Философские идеи Возрождения

   Уральский институт экономики  управления и права 
 
 
 
 

    РЕФЕРАТ ПО ФИЛОСОФИИ НА ТЕМУ:

    «ФИЛОСОФСКИЕ  ИДЕИ ВОЗРОЖДЕНИЯ» 
 
 
 
 
 
 

                                                                                Выполнила студент гр. ФК-101

                                                                                Пастухова А.Ю. 
 
 

    Екатеринбург 2010

    Содержание 

Введение

Гл.1 «Человек есть высшая ценность»

Гл.2 Мысль эпохи гуманизма и возрождения и ее основные характеристики

                     2.1. историческое становление термина «гуманизм»

                     2.2. Историческое становление термина «возрождение»

 Гл.3 Возрождение  и религия

    Заключение

    Список  литературы 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

    Введение 

        ВОЗРОЖДЕНИЕ* (или Ренессанс) - термин, обозначающий в истории культуры  стран Западной и Центральной Европы эпоху, переходную от средневековья к Новому времени. Приблизительные хронологические границы эпохи В. - 14-16 вв. Термин "В." впервые встречается у итальянского историка искусства Дж. Вазари (16 в.). Наиболее разностороннее и последовательное развитие идеология В. получила в трудах Николая Кузанского, Л. Баллы, Дж. Пико делла Мирандолы, Леонардо да Винчи, П. Помпонацци, Бруно, Кампанеллы, Макиавелли (в Италии), М. Монтеня, Ф. Рабле (во Франции), Т. Мюнцера, И. Кеплера (в Германии), Эразма Роттердамского (в Голландии) и др.

    *Статья  из Большой Энциклопедии Кирилла  и Мефодия. 2006г. 

Глава 1

«ЧЕЛОВЕК  ЕСТЬ ВЫСШАЯ ЦЕННОСТЬ» 

    Дух этой замечательной эпохи – эпохи  Возрождения – прекрасно выразил  великий французский писатель Франсуа  Рабле в знаменитой книге «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1534 г.). Вот её полное название:

    «Повесть  о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочиненная магистром АЛЬКОФРИБАСОМ НАЗЬЕ, извлекателем квинтэссенции.

    Книга, полная пантагрюэлизма». 

    Один  из характерных фрагментов этой книге, выражающий новое отношение к человеку, в особенности к человеческому телу. 

    Глава 13.

    О том, как Грангузье распознал  необыкновенный ум Гаргантюа, когда  тот изобрёл подтирку. 

    К концу пятого года Грангузье, возвратившись  после поражения канарийцев, навестил своего сына Гаргантюа. Обрадовался он ему, как только мог обрадоваться такой отец при виде такого сына: он целовал его, обнимал и расспрашивал о всяких его ребячьих делах. Тут же он не упустил случая выпить с ним и с его няньками, поговорил с ними о том о сём, а затем стал подробно расспрашивать, соблюдают ли они в уходе за ребенком чистоту и опрятность. На это ему ответил Гаргантюа, что он сам завел такой порядок, благодаря которому он теперь самый чистый мальчик во всей стране.

    – Как так? – спросил Грангузье.

    – После долговременных и любопытных опытов я изобрел особый способ подтираться, – отвечал Гаргантюа, – самый, можно сказать королевский, самый  благородный, самый лучший и самый  удобный из всех, какие я знаю…

    …Сейчас я вам расскажу, – отвечал Гаргантюа. – Как-то раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам, и нашел, что это недурно, – прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз – шапочкой одной из упомянутых дам, – ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они мне всё седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, которых их сделал, а заодно и придворной даме, которая их носила!

    Боль  прошла только после того, как я  подтёрся шляпой пажа, украшенной перьями  на швейцарский манер.

    Затем как-то раз я присел под кустик и подтёрся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность.

    Оправился я от этого только на другой день, после того как подтёрся перчатками моей матери, надушенными этим несносным, то бишь росным, ладаном.

    Подтирался  я ещё шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, тыквенной ботвой, свекольной ботвой, капустными и виноградными листьями, проскурняком, диванкой, от которой краснеет зад, латуком, листьями шпината, – пользы мне от всего этого было, как от козла молока, – затем пролеской, бурьяном, крапивой, живокостью, но от этого у меня началось кровотечение, тогда я подтёрся гульфиком, и это мне помогло.

    Затем я подтирался простынями, одеялами, занавесками, подушками, скатертями, дорожками, тряпочками для пыли, салфетками, носовыми платками, пеньюарами. Всё это доставляло мне больше удовольствия, нежели получает чесоточный, когда его скребут.

    – Так, так, сказал Грангузье, – какая, однако ж, подтирка, по-твоему, самая  лучшая?

    – Вот к этому-то я и веду, отвечал  Гаргантюа, – сейчас вы узнаете всё досконально. Я подтирался сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой, но –

    Кто вытирает зад бумагой

    Тот весь забрызган жёлтой влагой.

    – Что я слышу? – воскликнул Грангузье. – Ах, озорник ты этакий! Тишком, тишком уже и до стишков добрался?

    – А как же, ваше величество! – отвечал Гаргантюа. – Понемножку кропаю, но только от стихоплётства у меня язык иной раз заплетается.

    – Обратимся к предмету нашего разговора, – сказал Грангузье.

