что она носит механический характер, явно говорит за то, что господин, для которого она исполняет-•ся, вознесен выше заурядной потребности в действитель­но доставляющей пользу или выгоду службе со стороны его слуг. Они являются не приносящими прибыли слуга­ми, и в том, что они остаются неприбыльными, подразу­мевается почтенность их хозяина. Нет надобности оста­навливать внимание читателя на близкой аналогии, суще­ствующей   между   должностью   священнослужителя   и должностью ливрейного лакея. Нам с нашим представле­нием о том, что в этих вопросах является надлежащим, в очевидной механичности службы в обоих   случаях до­ставляет удовольствие осознавать, что  она есть лишь исполнение проформы. При исполнении священнических чрункций не следует выказывать никакого проворства пли умелой манипуляции — ничего такого, что могло бы наво­дить на мысль о способности быстро справиться с ра­ботой.

Во всем этом угадывается, конечно, намек на темпера­мент, вкусы, наклонности и образ жизнп, приписываемые божеству богомольцами, живущими в условиях традици­онных денежных канонов почтенности. Понятия бого­мольцев о божестве и об отношении, в котором находится к нему человеческий субъект, приняли окраску принципа демонстративной расточительности, пронизывающего об­раз мышления людей. Конечно, эта лакировка денежной расточительностью очевиднее в наиболее наивных религи­озных обрядах, однако заметна она повсюду. Все народы, па какой бы стадии развития культуры они ни находи­лись или как бы они ни были просвещены, вынуждены восполнять довольно скудные сведения относительно лич­ности их божеств и привычного для тех окружения. При­бегая для этого к помощи воображения, чтобы заполнить и украсить картину внешнего вида и образа жизни боже­ства, они привычным образом наделяют его такими черта­ми, которые составляют их идеал достойного человека. И в стремлении к общению с божеством способы и сред­ства привлечь его внимание как можно ближе уподобля­ются тому божественному идеалу, который на данное вре­мя присутствует в умах людей. Для того чтобы показать­ся перед лицом божества наиболее пристойным образом и снискать его благосклонность, нужно, как предполагается, действовать по определенной общепринятой системе, в сопровождении известных  материальных  обстоятельств, которые по общему пониманию особенно сообразны с при­родой божества. Этот всеми принимаемый идеал поведе­ния и атрибутов, соответствующих таким моментам при­чащения, безусловно, в изрядной степени формируется общим представлением о том, что является по существу достойным и красивым в окружении человека и как сле­дует себя держать всякий раз, когда представляется слу­чай для возвышенного общения. В силу этого было бы заблуждением   пытаться   анализировать   благочестивую манеру поведения, прямо и без обиняков объясняя все случаи, свидетельствующие о наличии денежного крите­рия почтенности, все той же лежащей в их основании нор­мой денежного соперничества. Поэтому было бы также заблуждением приписывать божеству, как это мыслится в народе, ревнивую заботу о его денежном положении и прпвычку избегать убогие места, презирая нищенскую обстановку, просто по той причине, что они некачествен­ны в денежном отношении.

И все же, приняв все во внимание, мы видим, что каноны денежной почтенности действительно существенно влия­ют, прямо или косвенно, как на наши представления об атрибутах божества, так и на наши понятия о том, как и при каких обстоятельствах подобает принимать святое причастие. Считается, что у божества должен быть особен­но   размеренный  и  праздно-безмятежный образ жизни. И в каких бы поэтических образах,  в назидание, либо взывая к благочестивой фантазии, ни рисовалось небесное местожительство, автор образного описания как само собой разумеющееся вызывает в воображении слушателей пре­стол, изобилующий знаками богатства и власти и окру­женный многочисленными слугами.  В таких  обычного рода представлениях небесных поселений функцией этого корпуса слуг является подставная праздность, а их время и силы в значительной мере занимает непроизводитель­ная процедура, при которой опять и опять перечисляются похвальные свойства и подвиги божества; второй же план представления наполняется мерцанием драгоценных ме­таллов и наиболее дорогих драгоценных камней. Столь

сильное вторжение денежных канонов в идеалы благочес­тия происходит лишь при наиболее грубых проявлениях благочестивого воображения. Подобный случай имеет мес­то в благочестивых представлениях негритянского насе­ления южных штатов. Там художники слова не в состоя­нии снпзойти до чего-нибудь более дешевого, чем золото, так что в этом случае настоятельное требование денежной красоты дает потрясающий   цветовой   эффект   желтого, эффект, который был бы невыносим для более взыскатель­ного вкугса. Вероятно, все же в любом культе идеалы ри­туальной сообразности, которыми руководствуются люди в своих представлениях об уместности тех или иных атри­бутов священно служения, дополняются денежным крите­рием достоинств.

Подобным образом ощущается — и это ощущение яв­ляется руководством к действию, — что священнослужите­ли, приближенные божеству, не должны участвовать в производительном труде; что никакого рода работа — ни­какое занятие, которое приносит ощутимую пользу лю­дям, — не должно выполняться в присутствии божества или в пределах окружающей храм территории; что всякий предстающий перед лицом божества должен  входить в храм очищенным от всех мирских черт в одежде и внеш­ности, свидетельствующих о его занятости в производстве, должен входить облаченным в наряды более дорогостоя­щие, чем его повседневные платья; что в праздники, от­водимые для восславления божества или для причастия, никакая работа, полезная обществу, не должна выпол­няться никем. Даже более далекие от бога мирские васса­лы должны платить дань в размере одного дня подстав­ной праздности в неделю.

Во всех таких проявлениях свойственного людям пред­ставления о том, что является должным и уместным при соблюдении обрядов благочестия и в описаниях божества, достаточно заметно действенное присутствие канонов денежной почтенности независимо от того, непосредствен­но ли эти каноны оказали свое влияние на благочестивое суждение в данном отношении или опосредованно.

Каноны денежной почтенности оказали аналогичное, однако более далеко идущее и поддающееся более точно­му определению влияние на распространенное в народе чувство красоты или полезности в пригодных для потреб­ления вещах. Необходимое условие денежной благопри­стойности в весьма ощутимой мере повлияло на представ­пение о красоте и полезности и предметов обихода, и про­изведений искусства. Вещи пользуются предпочтением в употреблении до некоторой степени за счет того, что они демонстративно расточительны; их пригодность, как пред­ставляется, где-то соразмерна тому, насколько они расто­чительны и насколько неприспособлены для употребления по их очевидному назначению.

Утилитарность предметов, ценимых за их красоту, на­ходится в тесной зависимости от дорогостоимости этих предметов. Эту зависимость выявит простой пример. Сере­бряная ложка ручной работы продажной стоимостью  в какие-нибудь десять-двадцать долларов обычно не более полезна — в первом значении этого слова, — чем ложка из того же материала, изготовленная машинным  способом. Она не может быть надежнее в пользовании, чем ложка машинного изготовления даже из такого «неблагородного» металла, как алюминий, стоимость которой может быть не выше каких-нибудь десяти-двадцати центов. В самом деле, первый из двух предметов обихода является обычно менее эффективным при использовании его по очевидно­му назначению, нежели второй. Конечно, тут же возника­ет возражение, что, принимая такую точку зрения, мы игнорируем одно из главных, если не главное употребление более дорогой ложки: ложка ручной работы удовлетворяет наше чувство вкуса, наше чувство прекрасного, в то вре­мя как та, что сделана механическим способом из небла­городного металла, не имеет никакого иного полезного назначения, кроме грубой функциональности. Несомнен­но, факты именно таковы, однако по размышлении станет очевидным, что это состоятельное возражение не являет­ся решающим. Оказывается, (1) что, в то время как из двух различных материалов, из которых изготовлены одна п другая ложки, каждый обладает красотой и может слу­жить прямому назначению, материал, из которого изготов­лена ложка ручной работы, раз в сто ценнее неблагород­ного металла, не слишком-то превосходя его в присущей ему красоте фактуры или цвета и не будучи в ощутимой степени более надежным по физическим свойствам; (2) если же пристальный осмотр покажет, что ложка ручной работы в действительности является лишь очень хитрой подделкой под изделие  ручной работы, но подделкой, сработанной так искусно, что при всяком осмотре, кроме самого тщательного, профессионального, производит такое же впечатление формой и  фактурой,  тогда  полезность.

предмета, включая сюда удовлетворение, получаемое по­требителем при созерцании его как произведения искус­ства, немедленно снизится процентов на восемьдесят-девяносто, а то и более; (3) если две ложки оказываются при достаточно пристальном осмотре настолько одинако­выми на вид, что подложный предмет выдает только его "меньший вес, то такое сходство окраски и формы почти 'не прибавит ценности ложке фабричного изготовления и не доставит потребителю сколько-нибудь более ощутимо­го удовлетворения «чувства красоты» при ее созерцании, если только более дешевая ложка не является новинкой и ее можно купить за номинальную стоимость.

Случай с ложками характерен. Как правило, большая удовлетворенность от употребления и созерцания дорогих и, казалось бы, красивых предметов в значительной мере объясняется удовлетворением нашего вкуса к дорогостои­мости, которая скрывается под маской красоты. Мы го­раздо чаще высоко ценим те или иные вещи за их пре­стижный   характер, чем  просто за красоту. В наших • канонах вкуса требование демонстративной расточитель­ности обычно не присутствует на сознательном уровне, но тем не менее   оно   присутствует — как господствующая ■ норма, отбором формирующая и поддерживающая наше представление о красоте и позволяющая нам различать, что может быть официально одобрено как красивое и что " не может.

Именно там, где сталкиваются и смешиваются поня­тия красоты и почета, в каждом конкретном случае труд-'нее всего провести разграничение между полезностью и ' расточительностью. Нередко случается так, что предмет, •который служит престижным целям демонстративного расточительства, является в то же время произведением искусства; и затраты труда, которым он обязан своей ути­литарностью в своем главном назначении, могут также придавать и зачастую придают предмету красоту формы и цвета. Вопрос еще более усложняется тем, что многие предметы, как, например, изделия из драгоценных камней и металлов, а также некоторых других материалов, ис­пользуемые в качестве украшений и в убранстве, служат целям демонстративного расточительства благодаря тому, ■что прежде они находили употребление как произведения искусства. Очень красивым, на наш взгляд, является, на­пример, золото; внутренней красотой обладают — правда, здесь нередко требуется существенная оговорка — очень многие, если не большинство, из высоко ценимых произве­дений искусства, а также некоторые материалы, исполь­зуемые в одежде, отдельные элементы садово-парковой архитектуры и в меньшей степени многое другое. Кроме как вследствие присущей им красоты, едва ли бы эти предметы в такой мере явились бы объектами домога­тельств или стали бы монополизированными предметами гордости их владельцев и пользователей. Однако обычно эти вещи обладают полезностью для их владельца не столько в силу их внутренней красоты, сколько благода­ря почету, к которому приводит владение ими и их по­требление, или тому, что этим предотвращается порица­ние в денежной неблагопристойности.

Независимо от пригодности к употреблению в других отношениях, эти предметы красивы и в силу их красоты обладают полезностью; на этом основании они представ­ляют собой ценность, если могут быть присвоены или монополизированы; они поэтому являются объектом домо­гательств в качестве ценного имущества, и то исключи­тельное наслаждение, которое они доставляют владельцу, связано с чувством денежного превосходства, в то время как их созерцание доставляет ему эстетическое наслаж­дение. Однако их красота в наивном смысле этого слова, не являясь мотивом для их монополизации или основани­ем их продажной стоимости, скорее случайна. «При всей чувственно воспринимаемой красоте самоцветов, их ред­костность и цена придают им такой почет, которым бы они никогда не пользовались, будь они дешевыми». Действи­тельно, во всех обычных случаях такого рода мало что может служить таким стимулом к исключительности во владении и пользовании этими красивыми предметами, кроме того, что они, составляя статью демонстративного расточительства, приносят почет. Большинство предметов этого обширного класса, частично за исключением пред­метов личного украшения, с тем же успехом могли бы использоваться не в целях приобретения почета, а в лю­бых других, независимо от того, обладает ими данное лицо или нет; и даже в отношении личных украшений следует добавить, что их главное назначение — придать блеск личности владельца (или того, кто их носит) в срав­нении с другими лицами, вынужденными обходиться без них. Эстетическая польза от предметов, представляющих собой произведения искусства, при обладании повышает­ся не сильно и не во всех случаях.

Вывод, который можно сделать на основании уже рас­смотренного, состоит в том, что всякий ценный предмет, отвечающий нашему чувству прекрасного, должен сообра­зовываться й с требованием красоты, и с требованием дороговизны. Помимо этого, канон дорогостоимости влия­ет также на наши вкусы таким образом, что мы безнадеж­но смешиваем при восприятии предмета признаки дорого­визны с характерными признаками красоты, а суммарный эффект восприятия относим просто к красоте. Черты, по которым обнаруживается цена дорогих предметов, начи­нают приниматься за признаки красоты. Эти черты при­ятны как признаки престижной дорогостоимости, и это доставляемое таким образом удовольствие смешивается с удовольствием от красивой формы предмета и его окрас­ки; так, например, мы часто заявляем, что тот пли иной предмет одеяния «совершенно прекрасен», тогда как на основании анализа его эстетической ценности нельзя ска­зать ничего, кроме того, что он денежно престижен.

