Сократ о смерти, жизни и бессмертии

исключительным. Однако, в  отличие от софистов, Сократ не просто использовал

традиционные темы и образы, но и более глубоко и искренне припадал к истокам

народной мудрости, скрытой  в мифе. Утверждение Сократом в  полемике с

софистами объективности  и общеобязательности нравственных норм делало

естественным для него отталкивание от общепринятых истин. «Когда Сократ сам

рассматривал какой-нибудь вопрос в своей беседе, — вспоминает Ксенофонт, — он

исходил всегда от общепринятых истин (dia ton malista homologoumenon

eporeueto), видя в этом надежный метод исследования» .

Но опора на такие истины для древнего грека, если он не был  атеистом, а

Сократ таковым не был  ни в малейшей степени, означала eo ipso опору и на их

традиционных божественных носителей, т. е. на Аполлона в первую очередь.

Можно сказать так: в полемике с релятивизмом и нигилизмом софистов Сократ

развил новое учение о  нравственном абсолюте, но развил его  столь же

средствами изощренной философской  логики, через диалектическое определение

понятий, этих сублимированных  истин, сколь и консервативной реставрацией уже

опробованных и принятых норм. Рационалистическое новаторство  Сократа

неотделимо от его нравственной консервативности, а потому его мысль

непрерывно должна была питаться традиционной, крепко спаянной с мифологией

мудростью народа.

Но и более того: отчасти  в силу сохранения у афинского  мудреца веры в

традиционную мантику, в  искусство прорицания, в умение угадывать  волю

божества по ниспосылаемым  им знамениям, отчасти же в силу более  изощренного

представления о сопричастности вечносущих отвлеченных идей, равно как и

хранительницы их, души человеческой, сфере высшей, божественной, у Сократа

обнаруживается какое-то даже особенное тяготение к мистике. Это находило

выражение, в частности, в  стремлении его объяснять мотивы своего поведения

направляющим воздействием некоего божественного начала, демония, или голоса,

являвшегося ему с ранних пор. Как бы ни толковать этот Сократов демоний,

нельзя не видеть в нем  еще одно звено в цепи представлений, связывавших

нашего философа с миром  богов, в особенности же с культом  бога-прорицателя

Аполлона. Положим, в родном городе Сократа, в Афинах, это обнаружение

философом божественного  голоса в собственной душе могло  быть воспринято — в

совокупности всех вообще обстоятельств, навлекших на него роковое  обвинение,

— как вызов официальной  полисной религии, но за пределами Афин, в

традиционном духовном центре всей Эллады — в Дельфах — на это могли взглянуть

иначе.

Вернемся к Сократу. В  связи с темой его религиозных  воззрений нам осталось

рассмотреть еще один вопрос, который выше был только мельком затронут, —

вопрос о Сократовом демонии. Сделать это необходимо тем более, что только

тогда мы сможем оценить религиозную  концепцию Сократа во всей ее полноте  и

своеобразии, как систему верований столь же новаторского плана, сколь и

традиционного. Основными  источниками и здесь тоже являются свидетельства

ближайших слушателей Сократа  — Платона и Ксенофонта, за которыми тянется

вереница упоминаний у  более поздних авторов. Оба главных  свидетеля согласно

трактуют Сократов демоний как божественное знамение (daimonion semeion или,

чаще всего, просто daimonion, от греческого daimon — «божество»), с ранних

пор являвшееся Сократу в виде некоего голоса (phone) и указывавшее ему волю

богов.

Для более развернутого пояснения  сошлемся прежде всего на платоновскую

«Апологию Сократа». Здесь  Сократ, объясняя уклонение свое от общественно-

политических занятий, ссылается  не только на свое призвание, на необходимость

безраздельного служения своему просветительскому долгу, чему небезопасные

занятия политикой могли  бы только помешать, но и на соответствующие  указания

демония, и даже с них именно и начинает свои объяснения. «Причина здесь в

том, — говорит философ, — о чем вы часто и повсюду  от меня слышали: со мною

приключается нечто божественное или чудесное (theion ti kai daimonion), над

чем Мелет и посмеялся в своем доносе. Началось у меня это с детства:

возникает какой-то голос (phonetis), который всякий раз отклоняет меня от

того, что я бываю намерен  делать, а склонять к чему-нибудь никогда не

склоняет. Во г этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными

делами» (Платон, Апология Сократа).

И далее, в заключительной речи, после уже вынесения ему  смертного приговора

Сократ разъясняет слушателям суть происшедшего на суде ссылкою  на свой

демоний. Последний не остановил его перед выступлением и, таким образом,

санкционировал тот горделивый тон, которого Сократ придерживался  на суде и

которому он был обязан своим осуждением . В свою очередь и Ксенофонт,

разъясняя позицию Сократа  на суде, его отказ от обычных  уловок, направленных

на смягчение судей, также  ссылается на Сократов демоний. По свидетельству

Ксенофонта, Сократ отказался даже от составления обычной защитительной речи,

поскольку этому воспротивился  его демоний. И в обоих случаях — у Ксенофонта в

общем так же, как у Платона, — такая позиция демония истолковывается в том

смысле, что для Сократа, стало быть, в той ситуации смерть была большим

благом, чем сохранение жизни во что бы то ни стало, ценою отказа от

исполнения своего долга (Платон), ради сомнительного счастья  дожить до

глубокой старости (Ксенофонт).

