Жизнь и деятельность Фёдора Петровича Гааза

Автор работы: Пользователь скрыл имя, 28 Марта 2011 в 14:37, реферат

Описание работы

На Введенском кладбище в Москве – жители соседних улиц называют его еще по-старому, немецким – есть могила: темно серый камень с темно серым крестом, черная ограда; чугунные стояки колонки, темные прутья, а поверх них свисают кандалы, цепи с широкими наручниками и „накожниками“. На камне выбито: 1780-1853, и несколько строк латыни – слова из Евангелия.

Содержание работы

Введение.
«Рождение» «русского» доктора Гааза.
Гааз – открыватель целебных вод Северного Кавказа.
«Святой доктор».
Доктор-чудак против равнодушия чиновников.
Гааз и современники.


Заключение.

Список литературы.

Файлы: 1 файл

Реферат по истории соц работы).doc

— 106.50 Кб (Скачать файл)

       Были  и еще такие же рапорты и  донесения. Капцевич снова и снова уверял власти, что Гааз „возбуждает арестантов безрассудно утрированной филантропией“.

       Это обвинение звучало весьма нешуточно. В те годы московские тюрьмы переполняли  тысячи заключенных. Через пересыльные  тюрьмы на Воробьевых горах и на Волхонке проходили все осужденные на ссылку и каторгу, отправляемые в Сибирь из городов северной, западной и средней России. Арестанты с юга или юго-запада направлялись в Самару и Саратов. За год в среднем через Москву проходило 4300-4500 ссыльнокаторжных и примерно столько же „бродяг“, которых вели „не в роде арестанта“, но тем не менее в кандалах к месту жительства. Именно вели. Перевозить ссыльных поездами и пароходами начали только в шестидесятые годы.  
 

    1. Гааз  и современники.
 

       Гааз  жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что- то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощью другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.

       – Сходи за квартальным, – сказал он одному из сторожей. – А ты позови сейчас писаря. Сторожа, довольные открытием, победой и вообще участием в деле, бросились вон, а Гааз, пользуясь их отсутствием, сказал вору:

       – Ты – фальшивый человек, ты обманул  меня и хотел обокрасть. Бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, вот полтинник; но старайся исправить свою душу: от Бога не уйдешь, как от будочника!

       Тут восстали на Гааза и домочадцы. Но неисправимый доктор толковал свое: «Воровство – большой порок: но я знаю полицию, я знаю, как они истязают, – будут допрашивать, будут сечь; подвергнуть ближнего розгам гораздо больший порок; да, и почем знать, может, мой поступок тронет его душу!» («Былое и думы»).

       Федора  Петровича Гааза знали все московские старожилы. Когда он ехал в тряской пролетке или шел по улице, высокий, чуть сутулый, большеголовый, в черном фраке с кружевным жабо – ветхим, пожелтевшим, но тщательно разглаженным, в коротких черных панталонах и таких же старомодных башмаках с большими железными пряжками, с ним приветливо здоровались на московских улицах сановные аристократы, ехавшие в каретах с гербами, и нищие на церковных папертях, генералы, офицеры, „будочники“ с алебардами, извозчики, мастеровые, университетские профессора и студенты, дворовые слуги несчетных московских бар, купцы, охотнорядские приказчики и нарядные светские дамы. Несведущим объясняли:

       – Это доктор Гааз, Федор Петрович…  Добрейшая душа, святой жизни человек… Истинный благодетель и друг всех страждущих. Это про него говорят: „У Гааза нет отказа“…

       Правда, были и такие, кто отзывался о  нем насмешливо, презрительно и даже с раздражением: „Чудак, безумец, юродивый…“. Но большинство москвичей всех поколений  и состояний говорили о нем  с любовью и уважением…

       …Метельным  зимним вечером он шел проведать  больного. Весь день вьюжило, намело саженные сугробы, и приходилось идти пешком. Старый кучер, его единственный домочадец, сказал, что старые лошади не протащат ветхие санки сквозь такую непогодь. Кутаясь в потрепанную, но теплую волчью шубу, тяжело ступая большими сапогами, выложенными войлоком, он шел, то проваливаясь в снег, то скользя по бревенчатым или дощатым настилам. Редкие масляные фонари едва едва желтели сквозь метель. Прохожих не было видно.