В предметах одежды и в обстановке домов примеры такого смешения и путаницы элементов дорогостоимости и элементов красоты видны, наверно, лучше всего. Какие формы, материалы, окраски следует в данное время при­знавать подходящими для одежды человека и какое она должна производить общее впечатление, определяется кодексом престижности в этих вопросах, и отклонения от кодекса оскорбительны нашему вкусу как отход от эсте­тической истины. Одобрение, с которым мы смотрим на новый наряд, никоим образом не следует считать чистым притворством. Мы с готовностью, и по большей части со­вершенно искренне, находим эти модные вещи приятны­ми. Ворсистые материи и резко выраженные цветовые эффекты, например, оскорбляют нас тогда, когда модными являются вещи роскошной лоснящейся выделки и ней­тральных цветов. Модная шляпка модели этого года гораздо убедительнее взывает сегодня к нашим чувствам, чем столь же модная шляпка модели прошлого года, хотя с точки зрения перспективы в четверть века было бы, я боюсь, делом крайне трудным присудить пальму первен­ства за присущую какой-то одной из этих конструкций красоту. Итак, опять же можно заметить, что с точки зре­ния просто зрительного впечатления благородному лоску мужской шляпы или туфлям из лакированной кожи при­суще не больше красоты, чем аналогично благородному лоску на поношенном рукаве; и тем не менее нет сомне­ний в том, что все благовоспитанные люди (в странах западной цивилизации) инстинктивно и непредвзято оста­ются в своей одежде приверженными одному из зтих явлений как очень красивому, но тщательно избегают другого, считая оскорбительным всякое чувство, которое оно способно вызвать. Крайне сомнительно, чтобы кого-то можно было заставить носить такое сооружение, как цилиндр, шляпу цивилизованного общества, в силу эсте­тических соображений, а не по каким-то иным мотивам, объясняющим такую необходимость.

Дальнейшее усвоение привычки чутко воспринимать в вещах признаки дороговизны и отождествлять красоту с престижностью приводит к тому, что красивый пред­мет, не являющийся дорогим, считается некрасивым. Та­ким образом случается, например, что некоторые краси­вые цветы согласно существующим условностям сходят за отвратительные сорняки; другие, которые можно выра­щивать без особого труда, находят признание и являются предметом восхищения у нижних слоев среднего класса, которые не могут позволить себе никакой более дорогой роскоши такого рода. Однако теми людьми, кто в состоя­нии платить за дорогие цветы и у кого привит вкус жпть по более дорогой программе расходов на денежную кра­соту в продуктах цветоводства, эти сорта отвергаются как заурядные. Тем временем другие цветы, которым свой­ственна ничуть не большая красота, чем этим, выращи­ваются при больших затратах и вызывают большое восхи­щение у тех любителей цветов, вкусы которых полностью формировались под критическим руководством изыскан­ного окружения.

Те же различия в вопросах вкуса при переходе от одного слоя общества к другому можно видеть также в отношении многих других видов потребляемых товаров; так, напри­мер, обстоит дело с домашней обстановкой, домами, парка­ми и садами. Такое расхождение во взглядах в отношении того, что является красивым в этих различных классах товаров, не есть расхождение в норме, в соответствии с которой действует естественное чувство прекрасного. Это не столько различие в природных эстетических дарова­ниях, сколько в кодексе престижности, определяющем, какие предметы должны попадать в сферу приносящего почет потребления того слоя, к которому принадлежит оценивающий. Это — различие в традициях приличий в отношении такого рода вещей, которые  без ущемления чувства собственного достоинства можно потреблять под рубрикой сделанных со вкусом предметов и произведений искусства. Допуская, что известные различия в вопросах вкуса могут объясняться и другими причинами, можно тем не менее считать, что традиционные вкусы того или иного социального слоя определяются более или менее жестко денежным уровнем жизни.

В повседневной жизнп предоставляется много любо­пытных примеров того, как от слоя к слою видоизменяет­ся кодекс денежной красоты полезных предметов, а так­же того, каким образом общепринятое чувство прекрасно­го отходит в своих вердиктах от чувства, не искушенного требованиями   денежной   репутации.   Такпм   примером является газон перед домом или коротко подстриженные деревья во дворе или в парке, что искренне считается при­влекательным у западноевропейских народов. По-видимо-му, это соответствует вкусам зажиточных слоев в тех этнических общностях, где в населении преобладают до-лпхоблонды *. Бесспорно, газон содержит элемент красо­ты просто как объект чувственного восприятия, и как таковой он несомненно радует глаз людям почти всех наций и слоев общества; однако, наверно, долпхоблонду эта красота представляется еще более бесспорной, чем большинству   других  этнических   разновидностей.   Тот факт, что полоска дерна находит у этого этнического эле­мента более высокую оценку, чем среди прочего населе­ния, сопровождается рядом других черт характера и ука­зывает на то, что этот расовый элемент когда-то обитал в районах с влажным климатом и в течение продолжи­тельного времени занимался скотоводством. Коротко под­стриженный газон считается красивым у народа, который в силу унаследованной склонности всегда находит удо­вольствие в созерцании заготовленного выгона или паст­бищной земли.

По эстетическим соображениям газон — это выгон для коров; и в наши дни бывают случаи, когда воссоздается идиллия долнхоблонда и на частный участок выпускает­ся корова — там, где дорогостоимость сопутствующих рас­ходов исключает какие-либо подозрения в бережливости. Обычно в таких случаях выбирается корова дорогой по­роды. И все же грубый намек на бережливость, который почти неизбежно при этом  присутствует, не позволяет использовать это животное в декоративных целях. Так что во всех случаях, за исключением тех, когда подозрение в бережливости отвергается наличием роскоши во всем, что •окружает участок, нужно избегать использования коровы в качестве эстетического объекта. Там же, где не пода­вить слишком  сильного  пристрастия  к  какому-нибудь пасущемуся животному, призванному пополнить имита­цию пастбища, на место коровы находится какая-нибудь замена, более или менее ей уступающая, как, например, олень, антилопа или другое экзотическое животное. Хотя эти животные и не создают в воображении европейца такой пасторальной идиллии, как корова, тем не менее им отдается предпочтение в силу их высокой цены или •бесполезности — и   вследствие   этого   хорошей   репута­ции. Не являясь заурядным образом прибыльными на де­ле, они не дают п основания для подобных предположе­ний.

Общественные парки, естественно, попадают в ту же категорию явлений, что и газоны, в идеале они тоже пред­ставляют собой имитацию пастбища. Лучшим уходом за таким парком будет, конечно, выпас скота, и скот на фоне травы будет неплохим дополнением к красоте самого парка — едва ли это нужно доказывать человеку, который когда-нибудь видел пастбище в хорошем состоянии. Стоит отметить,  однако, как одно из  выражений денежного компонента в общественных вкусах, что к такому способу содержания общественных парков прибегают редко. Са­мое лучшее, что может сделать искусный рабочий под наблюдением опытного смотрителя, — это более или ме­нее близкую имитацию пастбища, но результат неизбеж­но  будет в чем-то  не  дотягивать  до  художественного эффекта, получающегося при выпасе скота. Однако при том понимании, которое бытует в обществе, присутствие стада скота в публичном месте отдыха неотступно наво­дило бы на мысль о бережливости п полезности и поэтому •было бы донельзя неприличным. Поскольку такой способ

'ухода за парковыми участками сравнительно недорог, ов -не соответствует внешним приличиям.

Такое же, в общем, значение имеет еще одна особен­ность, характерная для общественных парков. Наблюда­ется усиленная демонстрация дороговизны вкупе с при­творной простотой и грубой полезностью. Те же черты проявляются в парковых участках при частных домах во всех тех случаях, когда вкусы владельцев или управляю­щих сформированы в условиях жизни средних слоев или под влиянием традиций высших слоев общества, сложив­шихся в детские годы того поколения, которое теперь до­живает свой век. В парках, сообразующихся с вкусами, привитыми современному высшему слою, такие черты не проявляются в столь заметной степени. Причина такого различия вкусов между двумя поколениями благовоспи­танных лиц лежит в изменении их экономического поло­жения. Аналогичные отличия можно почувствовать как в общепринятых идеалах в устройстве участков для отдыха и развлечений, так н в других отношениях. В нашей стра­не, как и во многих других, до второй половины XIX в. таким состоянием, которое освобождало бы от бережли­вости, обладала лишь очень малая часть населения. Бла­годаря несовершенным средствам сообщения разбросан­ные по стране представители этой малой части населения не имели реального контакта друг с другом. Поэтому не было основания для развития вкуса в духе пренебреже­ния дороговизной. Ничем не обузданным было возмуще­ние благовоспитанного вкуса против плебейской бережли­вости. В каких бы единичных случаях ни проявлялось естественное чувство красоты, в одобрении недорогостоя­щего или нерасточительного окружения ему недоставало «социальной согласованности», которую не может дать ничто, кроме значительной группы схожим образом мыс­лящих людей. Не было, стало быть, никакого действенно­го мнения высших слоев, которое позволяло бы смотреть сквозь пальцы на свидетельства возможной нерасточи­тельности в содержании парковых участков; и не было, следовательно, никаких существенных расхождений меж­ду представлениями об идеальном облике участка для отдыха и развлечений у праздного класса и у более низ­ких, средних слоев. И те п другие слои строили свои идеа­лы в страхе уронить в глазах представителей данного слоя свою денежную репутацию.

В наши дни расхождение в идеалах становится очевид-

еым. Часть праздного класса, которая последовательно освобождалась от труда и денежных забот на протяже­нии по крайней мере одного поколения, теперь является достаточно большой, чтобы формировать и поддерживать мнение в отношении вкусов. К факторам, которые облег­чают достижение «социальной согласованности» внутри •праздного класса, добавились возросшие возможности передвижения. Внутри этого класса избранных необреме­ненность бережливостью стала настолько само собой разу­меющейся, что почти утратила свою утилитарность в качестве основы денежной благопристойности. Поэтому -сегодняшние каноны вкуса высших слоев общества не так последовательны в требовании неустанной демонстрации больших расходов, начисто исключающей даже видимость бережливости. Итак, на этих высших социальных и ин­теллектуальных уровнях появляется пристрастие к про­стому и «естественному» в устройстве парковых участков. Порождаясь в значительной мере инстинктом мастерства, это пристрастие с переменным успехом приносит свои плоды. Оно редко проявляется в чистом виде и временами переходи^ в нечто не сильно отличающееся от той под­делки под безыскусственность, которая была упомянута выше.

Слабость к приспособлениям, обнаруживающим гру­бую функциональность, неизбежно наводящим на мысль о их прямом и нерасточительном использовании, присут­ствует даже во вкусах средних слоев, однако там доста­точную власть над такой слабостью берет безраздельно господствующий канон почтенной бесполезности. Вслед­ствие этого такая слабость проявляется в разнообразной по способам и средствам притворной полезности — в таких •изобретениях, как литые ограды, мосты, беседки, павиль­оны и тому подобные декоративные детали. Такая при­творная полезность в том, что, может быть, является самым сильным отклонением от начальных побуждений, диктуемых чувством экономической красоты, находит своё выражение в чугунных оградах и решетках грубого литья •или в окружных подъездных путях, проложенных по ров­ному участку.

Разборчивый праздный класс перерос в своем разви­тии использование таких псевдополезных разновидностей денежной красоты, по крайней мере в некоторых вопро­сах. Однако вкусы индивидов, составляющих более ран-япе пополнения собственно праздного класса, а также вкусы средних п низших слоев все еще требуют вдобавок к эстетической красоте красоты денежной, даже в тех предметах, которые первоначально вызывали восхищение красотой, присущей им таким же естественным образом, как ветви дереву.

Вкусы общества в этих вопросах следует усматривать в том, как высоко ценятся общепринятые клумбы на об­щественных парковых участках и искусство  фигурной стрижки садовых деревьев. Быть может, самый что ни на есть удачный пример такого преобладания во вкусах сред­них слоев денежной красоты над красотой эстетической виден в переоборудовании участка, который до этого был занят под Колумбийскую  выставку *.  Это  подходящий пример для иллюстрации того, что весьма сильное требо­вание почтенной дороговизны все еще присутствует даже там, где избегается всякая демонстрация показной расто­чительности.   Художественный   эффект,   действительно получающийся при такой реконструкции, как-то сильно расходится с тем видом, который придал бы участку че­ловек, не руководствуйся он денежными канонами вкуса. Среди населения города даже класс «лучших» смотрит на продвижение работ с нескрываемым одобрением, наводя­щим на мысль, что в данном случае если и существует расхождение между вкусами высших и вкусами низших или средних слоев городского населения, то оно невелико. Чувство прекрасного у населения такого города, который является представительным в отношении развитой денеж­ной культуры, старается не допустить никакого отхода от великого принципа денежной  цивилизации — демонстра­тивного расточительства.