Решить, кто тут более  прав, затруднительно. Но главное, конечно, не в этом;

главное состояло в том, что  воля богов открывалась Сократу  совершенно

особенным образом — не через обычные гадания и приметы, а непосредственно,

как некий чудесный голос, слышимый им в глубине своей души. Эти отличия

Сократовой мантики от общепринятой отчетливо отражены у Ксенофонта, сколь бы

ни настаивал он на несущественности различия и невозможности на его  основании

обвинять Сократа в  преступлении против официальной религии  полиса. «По всему

городу, — пишет Ксенофонт, — ходили слухи о рассказах Сократа, что

божественный голос (daimonion) дает ему указания: это-то, мне кажется, и

послужило главным основанием для обвинения его в том, что  он вводит новые

божества. На самом же деле он так же мало вводит нового, как  и все другие,

признающие искусство  узнавать будущее, которые наблюдают  птиц, голоса,

приметы и жертвы: они предполагают, что не птицы и не встречные  люди знают,

что полезно для гадающих, но что боги через них указывают это; и Сократ думал

так же. Но по большей части  люди выражаются так, что птицы и  встречные их

отклоняют от чего-нибудь или побуждают; а Сократ, как думал, так и говорил:

божественный голос, говорил  он, дает указания. Многим друзьям своим  он

заранее советовал делать то-то, того-то не делать, ссылаясь на указание

божественного голоса, и, кто  следовал его совету, получал пользу, а кто не

следовал, раскаивался».

Что же касается Платона, то у него в «Апологии» своеобразие  мантики Сократа

обойдено молчанием, а  вместо этого развито чисто софистическое  рассуждение о

том, что Сократ, признавая  божественные знамения — демонии, должен был

признавать и их творцов  — демонов, а стало быть, коль скоро в демонах надо

видеть порождения богов, «от нимф или от кого-нибудь еще», признавал и самих

богов.

Однако, что бы ни доказывали защитники Сократа, бесспорным является, что

практиковавшаяся, или, лучше  сказать, исповедовавшаяся им мантика  коренным

образом отличалась от традиционной мантики его соотечественников. В то время

как они по традиции продолжали общаться с богами и угадывали  их волю

исключительно через обряды, через разного рода внешних посредников — жрецов,

жертвы, приметы, Сократ сумел  услышать голос бога в собственной  душе, а стало

быть задолго до стоиков  и обнаружить бога в себе.

Конечно, трактовать Сократов демоний в отрыве от общей его теории познания

невозможно. Ведь очевидно, что  в ссылках афинского философа на являвшийся ему

божественный голос, содержавший  предостережение или прямо указывавший, как

надо поступить, а как  не надо, можно усмотреть претензию  на особый вид

интуитивного прозрения  или самопознания, на мистически понятую  или

истолкованную интуитивную  способность познания вообще. Однако столь же

очевидно и то, что за этими ссылками скрывалась и другая претензия — на

обнаружение сокровенной, интимной связи осененного благодатью человека с

божеством, связи, открывавшейся  в процессе духовного самоуглубления, при

полном игнорировании официальных и публичных обрядов жертвоприношения,

моления и гадания.

    

Заключение

 

Сократ был цельным  человеком, для которого собственная  жизнь была

философской проблемой, а  важнейшим из проблем философии  был вопрос о   смысле

жизни и смерти. Не отделяя  философии от действительности, от   всех прочих

сторон деятельности, он еще  меньше повинен в каком бы то ни было

расчленении самой философии. Его мировоззрение было столь же цельным,

земным, жизненным, столь  же полным и глубоким выражением духовной жизни и

античного мира.

Но то, чего не сделал сам  Сократ, сделала за него история. Она  хорошо

потрудилась над тем, чтобы  каталогизировать одни его высказывания как

этические, другие - как диалектические, одни - как идеалистические,   другие

- как стихийно-материалистические, одни - как религиозные, другие  —    как

еретические. Его признавали "своим" самые разные идеологические   течения,

ему в вину ставились философские  односторонности и однобокости, в   которых

Сократ не мог быть повинен. Те критерии, которыми мы идеологически

расчленяем философа нового времени на различные школы и  направления,

Сократу, а тем более  к его предшественникам, неприменимы.

История хорошо поработала также  над тем, чтобы все мертворожденное  в

наследии Сократа довести  до своих крайних пределов окаменелости, до

канонизированных идолов массового сознания, оттенив тем самым живые и

животворные родники сократовской мысли - его иронию и диалектику.

    

     

Библиография

 

     1. В.А. Канке. Философия. М., «Логос», 1996.

     2. Основы философии.  Под ред. Е.В. Попова, М., «Владос», 1997

     3. История философии.  Под ред. Мапельмана В.М., Пенькова Е.М. М., «Приор», 1997

     4. Философия.  Учебное пособие. Под ред. Кохановского В.П., Р/Дон.,

«Феникс», 1998.