       На  повороте из переулка вышли трое в  низко нахлобученных шапках, закутанные в отрепье. Помахивая сучковатыми  дубинками, они рванулись к запыхавшемуся  старику.

       – А ну скидавай шубу и шапку! Да поживее, и мошну давай… Пикнешь, придавим.

       – Отдать вам шубу? Хорошо. Я вижу, вы очень плохо одеты. Денег у меня мало, отдам все. Но прошу одной милости, добрые люди. Я есть доктор, лекарь. Спешно иду к больному. Очень болен хороший человек, отец большой семьи. До его дома еще полверсты. Без шубы не дойду. Идемте вместе. Вы не извольте опасаться. Тут улицы тихие, а у ворот я сниму шубу. Деньги могу сейчас отдать.

       Долговязый  парень зло хохотнул и взмахнул дубинкой, но другой, постарше, удержал его, подошел  вплотную, всмотрелся,

       – Погоди, погоди. Лекарь, говоришь? Братцы, да это же Федор Петрович! Батюшка, милостивец, да кто же тебя обидеть посмеет! Прости, Христа ради!.. Идем, батюшка, мы тебя проводим, чтоб никакой варнак не посягнул. Ничего у тебя не возьмем. Кабы у меня хоть лишний грош был, я бы тебе с душой отдал на твое доброхотство.

       Герцен  писал, вспоминая о своем друге  и однодельце Соколовском: «Если  бы доктор Гааз не прислал бы Соколовскому связку своего белья, он зарос бы в  грязи».

       Послушаем Герцена еще: «Доктор Гааз был  преоригинальный чудак. Память об этом юродивом и поврежденном не должна заглохнуть в лебеде официальных некрологов, описывающих добродетели первых двух классов, обнаруживающиеся не прежде гниения тела…»

       Ф. Достоевский воспринимал мир  и людей чаще всего по иному, чем  А. Герцен, во многом был ему прямо противоположен.

       Имя доктора Гааза появляется в первоначальных набросках к «Преступлению и  наказанию» как обозначение темы разговоров. „Там собрание… Разговор. Гас“; „Разговоры у студентов… О  Гасе“. „…Уединился.., стал мрачный, пошел  к Разумихину. Гас.“

       Позднее Раскольников, уже мучимый раскаянием, снова думает: «Неужели и я не могу быть таким, как Гас… Почему я  не могу сделаться Гасом?» 

       О Гаазе вспоминал Достоевский  и когда писал «Идиота». В характере  князя Мышкина приметны некоторые  гаазовские черты, а в рассказе одного из героев подробно говорится уже именно о Гаазе, каким его представляли себе товарищи Достоевского по «Мертвому дому»: «В Москве жил один старик, один „генерал“, то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит „старичок генерал“. Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никому, звал их всех голубчиками». Он давал деньги, присылал необходимые вещи – портянки, подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать и что грамотный прочтет неграмотному… Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то есть все преступники. Мне рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про „генерала“, а между тем, посещая партии, „генерал“ редко мог раздать более двадцати копеек на брата».

       Московские  остряки сочинили куплет:

       Доктор  Гааз уложит в постель,

       Закутает  в фланель.

       Поставит  фонтанель.

       Пропишет  каломель.

       Уже в 40-е годы иные образованные москвичи подшучивали над его старосветскими манерами, устаревшими лечебными методами; но большинство ему верило, во всяком случае, не меньше, чем знаменитым профессорам, которые жили в роскошных особняках, брали большие гонорары, прописывали дорогие снадобья и напускали на себя таинственный вид „жрецов Эскулапа“, высокомерно произнося непонятные слова.

       Московский  митрополит, аскетический догматик Филарет, заместитель председателя Комитета попечения о тюрьмах, несколько  раз сердито спорил с „утрированным филантропом“, который осмеливался возражать ему, „владыке“, и заступался даже за старообрядцев, число которых в московских тюрьмах не убывало главным образом благодаря митрополиту, требовавшему полицейской помощи для обуздания еретиков. Но когда Гааз смертельно заболел, Филарет приехал его проведать и разрешил нескольким священникам служить в церквах молебны о здравии этого иноверца, а после его смерти разрешил заупокойные службы.