Любовь к природе, сама, возможно, заимствованная у великосветского кодекса вкусов, под руководством такого канона денежной красоты иногда выражается самым не­ожиданным образом, приводя к результатам, которые незадачливому зрителю могут показаться нелепыми. На­пример, общепринятый обычай сажать деревья в безлес­ных районах нашей страны был перенесен в качестве статьи почетного расходования в районы, густо поросшие лесом; так что для деревни или отдельного фермера в по­росшей лесом сельской местности отнюдь не в диковину очищать землю от растущих на ней деревьев и тут же опять сажать во дворе фермы или вдоль улиц саженцы некоего привозного вида. Таким образом, поросли дуба, вяза, бука, ореха, тсуги *, березы и американской липы вырубаются, чтобы освободить место для молодых сажен­цев изысканного клена, тополя трехгранного и ивы пла­кучей. Считается, что оставленные на своем месте лесные деревья, не требующие особых затрат, умалили бы досто­инство, которым должен облекаться предназначенный для украшения предмет, отвечающий стремлению к почету.

Подобное распространение влияния денежной репута­ции на вкусы можно проследить в том, как складываются распространенные представления о  красоте  животных. О той роли, которую денежный канон вкуса играет в отве­дении корове определенного места на шкале эстетических оценок общества, уже говорилось. Нечто похожее справед­ливо в отношении других домашних животных в той мере, в какой они ощутимым образом полезны обществу в про­изводственном отношении — как,   например,   домашняя птица, свиньи, скот, овцы, козы, тягловые лошади. Они носят производительный характер и служат полезной, не­редко прибыльной цели, следовательно, на них не обнару­живается с такой легкостью печать красоты. Иначе обсто­ит дело с теми домашними животными, которые обычно» не служат никакой производственной цели, такими, как голуби, попугаи и другие птицы, содержащиеся в клетках, кошки, собаки и скаковые  лошади.  Они  обыкновенно составляют статью демонстративного потребления, а сле­довательно, их содержание почетно по своей природе, и их законным образом можно считать красивыми. Этот класс животных вызывает традиционные симпатии у всех высших слоев, в то время как слои, лежащие в денежном отношении ниже, — а также то избранное меньшинство» праздного класса, среди которого в известной мере отжи­вает канон категорического отказа от бережливости,—эти слои, находя красивыми тех или иных животных, не при­держиваются раз и  навсегда установленной денежной границы мея^ду прекрасным и уродливым.

Следует сказать о второстепенных основаниях досто­инства тех домашних животных, которые приносят почет и слывут красивыми. Помимо птиц, относящихся к раз­ряду приносящих почет домашних животных — своим мес­том в этом разряде они обязаны исключительно тому, что по своему характеру они неприбыльны, — особого внима­ния заслуживают кошки, собаки и скаковые лошади. Кошка является наименее почтенным из только что на­званных животных, ибо составляет наименее расточитель­ную статью потребления, она может даже приносить поль­зу. В то же время по своему кошачьему темпераменту она не соответствует почтенному назначению. Она живет с человеком на условиях равенства, знать не знает о том отношении статуса, которое является древнейшим основа­нием всех различий в достоинстве, почете и славе, не годится для беспрепятственного использования в завист­ном сравнении, проводимом между владельцем и соседями. Исключение из этого последнего правила встречается в случае таких редких и причудливых предметов, как ан­горская кошка, имеющая в деле обретения почета некото­рую мало-мальскую ценность на основе дорогостоимости и имеющая поэтому определенные основания считаться красивой по денежным мотивам.

Собака обладает известными достоинствами как в пла­не бесполезности, так и по особенностям природного тем­перамента. В возвышенном смысле ее часто называют другом человека и высоко ценят за ум и преданность. Все это значит, что собака — слуга человека и обладает даром безоговорочного подчинения, с расторопностью раба уга­дывая настроение хозяина. Вкупе с этими чертами, позво­ляющими собаке прекрасно вписываться в систему стату­са — и которые в этом отношении нуяшо записать в число полезных, — собака обладает некоторыми свойствами, имеющими более сомнительную эстетическую ценность. Из домашних животных она является самым грязным и самым несносным по повадкам. Но это компенсируется ее раболепным, ласковым отношением к хозяину и готовно­стью причинить ущерб и неудобство всем остальным. Зна­чит, собака способна снискать наше расположение тем, что предоставляет возможность свободно проявляться нашей склонности к господству, а составляя при этом большую статью расходов и не служа обычно никакой производственной цели, она занимает во взглядах челове­ка прочное место как что-то добропочтенное. В то же вре­мя собака в нашем воображении ассоциируется с охотой—

похвальным занятием, являющимся проявлением почтен­ного хищнического побуждения.

При таком выгодном положении традиционно призна­ются и возвеличиваются малейшая красота формы и дви­жения и хоть сколь-нибудь похвальные особенности в по­ведении собаки. И даже те породы собак, которые превра­щаются любителями в нелепые уродства, многими людьми искренне рассматриваются   как   красивые. Эти   породы собак — подобное справедливо и в отношении других раз­водимых   любителями декоративных животных — оцени­ваются и подразделяются по их эстетической ценности в некоторой прямой зависимости от степени нелепости и не­постоянства   конкретной   формы,   которую   в   каждом отдельном случае принимает уродство. В рассматривае­мом плане это различие в степени полезности, основанное на нелепости и непостоянстве строения, можно выразить в терминах большего дефицита и в результате — больших расходов. Рыночная стоимость уродств из отряда собачь­их, таких, как модные типы собачек преимущественно для женщин и типы комнатных собак преимущественно для мужчин, основывается на высокой цене их производства, а их ценность для владельцев заключается главным обра­зом в их полезности в качестве статей демонстративного потребления. Косвенным образом, отражаясь в престиж­ной дороговизне, им приписывается ценность для обще­ства; и таким образом, путем несложной подмены слов и понятий, получается, что они вызывают восхищение и сла­вятся за красоту. Так как всякое внимание, расточаемое на этих животных, не является прибыльным или полезпым, оно почетно; а так как вследствие этого не осуждается при­вычка оказывать им внимание, то она может развиться в очень прочную привязанность самого великодушного свой­ства. Так что в любви к домашним животным канон расто­чительных расходов присутствует более менее косвенно, как норма, формирующая чувство и направляющая выбор его объекта. Подобное справедливо, как вскоре будет от­мечено, и в отношении привязанности к людям, хотя в этом случае характер действия нормы несколько иной.

С верховыми лошадьми дело обстоит почти так же, как с собаками. Они в целом дороги, расточительны и беспо­лезны для производственных целей. Использование лоша­ди, которое способствовало бы, будь оно производительным, увеличению благосостояния общества или облегчало бы людям жизнь, выливается в демонстрацию силы и легкости движений, удовлетворяя эстетическим вкусам общества. Это, конечно, реальная полезность. Лошадь не наделена в такой же мере, как собака, возвышенной способностью к раболепной зависимости, однако она действенным образом обслуживает хозяйское побуждение, заключающееся в том, чтобы по своему усмотрению обращать себе на пользу «живые» силы окружения, тем самым выражая через них свою властвующую личность. По крайней мере потенци­ально, верховая лошадь — это скаковая лошадь, высокого или низкого класса; и именно как таковая она особенно полезна владельцу. Экономическая выгодность верховой лошади заключается в значительной мере в ее эффектив­ности как средства соперничества: когда владелец лошади заставляет свою лошадь обгонять соседскую, это приносит ему ощущение нападения и преобладания. Такое исполь­зование лошади не является прибыльным, однако, будучи в целом довольно последовательным образом расточитель­ным и вполне демонстративно расточительным, оно явля­ется почетным, а следовательно, есть серьезные основания считать, что скаковая лошадь создает хорошую репутацию. Помимо того, настоящая скаковая лошадь также находит подобным образом не производственное, но почтенное упо­требление как инструмент азартной игры.

Значит, верховой лошади в эстетическом смысле повез­ло в том, что такие свойства лошади, как красота или по­лезность, в какой бы мере и сколь бы произвольно они ей ни приписывались, узакониваются каноном денежной до­стопочтенное™. Притязания на ее высокую эстетическую оценку пользуются моральной поддержкой со стороны принципа демонстративного расточительства, подкрепля­ясь хищнической наклонностью к соперничеству и господ­ству. Лошадь, кроме того, красивое животное, хотя скакун не представляется в сколь-нибудь особой степени красивой лошадью тем лицам с неподготовленным вкусом, которые не попадают ни в разряд знатоков скаковых лошадей, ни в разряд тех, у кого сдерживающий моральный фактор воз­награждения, получаемого от почитателей лошадей, под­чиняет себе чувство прекрасного. Таким людям с неподго­товленным вкусом самой прекрасной лошадью представля­ется та, что в процессе отбора, производимого среди этих животных, претерпела менее коренные внешние измене­ния, чем скаковая лошадь. И все-таки, когда автор или докладчик — особенно из тех, чье красноречие самым по­следовательным образом банально, — хочет привести при­мер животной грации и полезности, риторики ради он обыкновенно обращается к лошади, и уже сразу стано­вится ясным, что у него в мыслях именно скаковая ло­шадь.

Следует заметить, что в различных степенях призна­ния тех или иных пород собак и лошадей, как в тех оцен­ках, с которыми встречаешься даже среди людей с уме­ренно развитыми в этих вещах вкусами, содеряштся также еще одно заметное и более прямое влияние канонов поч­тенности праздного класса. В нашей стране, например, вкусы праздного класса до какой-то степени складывают­ся на основе привычек и обычаев, которые преобладают или которые считаются преобладающими среди праздного класса Великобритании. Это справедливо не столько в отношении собак, сколько в отношении лошадей. В отно­шении лошадей — особенно верховых, которые в своем наилучшем виде отвечают намерению просто выставить напоказ расточительность, — в общем виде будет справед­ливо сказать, что лошадь тем красивее, чем она «более английская», при том что английский праздный класс в отношении практики почтенности является высшим праздным классом для нашей страны и поэтому представ­ляет собой пример для подражания более низшим слоям. Подражание в способах восприятия прекрасного и в фор­мировании суждений о том, что красиво и хорошо, не обязательно приводит к фальшивому предпочтению, или, во всяком случае, такое предпочтение не является ни при­творным, ни надуманным. Предпочтение диктуется вку­сом, и оно столь же серьезно и столь реально, когда осно­вывается на подражании, как и тогда, когда оно покоится на любом другом основании; различие заключается в том, что такой вкус является не склоностью к истинному в эс­тетическом плане, а склонностью к приличествующему в плане почтенности.

Подражание, следует сказать, распространяется не только на представление о красоте самой лошади. Оно охватывает также и конскую сбрую, и искусство верховой езды, так что правильная или почтенно красивая посад­ка илп осанка, как и аллюр, тоже определяются англий­ским обычаем. Чтобы показать, какими случайными могут оказываться те обстоятельства, которые решают, что в условиях денежного канона красоты будет приличествую­щим, а что нет, можно заметить, что английская посадка и этот особенно утомительный аллюр, сделавший такую неловкую посадку необходимой, сохранились от тех вре­мен, когда дороги в Англии были в таком плохом состоя­нии от грязи и слякоти, что по ним практически невоз­можно было проехать на лошади более удобном шагом, так что в наши дни человек, воспитанный соблюдать в искусстве верховой езды внешние приличия, ездит на тя­желовозе с обрубленным хвостом, в неудобной позе и при­чиняющим страдания аллюром по той причине, что по дорогам Англии на протяжении большей части прошлого века нельзя было проехать верхом более естественным для лошади шагом или на лошади, сложенной для передвиже­ния с прирожденной легкостью по твердой открытой мест­ности.

Каноны денежной почтенности наложили свой отпе­чаток на каноны вкуса отнюдь не только в отношении по­требляемых товаров, включая сюда домашних животных. Надо сказать, что почти такое же действие они оказали на представление о красоте человеческой внешности. С тем чтобы избежать каких бы то ни было споров по этому поводу, мы оставим без внимания такое, быть может, су­щественное предпочтепие полной достоинства (праздной) манеры держать себя и представительной наружности, которые в зрелых мужах по заурядпому обычаю связыва­ются с богатством. Такие черты в какой-то мере призна­ются в качестве элементов красоты в человеке. Однако, с другой стороны, существуют определенные элементы жен­ской красоты, попадающие под эту рубрику, которые носят столь конкретный и специфический характер, что допускают оценку каждого из них в отдельности. Почти как правило в обществах, находящихся на той ступени экономического развития, когда женщины ценятся выс­шими классами за работу, идеалом красоты является крепкая женщина с крупными руками и ногами. Основа­нием оценки является сложение, а конфигурации лица придается лишь второстепенное значение. Общеизвестным примером такого идеала культуры раннего хищничества являются девы поэм Гомера.