    – К какому? – спросил Гаргантюа. – К испражнениям?

    – Нет, к подтирке, - отвечал Грангузье.

    – А как вы насчет того, чтоб выставить  бочонок бретонского, если я вас  положу на обе лопатки?

    – Выставлю, выставлю, – обещал Грангузье.

    – Незачем подтираться, коли, нет дерьма, – продолжал Гаргантюа. – А  дерьма не бывает, если не покакаешь. Следственно, прежде надобно покакать, а потом уж подтереться.

    – Ах, как здраво ты рассуждаешь, мой  мальчик! – воскликнул Грангузье. –  Ей-богу, ты у меня в ближайшее  же время выступишь на диспуте  в Сорбонне, и тебе присудят докторскую степень – ты у меня умён не по летам! Сделай милость, однако ж, продолжай подтиральное свое рассуждение. Клянусь бородой, я тебе выставлю не бочонок, а целых шестьдесят бочек доброго бретонского вина, каковое выделывается отнюдь не в Бретани, а в славном Верроне.

    – Потом я еще подтирался, продолжал Гаргантюа, – головной повязкой, думкой, туфлей, охотничьей сумкой, корзинкой, но всё это была, доложу я вам, прескверная подтирка! Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы гладкие, есть шерстистые, есть ворсистые, есть шелковистые, есть атласистые. Лучше других – шерстистые – кишечные извержения отлично ими отчищаются.

    Подтирался  я ещё курицей, петухом, цыплёнком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатским мешком, капюшоном, чепцом, чучелом птицы.

    В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка – это пушистый гусёнок, уверяю вас, – только когда вы просовывайте его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому, что сам гусёнок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто своим блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи. По-моему, всё дело в том, что они подтираются гусятами, и таково мнение ученейшего Иоанна Скотта.

    Эта книга Ф. Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль») так хорошо выражала новый дух  Возрождения, что сам этот дух часто называют «раблезианским».

    Одним из замечательных мыслителей эпохи  Возрождения был Джованни Пикоделла  Мирандола (1463 – 1494). Вот фрагмент из его «Речи о достоинстве человека». Это выдуманный Божественный монолог, обращенный к первому человеку, Адаму: «Не даём мы тебе, о Адам, ни места определенного, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанности ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими законами, определяешь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобно обозревать все, что есть в мире».

    Особое положение человека (в терминах Пикоделла Мирандолы – «достоинство») в мироздании определяется тем, что, во-первых, человек причастен всему земному и небесному, от низшего до наивысшего; во-вторых, тем, что человек наделен свободой воли, следовательно, не имеет постоянного места в мире, обладает космической незакрепленностью, творческой способностью самоопределения, которая уподобляет его Богу.

    Из  эпохи Возрождения современная  европейская культура заимствовала представление о том, что человек  есть высшая ценность (гуманизм). 
 

    Глава 2

МЫСЛЬ ЭПОХИ ГУМАНИЗМА  И ВОЗРОЖДЕНИЯ  И ЕЕ ОСНОВНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ. 

    2.1. историческое становление термина «гуманизм»:

    Начнем  с рассмотрения самого понятия "гуманизм". Термин "гуманизм" появился сравнительно недавно. По-видимому, он был впервые использован Ф. Ниетхамером для того, чтобы указать на ту область культуры, которая покрывается изучением классики, и собственный дух которой раскрывается в противопоставлении ее области научных дисциплин. Однако термин "гуманист" (итал. humanista и производные его в различных языках) появился в середине XV века, он был произведен по принципу терминов "законник" (legista), "юрист" (giurista), "знаток канонического права" (canonista), "художник" (artista), указывающих на преподавателей и учителей грамматики, риторики, поэзии, истории и философии морали. Кроме того, уже в XIV веке, для того чтобы обозначить эти дисциплины, говорили studia humanitatis (гуманитарные дисциплины) и studia humaniora, со ссылкой на известные выражения Цицерона и Гелия, обозначающие эти дисциплины.

     Humanitas для упомянутых латинских  авторов означал примерно то, что эллины выражали термином paideia, т.е. воспитание и образование человека. Считалось, что в становлении духовного мира основная роль принадлежала словесности, т.е. поэзии, риторике, истории и философии. Действительно, эти дисциплины изучают человека с точки зрения его общих особенностей, не обращаясь к каким-либо прагматическим возможностям, и поэтому оказываются наиболее пригодными не только в том, чтобы давать человеку специальные знания в узкой области, но также способствуют его общему развитию и возвышению; из всех других дисциплин они оказываются более пригодными для формирования человека, развития его духовной природы. Во второй половине XIV века обнаружилась и затем все более возрастала тенденция придавать изучению гуманистической литературы самое большое значение и считать классическую латинскую и греческую древность единственным примером и образцом для всего, что касается духовной и культурной деятельности. Латинские и греческие авторы еще больше обнаруживают себя в непревзойденных образцах гуманитарных наук в качестве истинных учителей человечества. Термин "гуманизм" принимается за высшую, самодостаточную и самоосознающую значимость человека; провозглашает вне-и античеловеческим все, что способствует его отчуждению и самоотчуждению; отвергает идею приоритета идей и истин "сверхчеловеческого" происхождения в ряду феноменов потустороннего мира.