       Гроб  Гааза провожали на кладбище более 20 тысяч москвичей. Таких похорон в Москве не было целое столетие.

       О нем говорили и писали с любовью  и уважением люди самых разных взглядов – единомышленники Герцена  и убежденные консерваторы. Славянофил Шевырев посвятил ему стихотворный некролог:

       Он  сердце теплое свое,

       Открыв  Спасителя ученью,

       Все состраданьем к преступленью

       Наполнил  жизни бытие.

       Чехов вспоминал о нем, когда ездил  по Сибири и Сахалину.

       Первую  книгу о жизни и деятельности Федора Петровича Гааза издал  в 1897 году академик Анатолий Федорович  Кони – ученый, юрист, историк, литератор, друг Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Некрасова и В. Короленко. До 1914 года эта книга переиздавалась пять раз.

       За  те же годы было выпущено более 20 популярных, в том числе и детских, книг о „друге несчастных“, „защитнике и помощнике униженных и страдающих“, „святом докторе“ Гаазе.

       В 1909 году во дворе больницы имени  Александра III, как стали именовать  полицейскую больницу, созданную  Гаазом, в которой он жил и работал  последние 10 лет, был установлен памятник – бронзовый бюст работы известного скульптора Андреева по проекту художника Остроухова. Главный врач этой больницы Всеволод Сергеевич Пучков был автором двух небольших книг о Гаазе.

       В 1910-1911 годах у памятника Гаазу  устраивались народные празднества; проходили  воспитанники всех московских приютов и тюремные хоры. В эти дни некоторые московские трамваи и вагоны конки были украшены портретами „святого доктора“. Группа старших воспитанников одного из приютов прочитала на празднике в 1911 году стихотворное послание к А. Ф. Кони:

       Привет вам за то, что умом и душой

       Вы  вспомнили первый о том,

       Кто делал добро любовью живой,

       Боролся с неправдой и злом.

       Вы  нам рассказали, как был он велик 

       Горячей любовью своей,

       Как много страдал, чего он достиг

       Средь грубых, бездушных людей.

       Светлей и прекраснее повести нет,

       Чем повесть о докторе Гаазе святом.

       И мы посылаем наш детский привет

       Тому, кто поведал о нем. 

       Заключение. 

       Есть  деятели, которым, в силу их особого  положения, служение обществу дается легко  и беспрепятственно, есть, однако, менее счастливо обставленные деятели. Они проходят бесшумно по тернистой дороге своей жизни, сея направо и налево добро и не ожидая среди общего равнодушия и всевозможных препятствий не только сочувствия своему труду, но даже и справедливого к нему отношения. Внутренний, сокровенный голос направляет их шаги, а глубоко коренящееся в душе чувство наполняет и поддерживает их, давая им нужную силу, чтобы бодро смотреть в глаза прижизненной неправде и посмертному забвению.

       Одним из таких деятелей был доктор Федор Петрович Гааз.  Человек цельный и страстно-деятельный, восторженный представитель коренных начал человеколюбия, он был поставлен далеко в нелегкие условия. Гааза окружали косность личного равнодушия, бюрократическая рутина, почти полная неподвижность законодательства и целый общественный быт, во многом противоположный его великодушному взгляду на человека. Один, очень часто без всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязательными противодействиями, он должен был ежедневно стоять на страже слабых ростков своего благородного, требовавшего тяжкого и неустанного труда, посева. Умирая, Гааз не видел ни продолжателей впереди, ни прочных, остающихся следов позади. С ним, среди равнодушного и преданного личным "злобам дня" общества, грозило умереть и то отношение к "несчастным", которому были всецело отданы лучшие силы его души. Вот почему для нас, русских, его личность представляет не меньший интерес, чем личности русского происхождения. Она нам ближе, понятнее... Скажем более - от нее веет большим сердечным теплом.

Информация о работе Жизнь и деятельность Фёдора Петровича Гааза