В последующем развитии этот идеал претерпевает из­менение, когда в общепринятом представлении назначе­нием богатой жены оказывается только подставная празд­ность. Тогда идеал включает в себя характерные признаки праздного образа жизни, которые, как считается, являют­ся результатом последовательной праздности или сообра­зуются с ней. Об идеале, принятом при таких обстоятель-

-ствах, можно заключить из описания красивых женщин поэтами и писателями времен рыцарства. В традиционной системе тех времен высокопоставленные дамы, как мыс­лилось, находились под пожизненной опекой и освобожда­лись от всякого полезного труда. В сложившихся рыцар­ских плп романтических идеалах красоты основное внимание обращается па лицо, останавливаясь на утон­ченности его черт, ц на изысканность рук и ног, статность фигуры и особенно на стройную талпю. В изображении женщин на картинах того времени, а также у современ­ных подражателей рыцарским чувствам и образу мысли талия истончается до такой степени, что подразумевает крайнюю слабость здоровья. Тот же идеал все еще суще­ствует в настоящее время среди значительной части насе­ления современных промышленных обществ, однако нуж­но сказать, что наиболее крепко он удерживается в тех современных общностях, которые наименее продвинуты в вопросе экономического развития и цивилизованности и в которых обнаруживаются наиболее значительные пере­житки статуса и хищнических институтов. То есть рыцар­ский идеал лучше всего сохраняется в тех общностях, которые существенным образом являются наименее со­временными. Пережитки этого томного или романтиче­ского идеала широко встречаются во вкусах состоятель­ных слоев в странах Европы.

В современных обществах, достигших более высокого уровня промышленного развития, высший, праздный класс накопил такую массу богатства, которая снимает с женщин этого класса всякое подозрение в занятии гру­бым, производительным трудом. Здесь в представлениях масс женщины начинают терять свой статус подставных потребителей, и как следствие этого идеал женской кра­соты начинает изменяться: от немощного, полупрозрач­ного и опасно утонченного образа назад, к женщине ар­хаичного образца, не лишенной рук и ног и вообще всей своей персональной телесности. В ходе экономического развития идеал красоты среди народов западноевропей­ской культуры сместился от женщины, обладающей физи­ческими данными, к леди, а теперь он начинает опять воз­вращаться к женщине; и все в подчинении изменяющим­ся условиям денежного соперничества. Одно время необ­ходимые условия соперничества требовали крепких рабынь; в другое время они требовали демонстративного представления (подставной) праздности и, следовательно, явной нетрудоспособности; однако теперь это последнее требование перестает подходить к сложившейся обстанов­ке, так как. в условиях более высокой эффективности со­временного производства праздность становится доступ­ной для женщин, занимающих столь низкое положение на шкале почтенности, что она уже больше не может слу­жить отличительным признаком наивысшего денежного положения.

Помимо такого общего контроля, осуществляемого нор­мой демонстративного расточительства в отношении идеа­ла женской красоты, есть кое-какие моменты, заслужива­ющие особого упоминания, так как в них хорошо впдно, как эта норма может оказывать господствующее влияние на представления мужчин о женской красоте. Уже отме­чалось, что на тех ступенях экономического развития, на которых в качестве средства к достижению доброго име­ни широко почитается демонстративная праздность, идеал требует изысканных и миниатюрных рук и ног и тонкой талии. Эти черты вместе с другими связанными с этим недостатками сложения призваны показать, что наделен­ная ими личность не способна к полезной работе н поэто­му, следуя праздному образу яшзни, должна находиться на содержании у своего владельца. Такая личность не приносит пользы, требует больших расходов и, следова­тельно, представляет собою ценность как свидетельство денежной силы. Это приводит к тому, что на данной куль­турной стадии женщины стараются привнести изменения в свою внешность, с тем чтобы выглядеть сообразно с со­временными требованиями воспитанного вкуса, а мужчи­ны, руководствуясь каноном денежной благопристойности, находят привлекательными те патологические черты, ко­торые создаются таким  искусственным  способом.  Так, например, считают красивой стянутую талию, получив­шую столь широкую популярность среди всех слоев об­щества в странах западноевропейской культуры, а у ки­тайцев также считается красивой деформированная стона. В обоих случаях увечья совершаются в силу безоговороч­ного неприятия вкусов, не получивших должного воспи­тания. Чтобы примириться с такими увечьями, требуется привыкание. И тем не менее там, где они вписываются в образ жизни людей как почетные, санкционированные требованиями денежной благопристойности, не возникает никаких сомнений в их привлекательности. Они являются носителями денежной и искусственно создаваемой красо­ты, которые и стали служить составными элементами иде­ала женственности.

Указанная здесь связь между эстетической ценностью вещей и той оценкой, которую они получают в соперни­честве за денежную репутацию, естественно, отсутствует в сознании оценивающих. Если человек при формирова­нии своего эстетического суждения начинает задумывать­ся и размышлять над тем, что рассматриваемый предмет расточителен, престижен, а поэтому его можно по праву считать красивым, то такое суждение не может в полной мере считаться bona fide (добросовестным) эстетическим суждением и в связи с этим не включается в рассмотре­ние. Связь, наличие которой здесь утверждается, между почтенностью и воспринимаемой красотой предметов за­ключается в действии, оказываемом обстоятельством почтенности на образ мышления оценивающего. Он при­вык складывать разного рода оценочные суждения — эко­номические, моральные, эстетические или суждения о поч­тенности — в отношении предметов, с которыми ему приходится иметь дело, и, когда ему случается оценивать предмет эстетически, его расположенность к данному предмету в силу каких-либо других мотивов будет влиять на степень его оценки. Это особенно справедливо, когда оценка производится в одинаково тесной связи как с эсте­тическими мотивами, так и с престижем. Не так легко отличить оценку в эстетических целях от намерения обо­значить степень почтенности. Возникновение путаницы между этими двумя видами оценок особенно вероятно, потому что ценность, которую представляют собой предме­ты для создания репутаций, обычно не выделяется в речи каким-либо специальным описательным термином. В ре­зультате для обозначения такого безымянного компонен­та денежного достоинства применяются обиходные слова, соответствующие категориям или элементам красоты, и вследствие этого легко происходит смешение соответству­ющих понятий. Таким образом, в общем восприятии тре­бования почтенности срастаются с требованиями чувства прекрасного, и красота, которая не сопровождается обще­признанными знаками добропочтенности, не признается. Однако ни в какой сколь-нибудь ощутимой мере необхо­димые условия денежной почтенности и необходимые ус­ловия красоты в наивном ее понимании не совпадают. Устранение из нашего окружения того, что не может слу­жить целям денежного соперничества, приводит, следова­тельно, к более или менее тщательному исключению це­лого ряда элементов красоты, которые оказываются несо­гласующимися с такими требованиями.

Лежащие в основе системы вкусов нормы получили свое развитие задолго до появления институтов денежной культуры, являющихся предметом нашего обсуждения. Следовательно, в силу избирательного усвоения людьми отдельных привычек мышления в прошлом оказывается, что необходимые условия красоты, просто красоты, наи­лучшим образом удовлетворяются в основном посредством недорогих приспособлений и устройств, прямо наводящих на мысль и о функции, которую они должны выполнять, и о способе, которым они служат своему назначению.

Может быть, уместно вспомнить позицию современной психологии. Красота формы представляется зависящей от способности восприятия. Пожалуй, можно бы с уверенно­стью развернуть это утверждение. Если отвлечься от ас­социаций, намеков и «выразительности», относимых к элементам красоты, то красота всякого воспринимаемого чувствами предмета означает, что ум с готовностью про­являет свою апперцептивную активность в тех направле­ниях, которые открываются ему при восприятии рассмат­риваемого предмета. Однако направления свободного раз­вертывания или проявления активности суть направле­ния, к которым сделало склонным ум долгое и обстоятель­ное привыкание. В том, что касается обязательных эле­ментов красоты, это привыкание столь обстоятельное и долгое, что оно вызвало не только склонность к рассмат­риваемой апперцептивной форме, но и адаптацию устрой­ства физиологической системы, а также ее функциониро­вания. В той мере, в какой в состав понятия красоты вхо­дит экономический интерес, он виден в пригодности пред­мета для служения какому-то назначению, в очевидной и однозначно понимаемой возможности его использования в процессе жизни. Такому выражению во всяком предме­те экономической пригодности или экономической полез­ности — тому, что можно назвать экономической красотой предмета, — наилучшим образом служит точный и недву­смысленный намек на его назначение и его действенность в материальных сторонах жизни общества.

На этом основании наилучшим в эстетическом отно­шении среди полезных объектов является простой, лишен­ный украшений предмет. Но так как недорогие предметы личного потребления отвергаются денежным каноном по­чтенности, удовлетворение нашего стремления к краси­вым вещам нужно искать посредством компромисса. За­коны красоты нужно обойти каким-нибудь ухищрением, которое свидетельствовало бы о престижных расточитель­ных расходах, согласуясь в то же время с нашими крити­ческими представлениями о полезном и красивом или по крайней мере с каким-либо обычаем, пришедшим на сме­ну этим представлениям. Здесь приходит на  выручку ощущение новизны, а ему в свою очередь способствует любопытство, с которым люди смотрят на остроумные и озадачивающие изобретения. Так получается, что боль­шинство предметов,  якобы красивых  и  выполняющих свою функцию как красивые, обнаруживает немалую изо­бретательность замысла и рассчитано на то, чтобы озада­чить зрителя — сбить его с толку намеками на невероят­ное, навести на не относящиеся к делу мысли, — свиде­тельствуя в то же время, что затраченный труд превосхо­дит усилия, достаточные, чтобы сделать эти предметы оп­тимально пригодными для использования по их очевидно­му экономическому назначению.

Это можно показать на примере, взятом не из нашего обихода и повседневного окружения и таким образом на­ходящимся вне сферы наших предубеждений. Таким примером является замечательная мантия из птичьих перьев на Гавайях или знаменитые резные рукоятки це­ремониальных стругов на некоторых островах Полине­зии. Они неоспоримо красивы в том смысле, что радуют глаз сочетанием формы, линий и цвета, а также обнару­живают большую изобретательность в замысле и мастер­ство в воплощении. В то же время эти предметы обнару­живают явную непригодность для служения какому-либо иному экономическую назначению. Однако не всегда ост­роумные и озадачивающие решения, направляемые кано­ном расточительных усилий, дают такой удачный резуль­тат. Почти так же часто происходит практически полное подавление всех элементов, которые воспринимались бы как проявления красоты или полезности и служили бы заменой демонстративной неуместности, изобретательно­сти и напрасного труда; в результате многие из предме­тов, которыми мы окружаем себя в повседневной жизни, и даже многие детали повседневного платья и украшений таковы, что мы миримся с ними исключительно под дав­лением предписывающей традиции. Примеры такого замещения красоты и полезности изобретательностью  и расходом можно видеть в архитектуре жилых домов, в ис­кусстве убранства домов, в разнообразных предметах одежды, особенно женского платья и одеяний священно­служителей. »

Законы красоты требуют выражения всеобщего. «Но­визна», соответствующая запросам демонстративного рас­точительства, идет вразрез с этими законами, превращая внешний вид объектов нашего вкуса в конгломерат инди­видуальных черт; последние в свою очередь подвергаются отбору, подчиняясь канону дорогостоимости.

Процесс отбора художественных форм и их приспособ­ления к целям демонстративного расточительства, замеще­ние красоты эстетической красотой денежной — все это особенно сказалось в развитии архитектуры. Крайне труд­но отыскать цивилизованный жилой дом или обществен­ное здание, которые могли бы претендовать на что-то большее, чем представляться относительно безобидными всякому, кто способен отделить элементы красоты от эле­ментов почтенного расточительства. Лучшие из сдаваемых в аренду жилищ и многоквартирных домов, представлен­ные бесконечным разнообразием фасадов, — это сплошное архитектурное бедствие наших городов, бесчисленное раз­нообразие дорогостоящих неудобств. С точки зрения кра­соты лучшее, что есть в здании, являют собою стены тор­цов и задних дворов этих строений, оставленные архитек­тором нетронутыми.

То, что было сказано о влиянии закона демонстратив­ного расточительства на каноны вкуса, будет оставаться справедливым, лишь с незначительно измененными усло­виями, в применении к нашим понятиям о полезности то­варов в аспектах, отличных от эстетического. Товары про­изводятся и потребляются как средства к более полному развертыванию человеческой жизнедеятельности, и их утилитарность в первую очередь заключается в их при­годности в качестве средств достижения этой цели. Это в первую очередь полнота проявления жизни индивида, взятая абсолютно безотносительно к обществу. Однако человеческая склонность к соперничеству воспользовалась потреблением товаров как средством установления разли­чий при завистническом сравнении, наделив товары вто­ростепенной утилитарностью и превратив их потребление в доказательство относительной платежеспособности. Эта косвенная или второстепенная польза потребительских то­варов придает престиж потреблению, а также товарам, которые лучше всего отвечают состязательному аспекту потребления. Похвальным является потребление дорого­стоящих товаров, а также товаров, которые содержат в себе ощутимый элемент стоимости сверх стоимости затрат, делающих товары пригодными для эффективного исполь­зования по очевидному физическому назначению. При­знаки излишней дороговизны в товарах связываются, сле­довательно, с достоинством — они являются признаками того, что товары могут очень эффективно использоваться в косвенных, завистнических целях, которым должно слу­жить потребление. И наоборот, товары, оставляют челове­ка незаметным, а потому являются непривлекательными, если в них видна слишком экономная приспособленность к выполнению искомого физического назначения и нет места для той излишней дорогостоимости, на которой ос-' новывается самодовольное завистническое сравнение. Эта косвенная утилитарность придает значительную ценность товарам «лучших» сортов. Чтобы польстить вкусу, воспи­танному так воспринимать полезность, предмет должен быть хотя бы в малой мере пригодным для такого косвен­ного употребления.

Люди исходя, может быть, из того, что недорогостоя-щнй образ жизни указывает на неспособность много тра­тить и свидетельствует об отсутствии денежного успеха, тем не менее усвоили в результате привычку неодобри­тельно относиться к дешевым вещам как в сущности не­приличным и лишенным достоинств именно потому, что они дешевы. С течением времени каждое последующее поколе­ние получало в наследство от предшествующих этот обы­чай достойных похвалы расходов и в свой черед совершен­ствовало и укрепляло традиционный канон денежного престижа в потреблении товаров; в конце концов мы ста­ли настолько убеждены, что любая недорогостоящая вещь лишена каких-либо достоинств, что уже ие чувству­ем ничего дурного в тривиальной фразе «Дешево, да гни­ло». Привычка с одобрением принимать дорогое и не одоб­рять все, что стоит недорого, так основательно укорени­лась в нашем сознании, что мы инстинктивно настаиваем на присутствии хотя бы малого элемента расточительной дорогостоимости во всем, что мы потребляем, даже в том случае, когда условия потребления строго конфиденциаль­ны и у нас в мыслях нет выставлять его напоказ. Искрен­не и не находя в том ничего дурного, мы все чувствуем себя в более приподнятом настроении, съедая свой обед, накрытый на дорогой скатерти, с помощью сработанных вручную столовых принадлежностей из серебра, с распи­санного вручную фарфора (зачастую сомнительной худо­жественной ценности). Всякий отход от образа жизни, который мы привыкли считать в этом отношении пра­вильным, ощущается как вопиющее посягательство на наше человеческое достоинство. Так и свечи уже лет десять как стали приятнее любого другого источника све­та за обедом. Теперь свет свечи спокойнее, менее утоми­телен для благородных глаз, нежели свет керосиновой, газовой или электрической лампы. Этого нельзя было ска­зать еще тридцать лет назад или раньше, когда свечи бы­ли самым дешевым источником света, доступным для домашнего пользования. Однако свечи ведь и сегодня не дают удовлетворительного света, пригодного для какого-либо освещения, кроме церемониального.

Мудрый политик, еще здравствующий, сделал вывод, подытожив все это в таком афоризме: «Дешевое платье — недостойный человек», и, пожалуй, не найдется никого, кто бы не ощутил всей убедительности этого изречения.

Привычка искать в товарах признаки избыточной до­роговизны и требовать, чтобы во всех товарах была видна какая-то дополнительная, выгодная для завистнического сравнения утилитарность, приводит к изменению в крите­риях, по которым выводится общая оценка полезности то­варов. В оценке товаров потребителем то, что доставляет почет, и то,   что  является   грубо   функциональным, не существует отдельно друг от друга, оба эти компонента составляют неразрывную в своей совокупности полезность товаров. При таком критерии ни один предмет не выдер­жит испытания на полезность, если будет обладать толь­ко достаточными   физическими   свойствами. Чтобы   он являл собой завершенность и был вполне приемлем для потребителя, в нем должен быть виден и доставляющий почет элемент. Это приводит к тому, что производители предметов потребления направляют свои усилия на про­изводство товаров, которые будут должным образом содер­жать компонент, способный приносить почет. Они будут делать это со все большим рвением и все более целена­правленно, так как они сами находятся в зависимости от того же критерия достоинств в товарах и были бы искрен­не огорчены при виде товаров, лишенных должной пре­стижной завершенности. Следовательно, все воспроизводи­мые сегодня в какой угодно сфере товары в большей или

меньшей степени включают в себя доставляющий почет компонент. Всякий потребитель, который, подобно Диоге­ну, мог бы утверждать, что в его потреблении полностью отсутствуют доставляющие почет или расточительные элементы, не был бы в состоянии удовлетворить на совре­менном рынке свои элементарпые потребности. В самом деле, даже если бы он прибегнул к обеспечению своих потребностей собственными силами, для него было бы трудно, если вообще возможно, отделаться от распростра­ненного в данное время образа мысли в рассматриваемом отношении. Так что он едва бы мог обеспечить удовле­творение потребности в предметах первой необходимости для однодневного потребления без того, чтобы инстинк­тивно и по недосмотру не включить в его натуральный продукт какого-нибудь такого доставляющего почет ква­зидекоративного элемента расточительного труда.

Хорошо известно, что покупатели при выборе полез­ных товаров на розничном рынке больше руководствуют­ся их отделкой и законченностью их внешнего вида, чем какими-либо признаками реальной полезности. В допол­нение к тем затратам труда, которые делают товары при­годными для пх материального употребления, в чем и со­стоит их назначение, товары, чтобы продаваться, должны содержать в себе ощутимое количество труда, затраченно­го на придание им свойств, свидетельствующих о благо­пристойной дороговизне. Такой обычай превращения оче­видной высокой цены товаров в канон их полезности, без­условно, содействует повышению совокупной стоимости предметов потребления. Отождествляя в некоторой степе­ни достоинство товара с ценой, мы начинаем остерегаться дешевых цен. Обычно со стороны потребителя проявляет­ся закономерное старание купить требующиеся товары по как можно более благоприятной цене, но традиционное требование очевидной дорогостоимости как ручательства и составного компонента полезности товаров приводит потребителя к отказу как от низкосортных от тех това­ров, которые не несут изрядной доли демонстративного расточительства.

Нужно добавить, что значительная часть тех свойств потребительских товаров, которые, по общему представ­лению, служат признаками полезности и о которых здесь говорится как об элементах демонстративного расточи­тельства, прельщают потребителя и на иных основаниях, нежели одна только дорогостоимость. Даже если эти свой­ства не прибавляют товарам реальной полезности, они? обычно свидетельствуют об умении и высоком мастерстве изготовителя; и, безусловно, именно на подобном основа­нии всякий отдельный признак полезности (читай, почет­ности) сначала входит в моду, а потом закрепляется в качестве одного из обычных достоинств предмета. Демон­страция мастерства приятна просто как таковая, даясе-там, где ее более отдаленный, через неопределенное время проявляющийся эффект не представляет никакой пользы. В созерцании искусной работы удовлетворяется чувстве* художественного вкуса. Но нужно также добавить, что-такое свидетельство высокого мастерства или искусного и целесообразного использования средств ни в какой дале­кой перспективе не встретит одобрения у современного культурного потребителя, пока на то не будет санкции канона демонстративного расточительства.

То, какое место отводится в структуре потребления продуктам машинного производства, удачным образом подкрепляет занятую нами позицию. Вопрос физическо­го различия между товарами, изготовленными машинами,, и товарами ручной работы, отвечающими тому же назначе­нию, заключается обыкновенно в том, что первые больше соответствуют выполнению своего первостепенного назна­чения. Эти продукты более совершенны — в них видно-более целесообразное использование средств. От неуваже­ния и осуждения это их не избавляет, ибо при проверке на почетную расточительность они терпят неудачу. Руч­ной труд — более расточительный способ производства;, следовательно, получаемые этим способом товары надеж­нее служат цели приобретения денежной репутации; сле­довательно, следы ручного труда оказываются престижны­ми, и товары, в которых такие следы налицо, становятся сортом выше, чем соответственный продукт машинного про­изводства. Доставляющие почет следы ручной работы — это обычно, если не неизменно, известные несовершен­ства и неправильности в линиях сделанного вручную пред­мета, обнаруживающие те моменты, где мастер не достиг цели в осуществлении своего замысла. Почвой для пре­имущественного положения товаров ручной работы явля­ется, следовательно, известная грань несовершенства. Эта грань всегда должна быть достаточно невелика, чтобы не обнаружить низкую квалификацию мастера, так как тог­да она свидетельствовала бы о низкой стоимости, но и не настолько мала, чтобы наводить на мысль об идеальной

12  Закая № 1614

177

точности исполнения, достигаемой лишь машиной, ибо она опять же свидетельствовала бы о низкой стоимости.

Должная оценка таких свидетельств престижной гру­бости обработки сделанных вручную товаров, которым они обязаны своими более высокими достоинствами и преле­стью, приобретаемой ими в глазах людей благовоспитан­ных, связана с умением проводить тонкие различия. Она требует подготовки и сформирования правильного образа мысли в отношении того, что может быть названо внеш­ним видом товаров. Изготовленные машинами товары по­вседневного потребления нередко вызывают восхищение и пользуются предпочтением у людей заурядных и недо­статочно благовоспитанных, не заботящихся должным образом о щепетильных требованиях изысканного потреб­ления, именно за счет чрезмерного совершенства этих товаров. Традиционно считающееся более низким качест­во товаров машинного производства говорит о том, что •совершенствование умения и мастерства, воплощаемое в любых дорогостоящих новшествах обработки товаров, не является само по себе достаточным, чтобы снискать этим товарам одобрение и неизменное расположение потреби­теля. Новшество должно иметь поддержку со стороны канона демонстративного расточительства. Потребитель не потерпит во внешнем облике товаров какой-либо дета­ли, как бы та ни была приятна сама по себе и как бы ни оправдывала себя в глазах человека, находящего вкус в умелой работе, если она окажется неприемлемой для этой нормы денежной почтенности.

Традиционная низкосортность или отвратительность потребительских товаров из-за их «обыкновенности», т. е., другими словами, незначительной стоимости их производ­ства, многими лицами воспринимается очень серьезно. От­каз от товаров машинного производства часто выражает­ся в форме неприятия заурядности таких товаров. То, что обыкновенно, — доступно (в денежном отношении) мно­гим. Потребление обычных вещей, следовательно, не доставляет почета, так как оно не служит цели благопри­ятного завистнического сравнения себя с другими потре­бителями. Отсюда потребление или даже вид таких това­ров неотделимы от ненавистного указания на более низ­кие уровни человеческого существования, и после их созерцания остается глубокое ощущение убожества, яв­ляющееся крайне противным и угнетающим для чувстви­тельной личности. У лиц, чьи вкусы заявляют о  себе

178

властно и у кого нет дара, привычки пли стимула разли­чать, что является почвой для их суждений по вопросам вкуса, приговоры, выносимые склонностью к престижно­му, срастаются — уже" упоминавшимся образом — с вер­диктами чувства прекрасного и чувства полезности. Полу­чающаяся в результате составная оцепка служит сужде­нием о красоте предмета или его полезности — согласно тому, как пристрастия или интересы оценивающего скло­няют его воспринимать объект в одном пли в другом из этих аспектов. Отсюда довольно часто следует, что при­знаки невысокой стоимости или общедоступности прини­маются в качестве определенных признаков негодности в художественном отношении, и на этом основании, что­бы служить руководством в вопросах вкуса, строится-кодекс или инвентарь эстетических приличий, с одной сто­роны, и эстетически неприемлемого — с другой.

Как уже было указано, в современном промышленном обществе дешевые, а потому не соответствующие внешним приличиям предметы повседневного употребления обычно являются продуктами машинного производства; и общей характерной чертой товаров, изготовлепных машинами, по сравнению с предметом, сделанным вручную, является их значительно более совершенная обработка и большая точность в детальном исполнении замысла. Следователь­но, будучи престижными, явные несовершенства срабо­танных вручную товаров оказываются признаками большей красоты или полезности этих товаров или того и другого. Отсюда и возникло то возвеличивание несовершенного, с которым в свое время так горячо выступали Джон Рас-кин и Уильям Моррис. И на том же основании их пропа­ганда всякой незавершенности и расточения сил была подхвачена и донесена до наших дней. А отсюда и пропа­ганда возврата к ремесленному труду и домашнему про­мыслу. Как яге много из того, над чем работали и размыш­ляли эти люди и что вполне подходит под характеристику^ которую мы даем описываемым явлениям, было бы невоз­можным в те времена, когда еще не было такого поло­жения, чтобы явно более совершенные товары стоили де­шевле.

О чем бы ни шла здесь речь и что бы мы ни намерева­лись высказать, все это касается, конечно, только эконо­мического аспекта данного эстетического направления. То, что сказано, должно пониматься не в смысле осужде­ния, а главным образом как характеристика тенденции,

12*

179

а^оторая наблюдается в воздействии учения этой школы на цроизводство потребительских товаров и их потребле­ние.

То, каким образом проявляется в производстве такое направление в развитии вкуса, быть может, убедительнее всего иллюстрирует книжное дело, которым Моррис зани­мался в течение последних лет своей жизни; но то, что в изрядной степени справедливо в отношении работы изда­тельства «Келмскотт пресс», относится лишь с незначи­тельными оговорками к теперешнему искусству книгопе­чатания вообще — в том, что касается шрифта, бумаги, иллюстраций, переплетных  материалов и  переплетного дела. Якобы высокое качество   современной   продукции книгопечатного производства в какой-то мере основывает­ся на степени приближения к грубой обработке того вре­мени, когда книгопечатание было полной сомнений борь­бой   с  непокорными материалами  и   осуществлялось с помощью несовершенных приспособлений. Производство книги, требуя ручного труда, является более дорогостоя­щим; продукция такого производства также менее удобна для пользования, чем книги, выпускаемые с целью одной: только полезности; поэтому она доказывает как способ­ность со стороны покупателя легко тратить деньги, так и ■способность расточать время и силы. Именно  на  этом основании сегодняшние печатники возвращаются к «ста­ринному» и другим более или менее устаревшим стилям шрифта, которые труднее читать и которые придают стра­нице менее обработанный вид, чем современный шрифт. Даже научный журнал, не имеющий какой-либо явной цели, кроме наиболее эффективной подачи предмета, ко­торым занимается данная наука, уступит требованиям денежной красоты настолько, что будет печатать свои научные дискуссии старинным шрифтом на бумаге вер­же с неровными краями. А книги, в которых не является очевидной забота об одном только эффективном представ­лении их содержания, безусловно, идут в этом направле­нии дальше. Тут мы имеем шрифт несколько погрубее, на­печатанный на верже ручной выделки, с неровными кра­ями, с чрезмерными полями и неразрезанными листами, с намеренно необработанным и изысканно неуместным пе­реплетом. «Келмскотт пресс» довело дело до абсурда, как видится с точки зрения одной только грубой целесообраз­ности: книги для современного читателя издаются по ус­таревшей орфографии, набираются жирным шрифтом и

переплетаются в мягкий, тонкий пергамент, снабженный ремнями. В качестве еще одной характерной черты, позво­ляющей установить экономический аспект искусства кни­гопечатания, слуяшт тот факт, что эти книги поизысканнее, имея наибольший успех, печатаются ограниченными тира­жами. Ограниченный тираж на деле является гарантией, несколько, правда, грубой, что данная книга — дефицит и что, следовательно, она дорого стоит и дает возможность потребителю отличиться в денежном отношении.

Особая привлекательность этой книжной продукции для покупателя с развитым вкусом, безусловно, заключа­ется не в сознательном, наивном признании ее дороговиз­ны и превосходстве ее над прочей продукцией топорно­го исполнения. Здесь параллельно со случаем превосход­ства сработапных вручную предметов над продуктами машинного производства сознательным основанием пред­почтения является заключенное в них высокое качество, приписываемое более дорогому и более неудобному пред­мету. Превосходящее качество приписывается книге, ко­торая имитирует продукты старинных  и вышедших из употребления технологических процессов, главным обра­зом за счет ее более высокой утилитарности в эстетиче­ском отношении; однако вполне мояшо встретить благо­воспитанного любителя книг, настаивающего на том, что более грубый продукт является также и более пригодным для передачи печатного слова. В том, что касается пре­восходящей эстетической ценности книги, выполненной в декадентском стиле, есть вероятность, что утверждение такого книголюба небезосновательно. Взор работающего над книгой художника искренне стремится к красоте и к ней одной, и книга — это в какой-то мере результат того, насколько успешно ему удалось достичь цели. Мы утвер­ждаем лишь то, что каноны вкуса, которыми руководству­ется в своей работе художник, складываются под влияни­ем закона демонстративного расточительства, а этот закон действует по принципу отбора, исключая всякие кано­ны вкуса, не сообразующиеся с его требованиями. Други­ми словами, хотя книга в декадентском стиле может быть красивой, границы, в пределах которых может работать художник, устанавливаются требованиями неэстетическо­го порядка. Плод его труда должен в то же самое время быть и дорогостоящим, и плохо приспособленным для ис­пользования по его очевидному назначению. Этот власт­ный канон вкуса не формируется, однако, у оформляюще­го книгу художника всецело по закону расточительства в его первозданном виде; этот канон до некоторой степени формируется в согласии с вторичным выражением хищни­ческого темперамента — благоговением перед архаичным или устаревшим, которое в одном из своих особенных про­явлений называется классицизмом.

В эстетике провести границу между каноном следова­ния классическим образцам, или почитанием архаичного, и каноном красоты было бы, вероятно, задачей крайне трудной, если не вовсе не осуществимой. В эстетических целях едва ли нужно проводить такое разграничение, в нем и в самом деле нет необходимости. Для теории вкуса выражение общепринятого идеала архаичности, на каком бы основании он ни был принят, лучше всего, наверное, считать элементом красоты: нет сомнений в его узаконен­ное™. Но для нашей цели — чтобы определить, какие эко­номические мотивы присутствуют в общепринятых кано­нах вкуса и каково их значение для распределения и по­требления товаров, — это разграничение не является подобным образом разграничением по существу.

Положение, которое занимают в системе потребления цивилизованного общества продукты машинного произ­водства, служит разъяснению природы отношения, суще­ствующего между каноном демонстративного расточитель­ства и кодексом внешних приличий в потреблении. Ни в вопросах искусства и собственно художественного вкуса, ни в отношении ходячего представления о полезности то­варов этот канон не выступает в качестве причины ново­введения или начинания. Он не направлен в будущее как созидающий принцип; он не производит нововведений и не прибавляет новые статьи потребления и новые элемен­ты стоимости. Принцип, о котором идет речь, является в известном смысле негативным, а не позитивным законом. Это скорее не созидающий, а регулирующий принцип. Он очень редко непосредственно порождает какую-либо при­вычку или дает начало какому-либо обычаю. Его действие исключительно отбирающее. Демонстративная расточи­тельность непосредственно не предоставляет почвы для изменчивости и развития, но сообразность с ее требовани­ями есть условие сохранения таких нововведений, кото­рые могут производиться на других основаниях. Каким бы образом ни возникали обычаи, привычки и способы расходования, они все подвержены отбору под действием данной нормы почтенности; и степенью, в которой они со-

■образуются с ее требованиями, поверяется их способность выживать в конкуренции с другими аналогичными при­вычками и обычаями. При прочих равных условиях, чем более очевидным образом расточителен удерживающийся обычай или способ потребления, тем больше вероятность его сохранения в условиях действия этого закона. Зако­ном демонстративного расточительства не фиксируется источник изменений, а лишь объясняется устойчивость таких форм, которые в условиях его господства годны для выживания. Он действует, чтобы сохранять пригодное, не для того, чтобы порождать приемлемое. Его функция — все испытывать, крепко удерживая то, что для него це­лесообразно.

ГЛАВА VII

ОДЕЖДА КАК ВЫРАЖЕНИЕ ДЕНЕЖНОЙ КУЛЬТУРЫ

Уместно будет несколько более подробно показать на примерах применение уже   изложенных   экономических принципов к повседневным явлениям в какой-то  одной области общественной жизни. Для этой цели пи в какой сфере потребления не открывается более удачной возмож­ности для иллюстрации, чем в расходах на одежду. Осо­бое выражение в моделях одежды находит правило мате­риального расточения, хотя в одних и тех же моделях представлены и примеры других, родственных принципов денежной репутации. Действенно служат своему назна­чению другие способы доказательства денежного положе­ния, и они в моде всегда и во всем, однако у расходов на одежду есть то преимущество над большинством других способов, что наше одеяние всегда служит свидетельством нашего денежного положения, указывая на него при пер­вом же взгляде всякого постороннего наблюдателя. Также верно, что в одежде более явно присутствует и, может быть, практикуется всеми в большей мере, чем в любой другой сфере потребления, общепризнанное желание рас­ходовать напоказ. Все без труда согласятся с той баналь­ностью, что люди всех классов, подвергая себя расходам на одежду, большей частью делают это не для того, чтобы защитить свою персону от холода, а ради респектабель­ного внешнего вида. И вероятно, ни в каком другом вопро­се не возникает такого острого чувства убогости, которое ощущается, если мы не дотягиваем до уровня, установ­ленного общественным обычаем в одежде. В отношении одежды в большей степени, чем в отношении многих дру­гих статей потребления, справедливо то, что люди будут выносить весьма существенные лишения в жизненных благах, чтобы только позволить себе то, что считается приличным размером расточительного потребления,  так что отнюдь не необычным явлением оказываются живу­щие в суровом климате люди, которые носят легкую одеж-" ду, только чтобы казаться хорошо одетыми. А рыночная стоимость товаров, используемых для одежды, в гораздо

большей степени складывается из модности, репутации товаров, чем из той физической функции, которую они выполняют, облекая „персону владельца. Потребность в одежде является явно «высшей», или духовной, потреб­ностью.

Ни всецело, ни даже главным образом эта духовная потребность в одежде не выражает наивную склонность к демонстрации расходов. Закон демонстративного расто­чительства в одежде, как и в других вещах, преимуще­ственно   косвенным   образом   является   направляющим принципом потребления, формируя каноны вкуса и бла­гопристойности. В случаях обычного рода сознательный мотив владельца или покупателя демонстративно расто­чительного одеяния — это потребность подчинения уста­новленному обычаю и существования на уровне признан­ных обществом норм вкуса и почтенности. Дело не только в том, что нужно следовать кодексу приличий в одежде, чтобы избежать страданий, которые доставляют неблаго­склонные замечания и молва, хотя сам по себе этот мотив имеет очень большое значение, но, помимо этого, требо­вание дорогостоимости так укоренилось в образе наших мыслей в вопросах одежды, что иное сколь-нибудь недо­рогое одеяние вызывает у нас инстинктивное отвращение. Не анализируя и не размышляя, мы чувствуем, что недо­рогое   является недостойным.  «По одежке встречают». «Дорого и мило, дешево и гнило» — этот принцип в одеж­де осознается справедливым, ослабляясь как раз меньше, чем в других сферах потребления. По критериям вкуса и пригодности недорогой предмет одежды  считается пло­хим — в соответствии с принципом «дешево и гнило». Мы считаем вещи красивыми, так же как и полезными, где-то в прямой зависимости от того, насколько велика их цена. За малыми и незначительными исключениями мы нахо­дим дорогой предмет одеяния, сделанный вручную, гораз­до предпочтительнее по его красоте и полезности, чем ме­нее дорогую подделку под него, как бы хорошо подлож­ный предмет ни имитировал дорогостоящий оригинал; и в подложном предмете оскорбляет наши чувства не то, что он не дотягивает в форме или цвете или вообще в зри­тельном ощущении, — вызывающий отвращение предмет может быть такой точной копией, которая выдержит до­статочно тщательный осмотр; и все же, как только под­делка будет выявлена, его эстетическая ценность и его рыночная стоимость   тоже   резко   понижается.   Можно

утверждать, почти не боясь встретить возражение, что в одежде эстетическая ценность обнаруженной подделки, хотя и не только она, понижается где-то в том же отно­шении, в каком подделка дешевле, чем оригинал. Она те­ряет свое эстетическое благородство потому, что спуска­ется ниже по денежпой шкале.

Однако функции одежды как свидетельства платеже­способности не заканчиваются на том, что одежда просто-обнаруживает потребление материальных ценностей сверх того, что необходимо для физического благополучия. Она является хорошим prima, facie свидетельством денежного-преуспевания, а следовательно, достоинства в глазах общества. Но у одежды есть возможности более широкие и изысканные, нежели такое грубое, очевидное свидетель­ство одного только расточительного потребления. Если в дополнение к тому, что владелец одежды может позволить себе потреблять вольно и неэкономно, можно, не повторяя усилий, показать заодно, что владелец (или владелица) одежды стоит выше необходимости зарабатывать на жизнь, свидетельство достоинства повышается в весьма значительной степени. Следовательно, наша одежда, что­бы отвечать своему назначению действенным образом, должна не только быть дорогой — нужно, чтобы всякому наблюдателю становилось ясно, что ее владелец не занят ни в каком виде производительного труда. В эволюционном процессе, которым паш способ одеваться был доведен до его настоящего совершенно восхитительного соответствия с его назначением, должное внимание было уделено по­бочному способу доказательства благопристойности. Вся­кое подробное рассмотрение по общему представлению изящного одеяния докажет, что такое одеяние способно во всем, вплоть до отдельного элемента, создавать впечат­ление, что носящий его человек не привык прилагать ни­каких полезных усилий. Само собой разумеется, никакая одежда не может считаться красивой или даже прилич­ной, если на ней видны следы выполнения носящим фи­зической работы — вроде грязи или изношенности. Прият­ное впечатление от аккуратного и незапятнанного наряда создается, если не совсем, то в значительной степени, бла­годаря тому, что он наводит на мысль о праздности — освобожденности от личного контакта с производственным процессом какого бы то ни было рода. Значительная часть привлекательности, свойственной лакированной обуви, безупречному белью, сияющей шляпе в форме цилиндра и прогулочной трости, столь сильно усугубляющим при­рожденное чувство собственного достоинства господина, идет от того, что в них содержится многозначительный намек: их владелец, так одетый, не может быть причаст­ным ни к какому занятию, прямым и непосредственным образом представляющему собой какую-нибудь общест­венную пользу. Изысканная одежда служит своему назна­чению не только в силу дороговизны, но и на том основа­нии, что она является эмблемой праздности. Она не толь­ко доказывает, что носящий ее в состоянии потреблять относительно большие ценности, но и в то же время — что он потребляет, не производя.

В способе демонстрации воздержания носящего одеж­ду человека от занятия производительным трудом жен­ская одежда идет еще дальше, чем мужская. Не нужно никаких аргументов для подкрепления вывода о том, что женские шляпки стилем поизысканнее способствуют то­му, чтобы сделать труд невозможным, еще более, чем это делает мужской цилиндр. К свидетельству вынужденной праздности, представляемому блеском, женская обувь прибавляет так называемый французский каблук, потому что высокий каблук явно делает крайне трудной любую, даже самую простую и самую необходимую физическую работу. Подобное в еще большей степени справедливо в отношении юбки и прочих характерных для женской одежды элементов. Существенным основанием крепкой привязанности к юбкам является как раз вот что: они до­роги и они стесняют каждое движение носящей, лишая ее возможности выполнять какую-либо полезную работу. Подобное справедливо в отношении обычая женщин но­сить чрезмерно длинные волосы.

Однако женское одеяние не только в большей степени, чем одежда современного мужчины, доказывает освобож­денность от труда; оно прибавляет специфическую и очень характерную особенность, которая по виду отличается от всего привычным образом употребляемого мужчинами. Этой особенностью является ряд приспособлений, типич­ный пример которых — корсет. Корсет с точки зрения эко­номической — это по существу своему увечье, переноси­мое с той целью, чтобы понизить жизнеспособность жен­щины и сделать ее явно и постоянно непригодной к работе. Правда, корсет портит личную привлекательность носящей, но претерпеваемая на этот счет потеря компен­сируется приобретением в почтенности, происходящей от ее заметно повышающейся дороговизны и немощности. Можно вообще считать, что женственность женской одежды сводится как материальное явление к тому, что свойствен­ные женщинам наряды оказывают более действенное препятствие полезному приложению сил. Это различие между мужским и женским одеянием мы отмечаем просто как характерную особенность. Теперь будет рассмотрено основание ее распространения.

Пока, стало быть, в качестве важнейшего, господству­ющего в одежде правила мы имеем общий принцип де­монстративного расточительства. Дополнительно к этому принципу как его непосредственное следствие мы полу­чаем в качестве второго правила принцип демонстратив­ной праздности. В моделировании одежды это правило приобретает форму всевозможных изобретений, призван­ных показать, что носящий не занимается и, насколько это может обнаруживать одежда, не способен заниматься производительным трудом. Помимо этих двух принципов, существует третий, едва ли обладающий меньшей обяза­тельной силой и который придет на ум всякому, кто как-нибудь задумается над этим предметом. Одежда должна быть не только дорогой и неудобной, она должна в то же время быть современной. До сих пор не было предложено никакого   достаточно   удовлетворительного   объяснения явлению меняющихся фасонов. Настоятельная необходи­мость одеваться по последней общепризнанной моде, так же как и тот факт, что эта общепризнанная манера оде­ваться постоянно меняется из сезона в сезон, достаточно знакомы каждому, но теории, объясняющей эти постоян­ные изменения и перемены, разработано не было. Мы мо­жем, конечно, сказать, и это будет вполне последователь­но и правдоподобно, что принцип новизны — это еще одно следствие закона демонстративного расточительства. Оче­видно, что если всякому наряду дозволяется служить сво­ему назначению лишь короткое время и если в настоящем сезоне больше не используется, не переносится из про­шлого сезона никакое одеяние, то расточительные расхо­ды на одежду сильно возрастают. Все это хорошо, однако пока мы рассмотрели лишь негативные стороны. Учтя эти обстоятельства, мы практически имеем основание сказать лишь то, что правило демонстративного расточения осу­ществляет надзор и контроль во всех вопросах, связанных с одеждой, так что всякое изменение в фасонах должно подчиняться требованию расточительности; оно еставля­ет нерешенным вопрос, касающийся мотива возникнове­ния перемен в преобладающих стилях одежды и их при­знания, не объясняя также, почему в настоящее время? сообразность с данным стилем является, как мы знаем,, столь обязательной.

За объяснительным принципом, способным послужить-мотивом для выдумки и нововведения в модах, нам при­дется обратиться к первобытному, неэкономическому мо­тиву, положившему начало одеянию, — мотиву украше­ния. Не вдаваясь в пространное обсуждение того, как и почему при направляющем действии закона дорогостои-мости заявляет о себе этот мотив, можно утверждать, что, вообще говоря, каждое последующее нововведение в модах является попыткой предоставить взору что-то по виду бо­лее приемлемое для нашего чувства формы и цвета ил» более эффективное, чем то, что заменяется. Изменяющий­ся стиль одежды — выражение неустанного поиска чего-то, что польстит нашему эстетическому ощущению; одна­ко поскольку каждое нововведение подвергается отбору, производимому нормой демонстративного расточения, то-диапазон, в котором может иметь место нововведение, не­сколько ограничен. Нововведение должно быть не только-более красиво или чаще, наверное, менее неприятно, чем то, что оно заменяет, но оно должно также подходить под. общепринятую норму дорогостоимости.

С первого взгляда могло бы показаться, что результа­том такой непрестанной борьбы за достижение красоты в одежде должно бы быть постепенное приближение к художественному совершенству. Мы могли бы естествен­ным образом ожидать, что в модах должна проявиться заметная тенденция в направлении какого-либо одного» или нескольких видов одеяния, более других подходящих людям; и мы могли бы даже ощутить, что у нас есть ре­альная почва для надежды, что сегодня, после всех уси­лий и всей изобретательности, столько лет затрачиваемых на одежду, моды должны бы были достичь относительно­го совершенства и постоянства, вплотную приближаясь к разумному художественному идеалу. Однако дело обсто­ит иначе. Действительно, было бы очень неосмотрительно-утверждать, что современная манера одеваться более идет-к лицу, чем манера одеваться десять лет назад, или двад­цать, или пятьдесят, или сто лет назад. С другой стороны, не вызывает никаких возражений утверждение, что мод­ная манера одеваться две тысячи лет назад более идет к;

лицу, чем самые сложные и трудоемкие сооружения из одежды в наши дни.

Значит, только что предложенное толкование явления моды не объясняет всего, и нам придется разбираться дальше. Хорошо известно, что определенные, относитель­но устойчивые стили и виды одежды выработались в раз­личных частях света, как, например, среди японцев, ки­тайцев и других восточных народов; аналогично — среди греков, римлян и других восточных народов древнего ми­ра; так же как в поздние времена и среди сельского насе­ления почти в каждой европейской стране. Эти нацио­нальные, или народные, костюмы, как признается компе­тентными ценителями, являются более художественными, больше идут к лицу, чем современное цивилизованное •одеяние непостоянных стилей. В то же время они являют­ся, обычно по крайней мере, явно менее расточительными; другими словами, в их структуре легче обнаруживаются элементы, отличные от расходования напоказ.

Такие относительно постоянные костюмы распростра­нены обычно в небольших районах, имеющих довольно -точные гранпцы, и незаметно и постепенно видоизменя­ются от места к месту. В каждом случае они вырабатыва­лись народами или классами, которые беднее нас, и они •особенно свойственны странам, местностям и временам, где и когда население, или по крайней мере тот слой насе­ления, к которому принадлежит рассматриваемый костюм, является относительно однородным, устойчивым по соста­ву и оседлым. Другими словами, в тех условиях, где нор­ма демонстративного расточительства   заявляет   о   себе менее властно, чем в больших современных городах с вы­сокой культурой, относительно подвижное и богатое насе­ление которых задает сегодня тон в вопросах моды, — там вырабатываются постоянные стили одежды, которые бу­дут выдерживать испытание временем. Страны и классы, которые таким образом выработали фиксированные, от­личающиеся художественным исполнением стили в одеж­де, находились в таких обстоятельствах, что денежное соперничество в их среде происходило не в демонстратив­ном материальном   потреблении, а   в   демонстративной праздности. Таким образом, будет, вообще говоря, спра­ведливым утверждение, что моды наименее постоянны, меньше всего идут к лицу в тех общностях, где, как у нас, наиболее властно заявляет о себе принцип демонстратив-яого материального расточения. Все это свидетельствует об антагонизме между художественным мастерством в одея­нии и высокой стоимостью. Фактически правило демон­стративного расточительства несовместимо с требованием,, чтобы одежда была красивой или шла к лицу. И этот антагонизм раскрывает источник непрестанных перемен в моде, которые не могут быть объяснены ни одним толь­ко каноном красоты, ни одним каноном дорогостоимости.

Критерий почтенности требует, чтобы в одежде было-видно расточительное расходование, однако природному вкусу всякая расточительность противна. Уже говорилось о психологическом законе, по которому все людп — а жен­щины, быть может, даже в большей степени — не терпяг бесполезности усилий или расходов — так и природа, как кем-то было сказано, пе терпит пустоты. Однако прин­цип демонстративного расточительства требует явно бес­полезных расходов; и получающаяся  в   результате   де­монстративная   дороговизна   одежды, следовательно, по* существу безобразна. Отсюда мы находим, что при всяких нововведениях в одежде в каждой добавляющейся или из­мененной детали—стремление избежать немедленного при­говора обнаружением какой-нибудь показной цели; и в то же время находим, что требование демонстративного расточения не объясняет тенденции этих нововведений-стать чем-либо большим, чем так или иначе бросающиеся в глаза претензии. Даже в своих самых вольных проявле­ниях мода если и уходит, то редко от симуляции какой-нибудь показной пользы. Мнимая полезность модных де­талей одежды является, однако, столь очевидным притвор­ством, а их фактическая бесполезность вскоре заставляег нас так прямо обратить на себя внимание, что становится нестерпимой, и тогда мы прибегаем к новому стилю. Одна­ко новый стиль должен подчиниться требованию почтен­ной расточительности и бесполезности, которая становит­ся вскоре так же ненавистна, как бесполезность стиля-предшественника. И тогда единственное средство, которое дозволяется нам законом  расточения, — искать выход в каком-нибудь новом, равно бесполезном и несостоятель­ном сооружении. Отсюда идет неотъемлемая уродливость модной одежды и ее беспрестанное изменение.

Объяснив таким образом явление меняющихся мод, дальше следует привести истолкование в соответствии с-фактами повседневной жизни. Среди таких повседневных фактов — широко известное пристрастие, которое все лю­ди питают к стилям, модным в любой конкретный момент

времени. Новый стиль входит в моду и в течение сезона продолжает пользоваться популярностью, и, по крайней мере пока он в новинку, люди почти все без исключения находят новый стиль привлекательным. Преобладающая мода воспринимается как красивая. Отчасти потому, что •она приносит разнообразие, отличаясь от того, что ей пред­шествовало, отчасти потому, что она создает репутацию. Как указано в прошлой главе, наши вкусы до некоторой •степени формируются каноном почтенности, поэтому под •его руководством что угодно будет приниматься как при­личествующее до той поры, пока не исчезнет новизна или пока гарантия репутации не перейдет к новой, еще не 'изведанной конструкции, служащей тому же общему на­значению. То, что якобы красота или «очарование» сти­лей, модных в какое-то  определенное  время, — красота всего лишь преходящая и неподлинная, подтверждается тем фактом, что ни один из многочисленных меняющихся 'фасонов не выдержит испытания временем. Рассматрива-ясь в перспективе лет пяти или более, лучшие из наших фасонов, если не вызывают у нас отвращения своим видом, то поражают нас своей нелепостью. Наша преходя­щая привязанность ко всему чему бы то ни было самому •новому покоится на основаниях, отличных от эстетиче­ских, и длится лишь до тех пор, пока наше неизменное эстетическое чувство не заявит со временем свои права и не отвергнет это самое новое неудобоваримое изобретение.

Нужно известное время, чтобы развилось эстетическое отвращение, при этом продолжительность требующегося для такого процесса времени в каждом отдельном случае •находится в обратной зависимости от степени присущей -рассматриваемому стилю одиозности. На этот раз связь между одиозностью и неустойчивостью в модах дает осно­вание для вывода о том, что, чем скорее сменяют друг друга стили одежды, тем они противнее здравому вкусу. Предполагается, следовательно, что, чем дальше стоит «общество, особенно богатые классы общества, по росту бо­гатства и подвижности, а также по диапазону социальных коптактов, тем более властно будет утверждаться закон демонстративного расточения в вопросах одежды, тем сильнее будет тенденция канона денежной благопристой­ности подчинять себе чувство красоты или завладевать им, тем скорее будут смещаться и изменяться моды и тем не­лепее и нестерпимее будут меняющиеся стили, входящие йз моду один вслед за другим.

В теории одежды остается обсудить еще по меньшей мере один момент. Большая часть сказанного применима как к мужской одежде, так и к одежде женщин; хотя в нынешние времена это почти во всех моментах примени­мо с большей силой к одежде женщин. Однако в одном вопросе одежда я^енщин существенно отличается от одеж­ды мужчин. В женской одежде присутствует явно более настоятельное требование в отношении таких черт, кото­рые свидетельствуют об освобожденности женщин от вся­кого заурядного производительного занятия или о неспо­собности к таковому. Такое характерное свойство женско­го одеяния представляет собой интерес, не только делая более совершенной теорию одежды, но и подтверждая ска­занное ранее об экономическом положении женщины в прошлом и настоящем.

Как было видно при обсуждении статуса женщины под рубриками подставная праздность и подставное по­требление, в ходе экономического развития обязанностью женщины стало потреблять подставным образом за главу семейства, и ее одеяние подчиняется этой цели. В резуль­тате явно производительный труд стал в особой степени унизителен для почтенной женщины, и поэтому при моде­лировании женской одежды должны прилагаться особые старания создать у зрителя впечатление (часто, нужно признать, ложное), что носящая данную одежду не зани­мается и не моя^ет привычным для нее образом занимать­ся полезной работой. Приличие требует от уважаемых женщин последовательного воздержания от полезной ра­боты и последовательной демонстративной праздности — в большей мере, чем от мужчин тех же слоев общества. Нам действует на нервы одна только мысль о том, что какая-либо благовоспитанная женщина по необходимости зара­батывает себе на жизнь полезным трудом. Это не «жен­ская сфера». Сфера женщины — хлопоты по дому, кото­рый она должна «делать красивым», сама являясь его «главным украшением». Ведь не говорят повсеместно о главе семейства как об украшении дома. Эта особенность, взятая в сочетании с тем фактом, что приличие требует от женщин неослабного внимания к тому, чтобы в их одежде и в прочих атрибутах была выставлена напоказ их доро-гостоимость, служит подкреплением правильности того взгляда, который рассматривался ранее. Наша социаль­ная система в силу того, что она происходит от патриар­хального  уклада  прошлого,  отводит  женщине  особую

роль — демонстрировать платежеспособность ее семьи. Согласно принципам современного цивилизованного об­щества, именно женщина должна заботиться о добром имени семейства, и потому сферой деятельности женщи­ны является система расходов, доставляющих почет, и демонстративной праздности, посредством которой глав­ным образом и поддерживается престиж семьи. По идеаль­ному замыслу, имеющему тенденцию к воплощению в жизни высших денежных слоев, эта забота о демонстра­тивном расточепии материальных средств и сил должна в принципе быть единственной функцией женщины.

В тот период экономического развития, когда женщи­ны были еще в полном смысле собственностью мужчин, демонстративное исполнение роли праздного потребителя стало частью их обязательных функций. Женщины, не будучи предоставленными самим себе, осуществляя со своей стороны очевидное расходование и демонстрируя праздность, как правило, способствовали созданию добро­го имени своему хозяину, а не себе; а отсюда следует, что, чем больше женщины в семье тратят и чем очевиднее тот факт, что они ничего не производят, тем похвальнее будет их образ жизни, тем эффективнее он будет служить се­мейству или его главе в деле обретения почтенности. Это справедливо до такой степени, что от женщин требовалось не только предоставлять доказательства праздной жизни, по даже лишать себя способности к полезной деятельно­сти.

Именно в этом в одежде мужчин не удается достичь того, что достигается в женской одежде, и вполне обосно­ванно. Демонстративные расточительство и праздность почетны потому, что они являются свидетельством денеж­ной силы; денежная сила почтенна или почетна потому, что в конечном счете она свидетельствует о преуспевании и превосходящей мощи; следовательно, пускаемые в ход каким-либо индивидом доказательства расточения и празд­ности в его собственных интересах не могут последова­тельным образом принять такую форму или быть осуще­ствленными столь совершенно, чтобы свидетельствовать о неспособности с его стороны или о его явном неудоб­стве, поскольку в таком случае демонстрировалась бы не превосходящая сила, а более низкое положение и демон­страция тем самым не достигала бы своей цели. Следова­тельно, там, где расточительное расходование и показное воздержание от физических усилий осуществляется обыч­

194

но или в среднем в такой мере, чтобы было видно явное неудобство или добровольно вызванная физическая не-мрщь, там всякий раз прямым логическим следствием является то, что рассматриваемая женщина исполняет это расточительное расходование и подвергается состоянию недееспособности не для своей личной выгоды в денеяшом престиже, а ради кого-то другого, от кого она находится в экономической зависимости, зависимости, которая в конеч­ном итоге должна в экономической теории свестись к отношению рабства.

Теперь применим этот метод к женской одежде и вы­разим предмет в конкретных словах: высокий каблук, юбка, не годная к употреблению шляпка, корсет и общее неудобство носящей такую одежду, которое служит явной особенностью одеяния всех культурных женщин, и дают столь многочисленные доказательства того, что по прин­ципам современного цивилизованного общества женщина в теории все еще находится в экономической зависимости у мужчин, — того, что она, возможно в теоретическом смысле, все еще является рабой мужчины. Причина всей этой демонстративной праздности, представляемой жен­щинами, и специфика их одежды просты и заключаются в том, что они — слуги, которым при разделении экономи­ческих функций была передана обязанность представлять доказательства платежеспособности их хозяина.

Наблюдается заметная аналогия в этом отношении между одеяниями я;енщин и домашней прислуги, в осо­бенности ливрейных лакеев. И те и другие старательно являют свидетельство излишней дорогостоимости, в обоих случаях заметно игнорируется физическое удобство нося­щего данную одежду. Однако одежды госпожи, вид кото­рой старательно привлекает внимание если не к физиче­ской немощи, то к праздности владелицы, преуспевают в этом больше, чем одежда прислуги. Так и должно быть, ибо в теории, согласно идеальным принципам денежной культуры, госпожа дома — главный слуга дома.

Существует, помимо слуг, воспринимаемых как тако­вые, по крайней мере одна категория лиц, чей наряд упо­добляет их классу слуг, проявляя в себе многие из при­знаков, составляющих женственность женской одежды. Это категория священнослужителей. Священнические облачения проявляют в себе в подчеркнутой форме все характерные особенности, которые, как было показано, являются доказательством зависимого статуса и показного

13*

195

образа жизни. Еще более поразительным образом, чем это проявляется в повседневном образе жизни священника, облачения, которые, соответствуя своему названию, чрез­мерно украшены, нелепы, неудобны и стесняют движе­ния, по крайней мере по виду, вплоть до мучения. В то же время священнику полагается воздерживаться от полез­ной работы и являть на людях бесстрастное печальное лицо, что очень близко к манере хорошо обученной при­слуги. Еще одной особенностью, производящей такое же впечатление, является выбритое лицо священника. Упо­добление класса священнослужителей классу прислуги по поведению и одежде обусловлено сходством обеих катего­рий в их экономической роли. Теоретически, с точки зре­ния экономики священник является слугой, косвенно на­ходящимся в личном услужении у божества, чью ливрею он носит. Его ливрея очень дорогого свойства, как ей и подобает для того, чтобы приличествующим образом вы­ставить напоказ сан своего возвеличенного господина; но ливрея для того и создана, чтобы показать, что ее ноше­ние доставляет мало или вовсе не доставляет физического удобства тому, кто ее носит, потому что является предме­том подставного потребления и происходящий от ее по­требления почет следует относить на счет отсутствующе­го хозяина, а не слуги.

На практике не всегда последовательно соблюдается граница между женской одеждой, одеждой священников и слуг, с одной стороны, и мужской одеждой — с другой, по вряд ли будет оспариваться тот факт, что в образе мышления широких слоев населения она проводится бо­лее или менее отчетливо. Конечно, встречаются и не стес­ненные условностями мужчины, и таких немало, которые в своем слепом рвении быть безупречно и благопристойно одетыми переступают теоретическую грань между муж­ской и женской одеждой вплоть до того, что облачаются в одеяния, задуманные явно для того, чтобы изводить бренное тело; однако каждый без колебаний признает, что такое одеяние для мужчин является отходом от общепри­нятого. Мы привыкли говорить, что такая одежда «феми­низирована», а иногда можно услышать замечание, что дескать такой-то или такой-то изысканный господин одет, словно лакей.

Некоторые явные расхождения в этой теории одежды заслуживают более подробного рассмотрения, в особенно­сти те, которые знаменуют достаточно очевидное иаправ­ленне на более позднем этапе развития одежды. Мода на корсет является кажущимся исключением из прави-ла^ примером применения которого она приводилась. Од­нако при более тщательном рассмотрении станет видно, что кажущееся исключение в действительности является подтверждением правила, заключающегося в том, что мо­да на любой   конкретный   элемент   или   определенную деталь одежды основана на их полезности в качестве доказательства денежного положения владельца. Обще­известен тот факт, что в промышленно более развитых общностях корсетом пользуются лишь представители не­которых, весьма четко определенных социальных слоев. Женщины из слоев победнее, особенно из сельского насе­ления, обычпо им не пользуются, разве что по праздникам как роскошью. Женщинам, принадлежащим к этим соци­альным группам, приходится усердно работать, и для соз­дания мнимой праздности им мало проку каждый день подвергать свое тело мучениям. Пользование этим при­способлением по праздникам вызвано подражанием кано­нам благопристойности более обеспеченных социальных групп. Среди представителей слоев, лежащих выше этого уровня с его бедностью и физическим трудом, корсет еще одно-два поколения назад был практически незаменимым атрибутом безупречного социального положения для лю­бой женщины, включая самых богатых и почтенных. Это правило продержалось так долго потому, что еще не суще­ствовало обширного класса людей   достаточно   богатых, чтобы быть избавленными от подозрений в какой бы то ни было необходимости заниматься физическим трудом, и в то же время достаточно обширного, чтобы образовывать самостоятельную,   изолированную   социальную   группу, многочисленность которой позволила бы создать особые правила поведения внутри группы, опирающиеся лишь на мнение, имеющее хождение среди представителей од­ного только своего класса. Но теперь уже сложился доста­точно  обширный   праздный   класс, обладающий   таким богатством, что любые толки по поводу вынужденного занятия физическим трудом были бы пустой и малознача­щей клеветой, и потому корсет в значительной мере вы­шел из употребления среди представительниц этого класса.

Исключения из этого правила освобождения от корсе­та являются больше кажущимися, чем действительными. Они обнаруживаются среди богатых социальных групп в странах с низким уровнем промышленного производства— скорее архаичного, квазипромышленного типа, — а также среди нового пополнения состоятельных классов в более развитых промышленных общностях. Эти последние еще не успели отделаться от плебейских канонов вкуса и бла­гопристойности, сохранившихся от их прежнего, низшего и менее богатого сословия. Так, корсет еще нередко оста­ется в употреблении среди представительниц высших социальных групп тех, к примеру, американских городов, которые быстро достигли расцвета за недавнее время. Корсет сохранялся па протяжении периода снобизма — если этим словом пользоваться как специальным терми­ном, то можно не бояться, что оно будет звучать одиоз­но, — временного интервала неопределенности и перехода от низшего уровня денежной культуры к более высокому. Иначе говоря, во всех странах, унаследовавших ношение корсета, оно сохраняется постольку, поскольку служит своему назначению в качестве знака почтенной праздно­сти, доказывая физическую нетрудоспособность той, кото­рая его носит. Разумеется, это же правило применимо и к другим уродливым уловкам, призванным умалить види­мую работоспособность индивида.

Нечто подобное должно быть справедливо и в отноше­нии различных статей демонстративного потребления, и что-то в этом роде, по-видимому, действительно до какой-то степени справедливо в отношении самых различных деталей одежды, особенно если такие детали сопряя^ены с явно выраженным неудобством или видимостью неудобства для носящего. В течение последних ста лет наблюдается ощутимая тенденция, особенно в развитии мужской одеж­ды, к отказу от приемов расходования и от утомительной демонстрации знаков праздности, которые, возможно, в свое время и послужили разумному назначению, по сохра­нение которых в верхах в настоящее время было бы из­лишним рвением, как, например, ношение напудренных париков и золотых кружев, а также обычай постоянного бритья бороды и усов. В изысканном обществе наметился в последние годы некоторый незначительный возврат к бритью, но это, вероятно, является неразумным и прехо­дящим подражательством внешнему виду, обязательному для личной прислуги, и вполне можно ожидать, что его ждет участь напудренных париков наших дедов.

На смену этим и другим способам, сходным с ними по той степени отчетливости, с которой они обращают вни­мание всякого наблюдателя на факт бесполезности, при­вычной лицам, к этим способам прибегающим, пришли другие, более изящные приемы выражения того же самого факта, приемы, являющиеся для натренированного глаза представителей того меньшего, избранного круга, распо­ложения которого особенно добиваются, не менее очевид­ными. Прежний, более грубый способ саморекламы удер­живал свои позиции то время, когда публика, чье внима­ние нужно было привлечь, составляла значительную мас­су населения, неподготовленного для различения тонких видоизменений в материальных доказательствах богат­ства и праздности. Когда становится достаточно много­численным богатый слой общества, располагающий досу­гом для приобретения навыков в правильном истолкова­нии тонких признаков, указывающих на расходы, приемы рекламы становятся более утонченными. Людям со вку­сом «кричащая» одежда становится противна как вызы­вающая чрезмерное желание привлечь и поразить вооб­ражение простых людей с их не получившими специаль­ных навыков чувствами. Для личности знатного происхождения существенно важным является то более явное уважение, которое оказывают ей представители ее же собственного класса. Как только богатые слои празд­ного класса оказываются настолько велики и контакты принадлежащего к праздному классу индивида становят­ся так широки, что образуют достаточное для цели обре­тения почета социальное окружение, возникает тенденция не включать низшие социальные слои в число тех людей, унижения или одобрения со стороны которых следует до­биваться. Результатом всего это является усовершенство­вание методов, обращение к более утонченному изобрета­тельству и одухотворение системы символики в одежде. А поскольку богатые верхи праздного класса задают тон в вопросах приличия, результатом в отношении остально­го общества тоже является постепенное коренное улучше­ние системы одежды. По мере того как общество становит­ся богаче и культурнее, средства доказательства платеже­способности требуют от стороннего наблюдателя все бо­лее и более топкого различения. Вот это более тонкое различение средств рекламы является на самом деле очень важной составной частью денежной культуры на высшей ступени ее развития.